Уэльбек, Бегбедер и Паж как три необходимых условия для понимания французской жизни
Максим Замшев, главный редактор «Литературной газеты»
Французская литература всегда занимала особое место в сердцах российских любителей чтения. В самих именах французских писателей, в названиях улиц французских городов таилось непередаваемое очарование. Коснулось это увлечение всем французским и меня и, надо сказать, преследует до сих пор, хотя французского я не знаю и во Франции побывал впервые, когда мне было уже больше тридцати. Возможно, это к лучшему: когда узнаешь страну по текстам, фантазия может позволить себе своевольничать, как ей заблагорассудится.
Опущу сейчас тот период своей жизни, когда мушкетерство и Дюма определяли стиль юношеского благородства, опущу погружение в Бальзака и в поэзию французских символистов. Это как мать и отец для моего вкуса: произвели на свет, воспитали, вскормили, а дальше уж как-нибудь сам. «Это как-нибудь» выбрало для меня в современном французском контексте три имени: Мишель Уэльбек, Фредерик Бегбедер и Мартен Паж. Выбор нехитрый, писатели популярные, но, слава богу, что во Франции популярными становятся те, кто этого действительно заслуживает. По ним много можно узнать о современной Франции, о лучших ее интеллектуальных проявлениях.
Хорошо помню, как в самом начале нулевых чаевничали в ЦДЛ с моим товарищем, прекрасным писателем Михаилом Поповым, и он с присущей ему эстетской осведомленностью о самом важном в мировой литературе произнес: «Сейчас надо Уэльбека читать».
Я отправился в книжный и купил «Платформу». С тех пор я не пропускаю ни одной книги, где на обложке выведено Мишель Уэльбек. При этом я совсем не могу сказать, что оцениваю его высоко, люблю или, не дай бог, боготворю. Оценки – это не про Уэльбека. Но он как никто умеет написать так, чтобы привлечь огромное внимание к себе.
В «Платформе» много вольных сцен; некоторым кажется, что это почти порно, но нельзя забывать, что когда появились «Темные аллеи» Бунина, их тоже держали за «почти порно». Свобода в том, чтобы писать то, что ты хочешь написать, не ориентируясь ни на что; до боли и судорог важно показать человека таким, каков он есть, поскольку только такой показ не позволит читателю обмануться. Не обманывать читателя – главный принцип Уэльбека. В этом он преуспел больше, чем кто-либо. И когда герой «Платформы» размышляет в автобусе почти в проброс о том, что вряд ли этот придурок Ширак станет еще раз президентом, мысленно благодаришь автора, что он эту мысль героя от читателя не скрыл. Он до безумия не политкорректен. Но это один из лучших писателей до безумия европейской политкорректной Франции, один из лауреатов Гонкура. И в этом сила и его, и Франции.
Что бы ни писали и ни говорили об Уэльбеке критики, как бы ни рядили его в одежды циника, для меня он романтик. Его герой всегда на особинку, а категорию особенного, как известно, всегда ставят во главу угла романтического мироощущения. Причем от романа к роману этот герой взрослеет. Герой «Платформы» и «Возможности острова» – это начало развития характеров героев романа «Карта и территории» и «Серотонина», их лайт-версия.
«Серотонин» – последний по времени роман мастера – требует особых слов. Наверное, нигде Париж не описан так живо, нигде так не выписаны урбанистические и архитектурные темпераменты улиц и районов, но это не главное для российского читателя. Именно в этом тексте тема «одиночества в толпе» доведена до реально насыщенного экстракта, именно на этих страницах психологизм Достоевского находит свое достойное продолжение, продолжение без света в конце туннеля. Свет – это сам факт прозы, факт литературы, последняя соломинка, за которую должен схватиться мир, до предела расшатанный волнами энтропии. Это то, что русский читатель ищет во французской эстетике – продолжение своей экзистенции. И Уэльбек сполна предоставляет нам возможность найти.
