«Русская мысль» продолжает публикацию фрагментов из новой книги В. А. Зубакина, вышедшей в этом году в издательстве «Время» (начало читайте в №№ 149/09 и 150/10); иллюстрации Александра Бровера
Угроза тюрьмы, а то и бессудной уличной расправы от рук пьяных победителей нависала над Михаилом вплоть до марта 1918-го, когда его арестовали гатчинские чекисты.
«Гражданин Михаил Романов» оставался, начиная с октября, под прицелом победившей пролетарской власти. Что уж тут говорить о его брате: экс-царя с родней новые красные верхи и не думали оставлять в покое. И если в первые дни после февральского переворота Временное правительство не препятствовало Николаю и его семье уехать в Англию, в эмиграцию, то и из этого ничего не вышло: король Георг, опасаясь негативной реакции британской общественности, поостерегся посылать за кузеном крейсер. А потом было поздно: несчастного Николая поместили под домашний арест в Царском Селе, а оттуда, уже при большевиках, депортировали с женой и детьми в Сибирь, в ссылку.
После захвата власти в октябре 1917-го большевики, засучив рукава, принялись свинцом наводить порядок в стране; всякое проявление милосердия или слабости считалось у них преступлением. Члены царской семьи были им как бельмо на глазу: всякий недовольный жестокостью пролетарской диктатуры мог возложить надежду на спасение от нее на Романовых. Следовательно, с Романовыми надо кончать: такое решение было продиктовано большевикам пролетарским самосознанием и отеческой заботой о светлом будущем своей страны и всего человечества.
7 марта 1918 года великий князь Михаил Александрович, а вместе с ним и личный секретарь Джонсон с верным командиру ординарцем Магомедом, готовым идти за своим командиром хоть на плаху, были арестованы в Гатчине и отправлены в столицу, в Комитет революционной обороны Петрограда. Комитет возглавлял, ставший через несколько дней председателем Петроградской ЧК Урицкий – человек страшный. Момент ареста был выбран не случайно: по городу ползли слухи о возможном наступлении на Петроград приободрившихся немецких дивизий, под прикрытием этих панических слухов можно было без помех вывезти последнего русского императора Михаила Второго куда-нибудь в глубинку и там, вдали от любопытных глаз и сочувствующих сторонников, с ним расправиться. Урицкий подверг арестованных жесткому допросу, результатом которого стала его докладная записка Ленину: «Многоуважаемый Владимир Ильич! Предлагаю Романова и др. арестованных Гатчинским Советом Рабочих и Солдатских Депутатов – выслать в Пермскую губернию. Проект постановления при сем прилагаю. Если нужны какие-либо объяснения, готов явиться на заседание для дачи их. М. Урицкий».
Донесение Урицкого не стало для Ленина неожиданностью: арест великого князя был загодя продуман и согласован с исполнителями. Через два дня, 9 марта, на заседании малого Совнаркома комиссары заслушали доклад Урицкого о высылке арестованных «граждан Гатчины» и приняли решение об отправке их в Пермь «…впредь до особого распоряжения. Место жительства в пределах Пермской губернии определяется Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Ответственность за проведение операции возложили на докладчика. Секретное постановление подписал председатель Совнаркома В. И. Ленин.
Начало искоренению императорского рода было положено, пробным камнем Ленин назначил Михаила Александровича. В этом назначении было рациональное зерно: погубить для начала брата царя, не слишком заметного на политической арене, и проследить, какова будет реакция распаленной революцией публики на эту секретную ликвидацию, когда весть о ней всплывет на поверхность. А следом за Михаилом пойдет Николай с семьей, а потом и все те Романовы, которые могут, прямо или косвенно, претендовать на освободившийся престол и вынашивать мечты о реставрации монархии. Их немало, всех этих великих князей и княгинь, этих социально непримиримых врагов, всех их надо быстро переловить, чтоб не разбежались по стране и не попрятались, – на то и щуки на Руси, чтоб не дремали караси: ЧК работает днем и ночью, охраняя победивший пролетариат и его вождей. Необходимо практически усвоить уроки Французской революции и под корень извести царское семя!
