23 января (4 февраля) исполняется 150 лет со дня рождения русского и советского писателя, прозаика и публициста Михаила Пришвина
Александр Балтин
Музыка многое определяла в жизни Пришвина, он почитал музыкальные ритмы той силой, что определяет жизнь человека на земле… Казалось, он стремился строить свои тексты сплошным музыкальным потоком, добиваясь комбинационного эффекта ясности и глубины.
«Женьшень»… Пришвин ткет эту повесть с той мерой искусности, когда мастерство не заметно, завораживает результат: кажется, ни у одного писателя не было в арсенале столько слов для описаний природы…
«Кладовая солнца» укрупняет один день до величины поэтического произведения: без рифм, разумеется…
Финал войны, сироты, ведущие нехитрое хозяйство, сошедший снег, дети, собравшиеся за прошлогодней клюквой. Будет трагедия… однако с благополучным исходом. И расцветут волнующие, волшебные цветы музыки и волхвования слова.
Пластика пришвинского стиля велика: он придает словам почти ощущаемый физический вес. Он украсил историю русского художественного слова немеркнущими произведениями, и свет, идущий от них, только разгорается с годами…
Он писал о животных так, будто ощущал характеры их, видя в
каждом индивидуальность: и белка, и лиса достойны внимания
ничуть не в меньшей степени, чем персонажи-люди.
Он чувствовал рост трав, их мистическое – и такое земное – движение к солнцу.
Он входил в храм природы благоговейно, прежде всего как писатель, но и как страстный фотограф: свою первую книгу – «В краю непуганых птиц» – Пришвин проиллюстрировал собственными фотоработами.
Ярок и буен был отец Пришвина: он разводил орловских рысаков и выигрывал на бегах, увлекался цветоводством, создавая удивительные орнаменты из естественных даров природы, был страстным охотником, садоводом, однако, проигравшись в карты, продал конный завод, заложил имение и умер, разбитый параличом, когда Михаилу было семь лет.
Мать Пришвина происходила из старообрядческой семьи. Ей удалось выправить положение дел и дать детям достойное образование.
Разными путями шел Михаил Пришвин к пантеону творчества, войдя в который, обрел понимание цели и смысла бытия.
В 1907 году Пришвин становится корреспондентом газеты «Русские ведомости». Он много путешествует, сотрудничает с разными газетами, много публикуется, постепенно становясь известным в литературных кругах; знакомится с М. Горьким и Дм. Мережковским, А. Ремизовым и А. Толстым.
Автобиографическая повесть «Мирская чаша», поначалу отвергнутая редакторами, рассказывает о захватывающих странствиях и увлечениях Пришвина.
Охота и краеведение, становясь сильными страстями писателя, определяют появление серий очерков, а также рассказов для детей. Последние легки: их кристальная ясность играет природными красками в той же мере, в какой Пришвин открывает для себя тайны природы.
Лес – как таинство. Лес – как своеобразная природная церковь, что особенно ощущается осенью, когда многообразие цвета завораживает, как богослужение. Осень дарит какую-то византийскую избыточность красок: низвергается зыбкое золото листвы, дрожа и переливаясь нюансами цвета; и каждый лист – будто фантастическая карта несуществующей страны…
Дальний Восток, пристрастно исследованный во время путешествия, становится объектом описания: появляется книга «Дорогие звери», из которой и вырастает повесть «Женьшень».
…Он фотографировал людей, сделал цикл снимков, запечатлев расправу с колоколами в Троице-Сергиевой лавре.
30 ноября 1930 года Пришвин записал в дневнике: «Приближается годовщина уничтожения Сергиевских колоколов. Это было очень похоже на зрелище публичной казни. В особенности жаль “Годунова”. Ведь если бы в царе Борисе одном было дело, еще бы ничего, но между царем Борисом и колоколом “Годуновым” еще ведь Пушкин…»
Был период, и очень продолжительный, когда Пришвин жил в каком-то волшебном мире, мире сказок. Он не хотел мириться с прозой жизни, с житейской действительностью. В нем всегда боролись, но уживались две личности. С одной стороны, это был глубоко культурный, серьезный и современный человек, но в то же время его душа всегда тяготела к примитивным пережиткам старых времен; времен, когда наши отдаленные предки жили в фантастическом мире, отголоски которого дошли до нас в нынешнем мире сказок.
К. Давыдов. «Мои воспоминания о М. М. Пришвине»
Он был неустанен в творчестве: словно магический порох его и определял жизнь, чья внешняя сторона была всего лишь гарантией бесконечного продолжения трудов: трудов, раскрывавшихся столь различно и ярко, весомо и трепетно, нежно и величественно.
Наблюдатель… применительно к Пришвину это определение стоило бы написать с большой буквы. Наблюдатель пристрастный и пристальный, неуспокоенный, неравнодушный и кропотливый, вглядывающийся в мельчайшие природно-погодные изменения так, чтобы крупно проявились они в слове.
Пришвин призывает постичь изначальный природный язык и, сконцентрировавшись на нем, изменить отношение к миру: убрать хмурые краски, бессмыслицу тоски.
…И снова ударят снопы света из пространства «Кладовой солнца», вновь заиграют оттенки понимания деревенской жизни: огромного материка, ныне ушедшего под метафизические воды…
«Кащеева цепь» раскроется, как своеобразный роман-матрешка:
словно умещая в себе несколько романов: психологический, роман-
воспитание, повествование о русской революции; и все тонко и изящно
переплетено философскими мыслями.
Врачует душу полная особой поэзии книга «Глаза земли»…
Особняком стоят монументальные дневники Пришвина: достоверность наблюдений, емкость образов, колорит – тут законченное художественное произведение, наполненное яркой работой мысли и последовательным исследованием лет, выпавших на долю писателя. Всю жизнь он фиксировал все, что происходило в его душе и во внешнем мире; густо и плотно заполнял страницы текстом, в котором переплетались история и проза, детское удивление миром и размышления, наполненные умудренностью.
В Пришвине было нечто от очарованного странника, проходящего по жизни с одною жаждой – изведать как можно больше. Он творил свой литературный эпос, и, обращенный в современность, какою бы она ни была, сияет он великолепием словесного многообразия и мудрыми мыслями.
