Продолжение публикации повести Валерия ПОВОЛЯЕВА «Одинокий “Юнкерс”» (начало в № 153/01–02, 154/03–04, 156/07–08, 157/09–10 и 158/11–12, 159/01–02/2024)
Косяков шагнул в темноту, к ближайшему сугробу, зацепил полную горсть снега и кинул себе в лицо.
Вот тебе и царь Салтан… И дядька Черномор с ним за компанию. Снег только что выпал, был он мягкий, как овечья шерсть, но тем не менее воздух опалил лицо холодом, заставил человека передернуть плечами, вызвал неприятное ощущение, но в следующий миг это ощущение исчезло, по телу разлилось тепло.
Времени было всего шесть часов утра, с небольшими минутами. Без двадцати семь предстояло явиться на первый этаж, в буфет на завтрак.
Небо было темным, шевелилось по-колдовски, ничего через него, кроме падающего снега, не проникало. Ощущение тревоги, прочно сидевшее в Косякове, малость отпустило, начало проходить, испаряться, словно кипяток на холодном воздухе, дышать сделалось легче.
К гостинице подъехал автобус, увенчанный шапкой снега, выросшей на крыше; на фары были надеты колпаки с узкими горизонтальными прорезями, электрический свет падал на снег только под колеса, пространство занимал небольшое. Косяков глянул на наручные часы. Было двадцать минут седьмого.
«Юнкерс-88» стоял в ангаре, на который была накинута маскировочная сеть, разглядеть ангар сверху было невозможно, маскировка была такая, что строение делалось невидимым, будто на него было натянуто волшебное покрывало, сливалось с подступающим с трех сторон лесом… В общем, солдаты-маскировщики поработали на славу.
Перед тем как попасть в ангар, экипаж прошел три проверочных поста – форма секретности, установленная на этом аэродроме, имела наивысший индекс. Каждого человека охранники осматривали так строго и пристально, что Косяков невольно поежился в своей шинели, его будто бы насквозь пробил холод.
Собственно, поежился не только он… Но со всей этой секретностью, с особыми мерами предосторожности надо было мириться, они Косякову были понятны.
Самолет был совсем новый – ни единой царапины, ни одной вмятины на блестящем фюзеляже, ни одного пятна на крыльях. Загляденье, а не «летательный аппарат», как принято обозначать такие машины в технической литературе. Косяков одобрительно переглянулся со вторым пилотом, Малых согласно наклонил голову, но ничего не сказал.
Салон «Юнкерса» тоже сиял, будто только что был начищен, надраен, ласкал взгляд лакированной роскошью, сиял торжественно, даже надменно, если хотите, – умеют же фрицы все-таки делать хорошие вещи, и руки у них толковые, и во вкусе не откажешь… На полу лежал богатый ковер – явно персидский, вывезенный из Ирана, большой стол (для заседаний) был так тщательно отполирован, что глядя в него, можно было бриться; прямоугольники иллюминаторов, облагороженные золотистыми рамками, были завешены шелковыми шторками; рыжие бархатные чехлы, накинутые на пассажирские кресла, источали ощущение тепла, хотя в самолете было холодно. Вполне возможно, что общий обогрев работал только при запущенных моторах.
В хвосте «Юнкерса» располагались спальные купе, очень удобные, целых два – сплошь рыжеватый, с медной искоркой бархат. Даже коврики под ноги были сотканы из очень плотной бархатистой нити в тон занавескам, покрывалам, салфеткам, украшавшим раскладной столик… Купе были расположены друг за другом, составляли роскошный блок, предназначенный, наверное, только для фюреров большого калибра.
Здорово удивило Косякова и то, что в туалете имелась ванная комната, также поражавшая своим богатством и блеском хромированных деталей… При случае можно было принять любой душ – теплый, холодный, средний, приравненный к комнатной температуре, – в общем, всякие удовольствия были загнаны в серебристый металлический шланг.
– Штурман, в кабину! – позвал Косякова командир. – И вообще, кончай рассматривать музейную утварь, она не для нас!
Серебряков был прав: этим богатством ни он сам, ни Косяков, ни другие члены экипажа никогда не воспользуются. В лучшем случае вспомнят когда-нибудь, да улыбнутся неверяще: неужели такие богатые самолеты есть на самом деле?..