В Перми прямо с вокзала местные чекисты отвезли Михаила, Джонсона и Магомеда в городскую тюрьму и рассовали их по одиночным боксам лазарета. Тюремные камеры были битком набиты «контрреволюционным элементом», да и держать царева брата, тайно доставленного из столицы со спецконвоем, спокойней в одиночке – такому важному арестанту никак нельзя находиться в одном помещении с врагами народа, чтоб не развел агитацию и не организовал заговор. Что дальше делать с этими особыми арестантами, никто не знал, поэтому запросили указаний из столицы. Распоряжение пришло через пять дней – начальство, как видно, подумав и посовещавшись, приказало означенных арестованных освободить и оставить под надзором ЧК на правах ссыльных в Перми. Пусть еще поживут – до поры до времени. А когда придет то время, будет сообщено дополнительно – нужным людям.
Для одного такого «нужного человека» нужное время уже пришло: он знал загодя, кого председатель Петроградской ЧК Урицкий отправил в Пермь и что здесь ждет Михаила Романова. Звали этого человека Гавриил Мясников, был он зампредседателя пермской Губчека. Среди своих – попросту Ганька из Мотовилихи, заводской окраины Перми.
Пермь была выбрана местом ссылки Михаила не случайно, равно как и революционер Ганька. С этим Ганькой сам Яков Свердлов свел тесное знакомство в 1906 году, когда в Перми и на мотовилихинском пушечном заводе этот «дьявол революции» – будущий председатель ВЦИК, второй человек после Ленина – организовывал большевистскую подпольную работу: готовил отряды боевиков для вооруженного восстания. В этом кропотливом труде ему помогал словом и делом задиристый Ганька Мясников, в преданности и твердости которого Свердлов был уверен. «В социальной революции самым востребованным персонажем является душегуб», – глядя на Ганьку, повторял про себя образованный и начитанный Яков Свердлов.
А в Ганькиной душе пламенела разгоревшаяся среди радикалов в то дикое время мечта о цареубийстве. Одержимый этой мечтой, революционер Ганька видел сквозь кровавый мрак борьбы за свободу угнетаемых мотовилихинских рабочих светлое и совершенно счастливое будущее России. На пути к этому счастью преградой стоял русский царь. Значит, надо его убить как можно скорей – и жизнь сразу изменится в корне. И Ганька Мясников готов был без колебаний взяться за выполнение этой исторической задачи – и тем возвыситься. Он и со своим наставником Свердловым своей мечтой поделился – и был понят: да, конечно, царь обречен.
В итоге возвысился Яков Свердлов, но Ганьку, своего пермского подручного, при этом не забыл. Вот почему великого князя Михаила Романова сослали в Пермь, а не в какое-нибудь другое гиблое место, каких на Руси хоть отбавляй.
Введенный в курс дела, Ганька живо сообразил, что настал наконец его звездный час. Секретные директивы от председателя ВЦИК, в годы пермской нелегальной борьбы известного под псевдонимом Михалыч, были получены Ганькой от свердловского посланца, ничем не приметного на первый взгляд человека. Из указаний гонца, переданных без каких-либо записок и расписок, просто из одних пролетарских уст в другие, следовало, что предстоящее «мокрое дело» ни в коем случае не должно приравниваться к приказу верховной власти – само такое предположение нанесет непоправимый вред делу мировой революции. Для общей пользы ссыльный будет выпущен из тюрьмы и на первых порах сможет пользоваться показушной свободой, ему даже переправят его авто – пусть себе катается по городу и окрестностям, но не дальше. Такой подход продемонстрирует гуманность народной власти и человечность вождей. И так будет до того дня, пока Ганька не возьмется за дело.
Таким образом, задача, поставленная перед Ганькой, прояснилась до прозрачности. Власть царской кровью никак не хочет запачкаться, власть хочет и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Что ж, так даже лучше: высокое начальство будет надежно прикрыто и останется в стороне, а вся слава достанется ему одному – Ганьке. Для этого надо придумать беспроигрышный ход, хорошенько к нему подготовиться – и вперед!
Придумалось: организовать народное покушение на супостата, а чтоб свидетелей не оставлять – заодно и обоих его приспешников порешить, секретаря и басурмана. Уполномоченный гонец возражений не имел: порешить – значит порешить.
