«ОДИНОКИЙ “ЮНКЕРС”»

0
VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

Продолжение публикации повести Валерия Поволяева «Одинокий “Юнкерс”» (начало в № 153/01–02)

Валерий Поволяев


Еще в полку, перед отъездом, Косяков забежал к метеорологам, попросил у богов погоды московскую сводку – что там, в столице, к чему готовиться?

В Москве было холодно, подмораживало. Шел снег. Вообще-то в морозы снег, как правило, идет редко, но в белокаменной шел – довольно густой, тяжелый, словно бы пропитанный свинцом, совсем не похожий на мягкую тающую вату, падающую из облаков в осеннюю ноябрьскую пору, рождающую у народа праздничное настроение… Сейчас этого не было и не должно быть – ведь к Москве рвутся немцы. Некоторые верные солдаты фюрера считают, что если не сегодня, то завтра они обязательно будут рассматривать в бинокли Спасскую башню, о чем Геббельс уже начал трезвонить в своих газетах. Шустрый мужичонка этот хорошо знает, что язык без костей, им можно молотить что угодно… и сколько угодно.

Под Москвой уже трещали такие морозы, что воробьи, как пингвины, зарывались в снег, чтобы согреться. По таким холодам неплохо бы тулупчик иметь, тогда трескотун точно не достанет. Но тулупчика у Косякова не было, приходилось довольствоваться шинелью.

На фронтовом юге погода держалась довольно теплая, случались дни, когда днем доходило до плюс пятнадцати, и тогда накинутая на плечи шинель выглядела лишней, не говоря уже о том, чтобы застегнуть ее на все пуговицы, как это положено у кадровых военных…

В общем, велика страна родная, есть у нее земли и очень холодные и очень теплые – всякие, словом; налицо набор климатов от африканского до антарктического, даже за границу не надо ездить, чтобы почувствовать себя в каком-нибудь Занзибаре… Или, напротив, в обледеневшей Гренландии.

Впрочем, за границей Косяков никогда не был и об этом даже не думал – не его это стезя, интереса к заграничным прелестям у него нет никакого, и вряд ли он когда появится.

 Станция по-прежнему была безлюдной, словно бы народ в округе вымер совсем – попали люди под бомбежку и сгорели вместе со станционными бараками; даже ворон, которые обычно стараются держаться около людей и при всяком удобном случае обживают местные деревья, и тех не было.

Но и от войны вороны, как правило, далеко не улетают, ведь война кормит их, наверняка они поступили так же и на этой станции, выбрали себе местечко побезопаснее, обустроили его на свой вороний лад, теперь сидят там, каркают, военную ситуацию обсуждают, анализируют фронтовые сводки, прикидывают, какой же фортель выкинут фрицы, ведущие круговое наступление на советскую столицу. Воробьев, этих крикливых спутников человеческого общества, тоже не было видно.

От пустынности этой всеобщей делалось как-то неуютно. Косяков пошевелил плечами и, отойдя в сторону, уселся на обугленный пень, у которого какой-то заботливый умелец подровнял макушку и топором соскреб черную обгорелую кору. Получилась вполне приличная сидушка, как бывалые рыбаки называют складные стульчики, которые берут с собой на водоем, чтобы не сидеть на сырой земле… Эта разбитая станция была пустой, наверное, потому, что железнодорожное начальство решило отвести с нее все мало-мальски ценные составы в тупик, замаскировало их основательно, а станцию обнажило специально… Здешний комендант, надо полагать, чувствует себя, как голенький на снегу.

Налет одной, всего лишь одной эскадрильи «юнкерсов» швырнет к облакам остатки того, что тут еще уцелело, в том числе и зеленую полянку, и горелые остовы двух бараков, и помещение, сколоченное из разной автомобильной рухляди под комендатуру. Честно говоря, настороженного старлея – старшего воинского начальника среди железнодорожных рельсов Косякову было жалко.

Он просидел, почти не двигаясь, часа полтора, не меньше, размышляя о войне, о жизни, о своей покойной матери, с которой так и не сумел проститься, о родной эскадрилье, где самолеты ходят на штурмовку, почти касаясь крыльями друг друга; он словно бы потерял счет времени и очнулся, лишь когда услышал далекий, придавленный расстоянием гудок паровоза.

Он поднялся, поправил на себе шинель, собравшуюся под ремнем в складки, закинул за плечо вещмешок и торопливо зашагал в избушку на курьих ножках, – административную будку, в которой сидел комендант.

– Товарищ старший лейтенант, пора, – сказал Косяков.

– Идем, идем, – комендант устало кашлянул в кулак, – сейчас…

В это время на крышке сундука, стоявшего рядом со столом, заработал полевой аппарат связи, из железной щели выскочила узкая бумажная полоска.

Комендант подхватил ее, ловко заперебирал пальцами, знакомясь с текстом, на лбу у него возникла угрюмая вертикальная морщина, исказила лицо.