Есть. На хвосте у «Юнкерса» чернела свастика, впечатанная в яркий желтый круг. Чуть ниже – помельче и не так бойко – был по трафарету набит номер этой машины: два нуля и шестерка. Это Косяков засек, когда они еще только заходили в ангар, держа наготове пропуска, чтобы предъявить их постовому на последнем КПП.
Шестерка – не самая светлая цифра в наборе чисел, три шестерки, выпавшие подряд, могут, как слышал Косяков, размять либо искалечить судьбу человека… Одна шестерка тоже, наверное, может сделать что-нибудь нехорошее. Не повлияет ли эта хвостовая шестерка на судьбу экипажа? Этого никто не знал.
В кабине «Юнкерса» было неуютно, холодно. Серебряков поспешно опустился в кожаное кресло командира корабля, провел пальцем по длинному строю тумблеров, расположенных на панели, щелкнул одним стальным шпеньком, потом другим и панель озарилась мягким золотистым светом. Мертвый самолет ожил, над головой Косякова неожиданно заработал вентилятор, старший лейтенант немедленно выключил его – и без того холодно.
Вентилятор имел усложненный кожух, а раз это было так, то он вполне мог подавать и теплый воздух.
Но Косяков об этом не думал, заботы у него были совсем другие – проложить на штурманской карте курс… А куда прокладывать, в какой город? На аэродром какого куска многострадальной земли нашей?
– Товарищ капитан, куда предстоит лететь нам, не знаете?
– Р-разговорчики! – резко рявкнул Серебряков.
– Я все понимаю, разговорчики – штука лишняя, но мне, поскольку я штурман, предстоит проложить курс… К какой цели?
– Все узнаете перед вылетом, товарищ старший лейтенант, понятно? – Серебряков понизил на пару баллов резкость своего рявканья, повернулся к Косякову и сочувственно покачал головой:
– Ничем не могу помочь. Ждите!
Делать было нечего, оставалось одно – ждать. А это – самое худое, что может выпасть на долю военного человека.
– Я тоже жду, – вдогонку добавил капитан, – и ничего – живой…
В принципе, система управления у всех самолетов одна, где бы они ни были выпущены, – в Мексике, в Англии, в России или на заводе, расположенном на Мартышкиных островах посреди Индийского океана.
Штурвал, две педали… Еще – сектор газа. Но к нему в полете приходится прикасаться нечасто. Если штурвал потянуть на себя, машина пойдет вверх, отжать от себя – заскользит вниз (может перехватить дыхание, как в детстве, когда мчишься с ледяной горки). Движения штурвала влево-вправо – поворотные.
Повороты самолета в воздухе пилот совершает сдвоенным совмещенным действием педали и штурвала. Педаль – это, грубо говоря, руль направления. Чтобы тот же «Юнкерс» во время полета развернуть вправо, надо надавить на правую педаль и ручку штурвала соответственно послать вправо. Если спаренности операции не будет, самолет просто-напросто начнет лететь боком – и все. С неопытными летунами такое, честно говоря, иногда случается… Хорошо, что только иногда.
Но главное не в том, на какую педаль нажать ногой и какую ручку повернуть, главное в том, что всякая машина имеет свои привычки и особенности, свои странности и капризы, свои дурные стороны, как и свои положительные качества. Одинаковых самолетов в мире нет, это живые существа со своими характерами, каждую машину надо изучать индивидуально.
Точно так же дело обстояло и с «Ю-88» с номером 006 на хвосте. Чтобы слаженно управлять этим самолетом, нужно было полетать всем экипажем дней десять… А еще лучше – пятнадцать. Но кто в условиях фронта, тяжелых боев, когда немцы рвутся к Москве, а их передовые части уже засечены в Химках, на берегу Москвы-реки, у моста, возьмет на себя смелость выделить экипажу пятнадцать дней, чтобы он обрел так называемую слетанность? Вряд ли такой человек найдется, это и Серебряков и Косяков понимали очень хорошо.
Авиационный термин «слетанность» Косяков любил, хотя, может быть, он звучал не совсем по-русски…
Тогда как же он звучал? По-польски? По-китайски?
Нужны были тренировочные полеты на «Юнкерсе». Обязательно! Хотя бы немного.
Интересно, разрешат ли им это в собственной воздушной зоне? Или нужно будет уходить куда-нибудь на север, где их не будет тревожить противовоздушная оборона? Или не разрешат? Косяков спросил об этом у командира, тот в ответ только вздохнул и вопросительно приподнял брови. Впрочем, в немом вопросе этом было больше чего-то сердитого, досадного – капитан ведь и сам знал не все, только «от» и «до» и не более того.