Прежде всего Ганьке Мясникову следовало подобрать себе помощников – надежных и исполнительных людей, умеющих держать язык за зубами. Среди местных большевиков – бывших боевиков-революционеров – сделать это было несложно: Ганька знал в Перми многих вчерашних подпольщиков, заскучавших без живой работы. Строгий отбор он начал со своего старого знакомца Алексея Маркова – управляющего синематографом «Луч», совмещавшего эту должность с работой негласным осведомителем пермской Губчека, – и получил от него твердое согласие. Двое других тоже были тертые ребята – сотрудники местной милиции. Вскоре к ним присоединился еще один – чекист. Проведение операции заговорщики обсуждали у Маркова в кинобудке, под стрекот проектора – чтоб никто не подслушал. Руководил Ганька, роль исполнителей-расстрельщиков отводилась боевой четверке: стрелять дело нехитрое, нажать на курок каждый дурак сумеет, а вот все спланировать, подготовить и не засыпаться – тут нужна светлая голова. Руководитель должен наблюдать и направлять со стороны, это доказано революционной практикой и обеспечивает успех предприятия.
Тем временем Михаил, выпущенный из тюрьмы, вольно расхаживал по городу с Джонни и Магомедом и катался на своем «роллс-ройсе», доставленном из Гатчины. Любопытные горожане, прознав о том, что брат свергнутого царя тут поселился, приходили на него поглазеть к церкви, где великий князь появлялся два, а то и три раза на неделе. Магомед следом за Михаилом и Джонсоном в христианский храм не входил, а оставался у ворот – ждал в одиночестве на лавочке, нахохлившись, как орел на скале, и довольно-таки свирепо поглядывал вокруг горящими угольками глаз. Сидение взаперти, в одиночке, произвело на него гнетущее впечатление, а в нежданном освобождении он увидел хитрую уловку тюремщиков. Для того чтобы вернуться на свободу, нужно отсюда, из Перми, бежать, и чем скорее, тем лучше. <…>
При аресте в Гатчине чекисты отобрали у ногайца кинжал, зато ему удалось припрятать в голенище сапога нагайку. Без кинжала, однако, Магомед чувствовал себя в Перми, как голый в лесу среди волков. В городе, к счастью, в полную силу процветал известный на весь Урал Черный рынок, получивший свой название за подтеки черной подземной грязи в его закоулках. Никакие ухищрения чекистов и милиционеров не могли свести на нет эту бурлящую толкучку. На рынке можно было найти все, что нужно человеку в смутное время: от шматка сала и бутылки самогонки до гранаты-лимонки и нагана.
Черный рынок – бедовое сообщество без правил и законов – неистребим, и в этом залог существования в тяжелые времена. Исчезни он – и вся жизнь городская провалится в тартарары.
Появление на Черном рынке Магомеда удивления не вызвало; «и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык» нашел бы здесь теплый прием – лишь бы деньги платил. Магомед готов был платить, поэтому ему без лишних разговоров принесли два – себе и великому князю – завернутых в промасленные тряпки почти новых бельгийских браунинга и патроны к ним. С кинжалом оказалось сложней: в Перми не было спроса на кавказское ножи, а пехотные штыки не отвечали строгим запросам ногайца. В конце концов отыскался и самый настоящий кинжал, в потертых кожаных ножнах и с отменным клинком, слегка затупившимся; первым делом Магомед принялся его точить, выправлять и доводить до блеска. Доброе оружие не помешает человеку ни при каких поворотах судьбы, а спасти его владельцу жизнь на особо крутом вираже – сможет; в этом ногаец был твердо уверен и своей уверенности от Михаила не скрывал. Да и сам Михаил хоть и неохотно, но отдавал себе отчет в том, что освобождение из тюрьмы и последовавшая за ним свобода «на привязи», разрешенная переписка и безотказный «роллс-ройс» – все это не более чем спектакль, автор и режиссер которого сидят в Москве и расписывают роли и судьбы подневольных актеров. Единственная возможность спастись, не дожидаясь трагического финала, – бежать, бежать прочь из Перми. И в этом случае арсенал предусмотрительного Магомеда придется как нельзя более кстати.