– Что-то случилось? – спросил Косяков.

– Случилось, – комендант болезненно поморщился. – К поезду прицепили четыре санитарных вагона… С ранеными. Двое не выдержали – предстоит снять покойников, – комендант нахлобучил на голову фуражку, вздохнул. – Жаль мужиков, не дотянули до московского госпиталя.

Состав с пассажирским вагонами тянул товарный паровоз – черный, шумный, брызжущий струями пара, загнанно вздыхающий от тяжести.

Немецкий четырехмоторный самолет Юнкерс G.38 впервые поднялся в воздух в 1929 году

Раненые находились в четырех длинных теплушках – видимо, вывезти их в других вагонах не было возможности. В проеме одной из теплушек стояла санитарка в белом халате, с заплаканными глазами, в руке держала красный железнодорожный флажок.

Комендант широкими шагами устремился к санитарным теплушкам.

– У нас командир танкового полка умер, – сказала ему санитарка, углом флажка отерла глаза. – Товарищ Хазин. Обожженный был – весь, ни одного целого кусочка не осталось.

В дверях теплушки возникли двое дюжих санитаров, подтащили к выходу носилки с телом танкиста.

– Принимайте, товарищ старший лейтенант, – грубовато проговорил один из санитаров, широколицый мужик в лопающемся на груди халате.

– Народу у меня, чтобы принять погибших, нету, – произнес комендант огорченно, – были два помощника, да сплыли – отбыли на фронт. Новых пока не дали.

– Как же вы будете хоронить в одиночку, а? Не справитесь.

– Справлюсь. А если не справлюсь, то найду, кого позвать в помощь, упрямо проговорил комендант. – В каком вагоне находится начальник поезда, не знаете?

– В шестом.

Комендант сунул Косякову бумажку, украшенную железнодорожной печатью.

– Иди, старшой, в шестой вагон, отдай начальнику поезда предписание.

– А если он не примет?

– Пусть только попробует.

Командовал поездом маленький горбоносый горец, наряженный не по форме – вместо командирской железнодорожной фуражки на голове у него сидела широкая, как аэродром, кавказская кепка, сшитая из плотного серого драпа.

Внимательно исследовав бумажку с предписанием, он в заключение поглядел ее на свет, убедился в подлинности и оставил Косякова в своем вагоне – шестом, начальническом.

Поезд двинулся дальше, колеса вагонов дружно заперебирали рельсовые стыки, рождая ритм, который потом долго будет сидеть в ушах. Земля, словно бы специально подсовывая под нос паровоза шпалы, пересчитывая их, неторопливо поползла назад.

Косяков привыкший рассматривать землю с высоты полета Ил-2 и трансформировать увиденное, переводя в плоскость человеческого роста, других форм перелопачивания того, что засек, не знал, да, честно говоря, ему это и не нужно было, – он довольно легко вычислял подлинную высоту и объем объекта и подрубал цель под корешок. Почти всегда эту операцию он проводил успешно, хотя порою случалось – промахивался. И на старуху бывает проруха, ничего тут не поделаешь…

Из своей служебной комнатенки выплыл начальник поезда, прошелся по вагону. Был он лыс, как глобус, – ни одной волосинки на темени, кепку-аэродром начальник снял и повесил на гвоздь, лысина у него сияла, словно отполированная.

– Могу предложить стакан чая, – проговорил он, остановившись у лавки, на которой сидел Косяков.

– Не откажусь, – Косяков невольно улыбнулся, не сдержал себя, представив, какое тепло может родить внутри стакан дорожного чая – по всем жилам ведь побежит, оживит человека, поднимет настроение.

– Тогда пошли, командир, ко мне, – просто, будто находился у себя на кухне, дома, проговорил начальник поезда, – в мой угол.

В закутке его, на стенке, висел автомат ППШ, уже видавший виды, с потертым прикладом и потерявшим воронение стволом, рядом, на гвозде, громоздилась огромная кавказская кепка… Только сейчас Косяков заметил, что кепку украшал инженерный значок, который железнодорожники носили на своих фуражках, на околышах – два скрещенных серебряных молоточка.

– Садись, – начальник поезда кивнул на откидную лавку, ладонью смахнул с нее невидимые крошки. Прищурился с легким хмыканьем: – Тебя что, занимает мой головной убор? – Вздохнул. – Фуражка моя железнодорожная сгорела. А голова у меня такая, что ее прикрывать надо обязательно, – он провел ладонью по темени. – Если не прикрыть, то она станет ориентиром для любого немецкого самолета, для любого орудия. А я этого не хочу… Бей по лысине – не промахнешься, попадешь в поезд. Фиг им, товарищ командир!

Лицо у начальника поезда помягчело, сделалось доброжелательным и одновременно каким-то виноватым.

– У меня сын в авиации воюет, – в следующую минуту сообщил он, – летает на бомбардировщике, имеет звание старшего сержанта.