Часто одним из лучших писателей Франции нового века называют и Фредерика Бегбедера. Отчасти это справедливо, но стоит учесть, что Уэльбек и Бегбедер больше всего отражают привязанность русских к Франции. Это их особенно роднит.
Бегбедеp – писатель довольно сложной эволюции. В ранних своих произведениях он явил нам пример романа небольшого, почти повести, но в нем он вполне удовлетворил русскую жажду легкости, моцартианства. Да, мы северяне, но тяжелую поступь севера мы вплетаем в легкий воздух полярного дня. И Бегдебер, ничего не зная о полярном дне, воспроизводит его прозрачность и бесшабашность в эстетике своего легчайшего не только стилистически, но в оценках, в поступках, в линиях отношений письма. «В этом контексте показателен роман «Любовь живет три года». В нем можно немало найти от интонаций лучшей русской поэзии. История любви написана с таким лирическим настроем, с таким сострадательным размахом, что совсем не верится, что в современной технологизированной и утрамбованной в жесткий поведенческий этикет Европе возможны столь высокие чувства. Но на то и существуют писатели, чтобы доказывать, что статистика и социология могут лишь усредненному человеку дать пищу для размышлений. А для тонкого, ищущего смыслы индивидуума только литература первична для размышлений и выводов.
Замечательный русский поэт Алексей Дидуров как-то заметил, что в России настоящие отношения между мужчиной и женщиной начинаются только после окончательного их разрыва. «Рояль дрожащий пену с губ оближет». Бегбедер останавливает время на разрыве. Но разве не русская до мозга костей эта идея?
Бегбедер по нынешним меркам неправильный писатель. Правильным для издателя считается тот, кто, нащупав путь к успеху, печет как блины один роман за другим, рассчитанный на одну и ту же целевую аудиторию. Когда Бегбедер, пройдя после «99 франков» и «Любовь живет три года» еще через несколько текстов, написал «Французский роман» в жанре классической русской исповедальной прозы с сильным влиянием Пруста, я ощутил в нем родственную душу. И дальше он не подвел ни меня, ни русских читателей. Читать «Человек, который плакал от смеха». Полагаю, Бегбедер, хоть и живет на бульваре Сен-Жермен, не раз и не два приходил к памятнику Марселя Эме на Монмартре. «Человек, проходящий сквозь стены». Стены, как и желание их преодолевать, остаются и после взятия Бастилии!
Почему я к двум этим блестящим именам добавил Мартена Пажа, писателя совсем не с такой известностью и далеко не в полном объеме переведенного на русский язык? Да потому, что если вы хотите понять современную Францию не по туристическим буклетам, то вам без Мартена Пажа и его книги «Быть может, история любви» не обойтись. Когда вы поймете, что люди, живущие вдоль канала Сен-Мартен могут оказаться в районе Елисейских Полей только случайно, что у парижан, как и у нас есть метро в час пик, глупые работодатели и желание растянуть деньги до конца месяца, у вас все встанет на свои места. В минималистской прозе Мартена Пажа звучит шансон, звучит правда о том, что мир – это еще и маленькие люди, способные любить, что мир, это еще и простые булочные, а не только рестораны в дорогих кварталах.
«Мысли бегут вперед вместе с автобусом. Виргилий медленно освобождался от трудового дня. Мало просто закрыть за собой дверь офиса, спуститься на лифте вниз и оказаться на улице. Переход из одного состояния в другое требует времени. Поток мчавшихся машин, вращение колес, скольжение взгляда, устремленного на городской пейзаж — на пешеходов, автомобили и велосипеды, — все это помогало ему забыть работу и коллег. Он становился собой по мере того, как приближался к дому. Виргилию не всегда было комфортно наедине с собой, однако тот, кем он считал себя, тот, кем ему хотелось быть, и тот, кем он являлся, сосуществовали, не особенно конфликтуя».
Время не линейно. Это знаем мы, это знают французы. Остальные у нас этому только учатся.