Дни капали один за другим, как из подтекающего крана, – медленно, однообразно. Жизнь ссыльных тащилась по непривычно узкой колее – без обычных прежде занятий, без маленьких радостей, по которым так тоскует сердце. Михаил, коротая вялотекущее время, читал все, что попадалось под руку – газеты, книги. Магомед строил планы спасенья из постылой неволи. <…>
Случается порой, что два разных события совпадают во времени самым удивительным образом; кто-то называет это случайностью, а кто-то – закономерностью. И как тут определить, кто из них прав, а кто ошибается… Так или иначе, задуманное похищение Михаила и его бегство совпали той ночью на тринадцатое июня; убийцам и жертвам суждено было разминуться на са́мом пороге роковой встречи.
Ночь та выдалась дождливая. Отправив своих подручных на задание, Ганька остался ждать развития исторических событий на окраине Мотовилихи в заброшенном заводском бараке. Ждать оставалось недолго.
Войдя в холл гостиницы с липовым мандатом в одной руке и револьвером в другой, Марков приказал перепуганному насмерть дежурному молчать и с места не двигаться, а сам в сопровождении двух своих боевиков бегом поднялся на третий этаж. Пока все шло так, как Ганька приказал. Остановившись у номера Михаила, они подергали запертую дверь, а затем налегли разом, вышибли ее и ворвались вовнутрь. Комната была пуста, и это расходилось с планом. Марков с грохотом перевернул застланную кровать и отшвырнул стулья от стола, с которого скатерть свешивалась почти до пола. Но и под столом никого не оказалось. Что делать дальше, он не знал, и спросить было не у кого: Ганька Мясников, начальник, сидел в Мотовилихе в придорожной развалюхе и ждал отчета. А какой тут может быть отчет, когда рыба с крючка сорвалась?
На шум в комнату князя вошел из коридора Николай Джонсон и застыл, глядя на разгром.
– Где Романов? – заорал Марков, размахивая револьвером.
– Был здесь, – пожал плечами Джонни. – Спал.
– А басурман-то где? – продолжал орать Марков.
Джонни молчал.
– Тащите его вниз, – приказал Марков, – и поехали! Живо!
Накрапывал дождь. Белая ночь стояла над Пермью, и в зыбком свете, скользящем с небес, предметы на земле обретали расплывчатые очертания.
Полутора часами раньше Михаил и Магомед, простившись с Джонни, спустились по черной лестнице в подвал и не замеченные никем выбрались оттуда во двор. Беглецы миновали двор, по размытой дождем ложбине через арку вышли на Монастырскую и огляделись по сторонам – тускло освещенная неверным светом белой ночи улица была пуста из конца в конец. Они бегом пересекли дорогу и нырнули в кусты оврага, сбегавшего к реке. В ольшанике, близ дороги, беглецов ждала на незаметной проплешине пара привязанных к дереву оседланных коней, незадолго до этого мастерски незаметно выведенных Магомедом из милицейской конюшни. Хватившись пропажи, милиционеры сразу же взялись за поиски – разослали по городу пешие и конные наряды. И один из верховых, проезжая на своей кобылке по Монастырской, услышал в тишине ночи призывный храп жеребца и направил лошадь, проявившую живой интерес, на источник зова. Он подъехал к рвущимся с привязи коням, спешился, удостоверился в их принадлежности милицейскому ведомству, закурил самокрутку, сел на камушек и призадумался, что ему теперь делать: отогнать ли обнаруженную пропажу в конюшню или затаиться и с винтовкой в руках подстерегать конокрада.
Пока он думал и гадал, как поступить, Магомед бесшумно подкрался из зарослей к проплешине, присмотрелся и увидел третью лошадь и спину покуривавшего на камушке милиционера. Вытянув из-за голенища нагайку, Магомед по-кошачьи прыгнул вперед и со всего размаха огрел служивого по голове плетью с вшитой в кожаный шлепок свинчаткой – такой удар и волка уложил бы на месте. Ременное тело нагайки подрагивало как живое, словно плетка была послушным продолжением руки хозяина.
Обходя лежавшего мешком, лицом в траву, с окровавленной головой, милиционера, Магомед подхватил с земли его винтовку и забросил за спину. Затем они с Михаилом отвязали своих коней, вскочили в седла и направились к берегу Камы. Лошади, осторожно переступая по скользким камням, шли шагом.