– Стрелок-радист?

– Да. Стрелок-радист, – начальник поезда улыбнулся, в глазах его возникло что-то тревожное и одновременно нежное, возникло и через несколько секунд пропало, – видать он, человек суровый, знающий, мятый жизнью, стеснялся своей нежности, считал ее проявлением слабости.

– Ему дальше учиться надо, отец – летчиком быть, командиром, он – молодой, может далеко пойти… Это хорошо, – тут в Косякове, честно говоря, возникло некое раздражение, – раздражение на самого себя, на слова собственные – какие-то они необязательные, пустые, затертые. К чему он говорил все это?

– В войну не учатся, – с горечью произнес начальник поезда, – в войну воюют… Другого дела быть просто не должно.

Чай у него был уже заварен – в ярком медном чайнике средних размеров и накрыт краем новенькой черной телогрейки. Бок чайника украшал затейливый грузинский орнамент.

Знак железной дороги СССР

– Садись, командир, – сказал Косякову начальник поезда, снял с чайника телогрейку, повесил рядом с автоматом; чайник засиял, как солнышко, осветил закуток, – у вас, русских, есть хорошая пословица «В ногах правды нет». Ее действительно в ногах нет.

Чай был вкусный, пили его долго, до следующей станции – перегон был медленный, оттого и долгий, в лесу, почти не тронутом войной, поезд остановился – впереди ремонтировали рельсы. Пили чай из диковинных стаканов, похожих на колбы, состоявшие из двух отделений.

– Это азербайджанская посуда, – сказал начальник поезда, – грушевидные стаканы. Называются они армуду. Чай в таких стаканах держится горячим в два раза дольше, чем в обычных, – начальник поезда помолчал немного, потом затянулся крепким чайным духом. – Эти стаканы мне сын купил, когда уходил на фронт. «На память, – сказал, – пей чай и молись за меня». Вот я и пью, и каждый раз сына вспоминаю, молюсь, чтобы он был жив.

– Как зовут тебя, отец? – спросил Косяков.

– Зови дядя Вано – не ошибешься. А тебя как величают?

– Иваном.

– Тезки, выходит?

– Почти.

– Не почти, а настоящие тезки. Иван, Вано, Ян, Жан, Ованес – все тезки. Кроме, наверное, Йохана. И то только потому, что Йоханы с нами воюют. Не воевали бы – тоже были бы тезками.

Речь у начальника поезда была чистая, ровная, без всяких горских искажений, над которыми любили посмеиваться базарные шутники – особенно в южных городах.

Дядя Вано присел, обхватил обеими руками свой стакан, глянул просяще на Косякова, словно бы хотел узнать нечто такое, что ему было знать не положено, и Косяков понял: сейчас будет спрашивать о сыне и вообще задаст традиционный вопрос, который задают все родители: летать опасно или нет?

Летать опасно. Но ведь и ходить опасно, – например, по городу: с какой-нибудь дырявой крыши может свалиться кирпич. И на ворон, галдящих на деревьях, смотреть опасно – заглядишься и ногой в какую-нибудь яму попадешь, лодыжку себе сломаешь. И манную кашу утром, толком еще не проснувшись, есть опасно – попадется непроваренный кусок манки и закупорит горло. Много опасных моментов возникает в повседневной жизни, увы… А уж на войне – тем более.

Но начальник поезда об этом его так и не спросил – сидел, крепко сжав пальцами стакан с названием, которое Косяков уже забыл (название звучало звонко, но из головы выветрилось очень быстро), смотрел на старшего лейтенанта грустно, немного горько и молчал.

Косяков тоже молчал. Он, собственно, принадлежал к породе людей, не любивших много говорить, поэтому вел себя как обычно. Когда за окнами вагона поплыли раскуроченные кирпичные постройки, черные трубы сожженных печей, начальник поезда выпрямился, поставил стакан на крохотный столик.

– Спасибо тебе, командир, что не отказался посидеть со мной, стариком… Я словно бы снова увидел своего сына. Ты не представляешь, как это важно для отца, – он покачал головой – видать, вспомнил что-то, улыбнулся благодарно, отер рукой один влажный глаз, потом другой. Потянулся за роскошной своей фуражкой, натянул ее на голову.

Было слышно, как густо зашипел, пуская клубы пара, локомотив, затем подал голос. Гудок у машины был низкий, густой, как у речного парохода.

– На станции будем стоять десять минут, – сказал начальник поезда, – здесь можно купить горячей картошки и соленых огурцов. Рекомендую.

Паровоз снова подал голос, лязгнули буфера вагонов.

– Спасибо за чай, отец, – поблагодарил Косяков. – Очень вкусный чай.

– Глядя на тебя, товарищ командир, я понял, какая душа у летчиков, где она находится, в каком кругу вращается мой сын… Для отца это важно знать.

                                                                                                                              Продолжение следует

VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

Комментарии закрыты.