Тем временем Ганькина команда похитителей, прогнав пролетки по городским улицам до окраины и перевалив взлобок на пути к темной, без единого огонька Мотовилихе – одни только заводские трубы торчали на фоне белесого неба, – доскакали до неприметной просеки, свернули на нее и, проехав немного, остановились. «Выходи!» – приказал Марков пленнику. Джонни спустил было ноги на подножку, но сойти на землю не успел: Марков пнул его в спину, и Джонсон, споткнувшись, упал в мокрую траву. «Вставай, иди!» – крикнул Марков. Джонни поднялся и сделал несколько шагов с просеки в чащу. Марков, не целясь, выстрелил ему в спину, попал повыше лопаток, а потом подошел и, наклонившись над лежащим, выстрелил еще раз – в голову.
Из второй пролетки, лошадь которой, испугавшись грохота выстрелов, дернулась и завалила возок на бок, выпрыгнули подручные Маркова и подошли к трупу.
– Ну вот что… – убирая револьвер в карман, сказал Марков. – Задание выполнено: Романов и этот, – он кивнул на убитого, – расстреляны, а басурман, мол, убег. Ясно? Кто проговорится, пулю в лоб получит от меня лично. – И повторил с нажимом: – Все ясно?
Что ж тут неясного…
Присев над трупом Джонни на корточки, Марков снял с руки убитого серебряные часы – на память.
Назавтра после покушения на великого князя Наталья Сергеевна получила телеграмму из Перми: «Вчера ночью ваш муж счастливо избежал гибели и бесследно исчез». В неподписанной отправителем телеграмме – добрым человеком, на каких покамест держится наш мир, – о Николае Джонсоне не было ни слова. <…>
***
Ссыльный Николай Николаевич Джонсон, бессудно казненный под Пермью 13 июня 1918 года, был реабилитирован постановлением Генеральной прокуратуры Российской Федерации 8 июня 2009 года за отсутствием состава преступления.
А в 1964 году, через сорок пять лет после тех событий в пермском лесу, престарелый убийца Марков, похваляясь перед интервьюировавшей его журналисткой, охотно рассказывал об убийстве и демонстрировал серебряные часы убитого: «Идут хорошо, ни разу не ремонтировал, только отдавал в чистку несколько раз». Кому достался «роллс-ройс» – доподлинно не известно.
Судьба Мясникова сложилась не столь гладко. Гавриил (Ганька) Мясников вскоре после «цареубийства» примкнул к Рабочей оппозиции и направил в ЦК РКП(б) докладную записку с радикальной критикой политической повестки партийных властей. Лично Ленин письменно оппонировал возмутителю пролетарского спокойствия, но бунтовщика не утихомирил. В результате Ганька был исключен из партии и арестован, но вскоре выпущен. Затем последовали новые аресты, побеги, высылка в Армению, бегство через бурный Аракс в Турцию и, наконец, эмиграция во Францию. Во время Второй мировой войны немцы внимательно присматривались к Мясникову, периодически его задерживали и допрашивали. После разгрома Гитлера Ганька вступил в контакт с советским посольством в Париже и получил любезное приглашение вернуться в Россию. Мясников воспользовался этим приглашением, прилетел в Москву летом 45-го, был арестован на аэродроме и в октябре расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР.
***
Дождик все накрапывал. От реки тянуло сырой прохладой. На том берегу не видно было огней, земля сливалась с белесым сумраком ночи.
У самой воды беглецы наткнулись на милицейский наряд. Для четверки пеших милиционеров встреча оказалась столь же неожиданной, как и для верховых: на окрик «Стой!» Михаил и Магомед подняли коней на дыбы и погнали в воду. Вслед им застучали выстрелы – милиционеры были решительно настроены и, не получая стрельбы в ответ, палили с азартом. Уже в воде, то и дело оборачиваясь в седлах, беглецы начали стрелять по преследователям – Михаил из пистолета, Магомед из винтовки, снятой с убитого на пустыре. О прицельных выстрелах нечего было и думать, палили по вспышкам на берегу. Михаил, стреляя, обернулся назад не пригнувшись, и шальная пуля с берега ударила его в грудь, пониже стыка ключиц. Князь покачнулся от сильного удара, Магомеду с трудом удалось помочь ему удержаться в седле. Преследователи продолжали стрелять, следы от пуль посверкивали у кромки воды. Магомед схватился за щеку – милицейская пуля обожгла скулу. Но и с берега долетел громкий стон от боли и страха: стало быть, и там пули беглецов угодили в цель.
Крепкие лошади плыли, держа головы высоко над водой и отфыркиваясь. Холодная камская вода пронизывала до костей, долго продержаться в ней истекающему кровью человеку было невозможно. От кровопотери и холода Михаил почти лишился сознания, Магомед неимоверными усилиями не давал ему сползти с седла. Черная полоска противоположного берега была еле различима, и надежда на спасение уже едва теплилась. Лошади, прижав уши, упрямыми толчками продвигались вперед. Нащупав наконец твердую землю, они прыжками выбрались на сушу и отряхнулись, разбрызгивая капли воды. Лес подходил вплотную к берегу, в зарослях было темно и тихо.
На первой же прогалине в лесу Магомед спешился и бережно, как ребенка, снял ослабевшего, потерявшего много крови и раненого еще и в правое колено Михаила с лошади. Рана на груди князя кровоточила, но не была смертельной. Магомед прижал входное пулевое отверстие тряпицей, припасенной перед побегом как раз для такого случая. И первое, что в призрачном свете белой ночи привлекло его внимание, когда он распахнул ворот рубахи генерала, был искореженный пулей круглый золотой медальон. Это об него ударилась милицейская пуля, это он не дал смертоносному кусочку свинца достичь сердца князя и уберег его от верной смерти. Глядя на амулет, Магомед удивленно цокал языком: не окажись здесь эта медалька на цепочке, по соседству с нательным крестиком, на пути пули – и великого князя уже не было бы в живых. Вот ведь как повезло человеку, вот как Всевышний все устроил наилучшим образом: подставил золотой кругляк – и спас царя! Дальше этого мысль отважного Магомеда не воспаряла, да и ни к чему это. Аллах акбар!
Примерно о том же, наверное, думал бы и Михаил, если б его сознание не было затуманено болью: два десятка лет назад на роскошной Ривьере заботливая бабушка Виктория, великая королева, надела ему на шею этот талисман, чтоб он спас его от смерти. И вот в лютый час так и случилось. Всевышний пишет судьбы людей на небесах, и все исполняется, как предначертано. Что это – случайность или закономерность? Или, может быть, чудо? Человек этого не знает, да и знать опасается. Знания, как сказал библейский мудрец, умножают скорбь.
Надо было спешить, уйти подальше от Перми. Отдохнув немного, тронулись в путь, глубже в лес. Кровотечение из ран Михаила удалось унять, но потеря крови и болевой шок давали о себе знать: князь держался в седле лишь усилием воли. Часа через два на смену белой ночи пришел сказочный розовый рассвет и забрезжил над черными кронами деревьев. Чудо жизни продолжалось: перед путниками в прозрачном свете зари будто из-под земли возникло человеческое жилье: крытая мхом и соломой избушка, запрятавшаяся меж стволами вековых пихт.
Пришли…
Спешившись у лесной избушки, Магомед постучал рукоятью нагайки в дощатую дверь, висевшую в дверной коробке на ременных петлях. Дверь отворилась, на пороге стоял сухопарый старик с плешивой головой, в монашеской черной рясе, подпоясанной солдатским ремнем. Чернец глядел на незваного пришлеца с доброжелательным любопытством и без всякого страха: как видно, не боялся ни леших, ни лихих лесных разбойников.
– У меня раненый, – сказал Магомед, буравя жестким взглядом голубые, под седыми бровками, глаза отшельника. – Примешь?
– Ефрем! – оглянувшись, позвал старик, а потом, вопросов не задавая, шагнул к Михаилу – помочь раннему гостю снять раненого с седла.
Вышел из хижины и Ефрем, крепко сбитый чернобородый монах в вязаной шапочке, и без лишних слов умело взял коней под уздцы. А Магомед с плешивым стариком внесли обессиленного Михаила в каморку, чуть подсвеченную масляным светильником, и уложили его на дощатый топчан, застланный лоскутным одеялом.
– Тебе умыться надо, – сказал старик Магомеду. – Вся щека в кровище… Ермолай меня зовут. А тебя?
– Магомед.
Диковинное имя никак не подействовало на старика Ермолая. Магомед так Магомед.
– И одежку надо постирать, твою и его, – он кивнул на раненого. – А то кровь засохнет, потом не отскребешь.
Как видно, этот Ермолай неплохо разбирался в таких вещах.
Вместе они очистили и обмыли раны Михаила на груди и на ноге. Ермолай принес стеклянную баночку с буро-зеленой травяной мазью, приложил это снадобье к разорванной пулями коже раненого и туго перевязал полотняным бинтом.
– От красных ушли, – дал, наконец, объяснение своему появлению здесь Магомед. – Теперь подлечиться – и дальше…
Ермолай не стал выспрашивать, что у них за история произошла с красными, а просто протянул Магомеду баночку с мазью:
– На, щеку намажь. Через неделю заживет, как рукой снимет.
– Само пройдет, – усмехнулся Магомед. – Зачем лекарство-то переводить.
– Как хочешь, – не стал спорить старик. – А товарища твоего, – он кивнул на Михаила, – надо перевезти в дальний скит, на ту сторону реки. Там один наш монах живет, он прежде доктором был.
– Вылечит? – строго спросил Магомед.
– Вылечит, – не усомнился Ермолай.
Дальний скит стоял глубоко в лесах: три избы, четыре землянки. Неприметные тропы к нему вели, и не каждому дано было сюда добраться, десяток крепких, с дубленой кожей, затворников в грубых монашеских рясах, укрывались здесь от мирской суеты и смуты.
В лесной чащобе дни незаметно перетекали в ночи и катились дальше, к концу времен, одному только Богу ведомому. Под присмотром и надзором старца Федора, до смуты служившего врачом в военном госпитале, Михаил выздоравливал медленно, но верно. Из раны на груди монах извлек пулю, отскочившую от медальона и впившуюся в ребро, тогда и пошло все на поправку. Раненая нога потребовала трех операций и особого подхода. Раздробленные кости колена не оставляли надежды на полное восстановление: Михаилу суждено было остаться хромцом до конца жизни. <…>
В лесном скиту Магомед, несмотря на свое явно басурманское происхождение, пришелся ко двору: он, как и лесные монахи, был немногословен, скуп на эмоции и до работы охоч. Не куры и кролики, а пара лошадей из пермской милицейской конюшни да тройка белых овечек пробуждали в его душе воспоминания о далекой родине, где отары бродят по зеленым склонам гор, как облачка по шири небес. Магомед окружал овец особой заботой как своих смирных землячек – следил за кормежкой и оберегал от волков, обитавших здесь во множестве.
Идея наладить в скиту производство войлока пришла ему в голову не случайно: ногайцы с давних времен сбивали войлок из овечьей шерсти и шили из него одежду, изготавливали узорные коврики и потники под седла своих коней. Умение валять войлок веками передавалось из поколения в поколение, и семью Магомеда это мастерство не обошло стороной – он видел с детства, как женщины усердно раскатывали валками шерсть, смачивая ее водой и закрепляя паром, и придумывали красивые узоры для кийизов. За трудом ногайца братия наблюдала с молчаливым одобрением, а один из монахов, отец Андрей, даже пошел в ученики к мастеру, так что и после того, как Михаил с Магомедом распрощались с монахами и ушли своей дорогой, выделку войлока в скиту не забыли и не забросили: мастерская продолжала работать вплоть до 1934 года.
***
А в декабре 1934-го, перед рассветом, скит окружили полсотни солдат НКВД.
Монахов выгнали на мороз и, подталкивая прикладами, сбили в кучу. Никто из них не жаловался и вопросов не задавал. Всем все было ясно и без вопросов: конец пришел.
Суд был скорый и закрытый. Лесных чернецов чекисты обвинили в создании законспирированной контрреволюционной организации и приговорили к высшей мере пролетарской защиты – расстрелу.
На месте скита поставили бараки, забор со сторожевыми вышками и пригнали заключенных на лесоповал – стране нужен был лес, и ГУЛАГ расширял свои владения.
По прошествии лет никто так и не обратился к властям с ходатайством о реабилитации казненных.
Продолжение следует