А задача, стоявшая перед Серебряковым, была посерьезнее, чем та, что стояла перед Косяковым.
С другой стороны, на улице – война, людей окружает смерть, кровь; враг, находящийся по ту сторону фронта, страшный, отличается редкостной патологической жестокостью, может сломить самую крепкую душу и лишить ее способности сопротивляться.
Но люди сопротивлялись, они не хотели терять землю, на которой родились, где находились дорогие им могилы и детские светелки, помнившие их безмятежные юные годы, все это – святое; про себя же Косяков знал одно: грызть фашистам глотки и вообще сопротивляться он будет до конца, до той минуты, пока не перестанет дышать… И даже находясь в агонии, он будет дергаться и стараться перекусить горло врагу.
Таким же человеком были и капитан Серебряков, по-хозяйски положивший свои ручищи на рукояти штурвала, и капитан Малых, и старшина Быкасов, – все, словом, такие же, в этом Косяков был уверен твердо. Они были одним целым и осознание этого наполняло его душу спокойствием, уверенностью, что по-другому быть не должно.
Погода стояла мутная, с неба все время что-нибудь валило: то падало легкое, почти невесомое перо, то шлепались плотные комки мороженой ваты, то шел сплошной поток густого холодного пуха, в котором даже собственные руки, вытянутые перед носом, невозможно было разглядеть – пространство делалось слепым… Немцы в такую погоду предпочитали отсиживаться на аэродромах за бутылкой шнапса, наши пилоты летали.
Поступила команда поднять в воздух и трофейный «Ю-88»: пора, дескать…
– Ну что, чудо голенастое, пахнущее свиными сардельками… Давай вперед и вверх! – скомандовал Серебряков «Юнкерсу», поудобнее устраиваясь в командирском кресле. Покосился на штурмана – тот получил полетную карту, в которой была отмечена зона тренировок; зоны, в которые нельзя было заходить, очерчены черным карандашом.
– Штурман, к полету готов?
– Так точно!
Взмыла машина в высоту легко, в воздухе тоже повела себя легко и послушно – чувствовалось, что создатели постарались довести ее до такой степени покорности, чтобы управлять самолетом можно было одним пальцем. Наши самолеты в управлении были грубее.
– Это и хорошо, что грубее! – удовлетворенно воскликнул Серебряков. Наш самолет, он какой… берешь в руки – маешь вешчь… А это что, – капитан оторвал руки от штурвала, – стрекозье что-то. Чтобы порхать с одной тростинки на другую.
– Скорее – с цветка на цветок, – поправил его по переговорному устройству Косяков, глянул в оконце кабины, по которому стремительно несся плотный серый туман, мелькали темные зернистые плешины, похожие на вкрапления в хлебном тесте… В такой мути не только нужного цветка не найдешь – даже сапоги, натянутые на собственные ноги, не обнаружишь.
На замечание насчет цветка командир экипажа не отозвался. Он сосредоточенно вглядывался в молочное марево, несущееся навстречу, щурил глаза. Хоть и не нравилась ему погода, а была она все-таки лучше, чем ясная синева пространства. В ясную погоду по черному кресту, нарисованному на теле их самолета, могли полоснуть из орудия наши зенитчики, и тогда бы пришлось спасаться. А в мути зенитчики ничего не разглядят, как ничего и не услышат – ничего, кроме воя двух моторов.
В тумане, в падающем снегу экипаж чувствовал себя как-то надежнее, что верно, то верно, а вот в прозрачном чистом пространстве совсем не то, весь экипаж окажется «голеньким на ладони».
А что такое быть «голеньким на ладони», Косяков знал хорошо, попадал со своим штурмовиком под огонь зенитных пулеметов и орудий немцев.
Любой самолет, независимо от размеров, скорострельные зенитки могут легко распилить в любом направлении – и поперек, и вдоль, и снизу вверх… Играючи, вот ведь как. Согласно наставлениям своего фюрера, ни дна бы ему, ни покрышки.
На высоте полтора километра стекла кабины начали обмерзать, обрастать белой махрой, и Серебряков включил специальный обогрев, иначе «Юнкерс» мог обратиться в летающий сугроб. Стекла быстро попрозрачнели, «Ю-88» пополз в гору, за третий ярус облаков, где призывно играло своими лучами солнце и совсем не пахло войной – не то, что на земле.
Недоверие к чужой машине, сидевшее в Косякове, понемногу рассосалось, самолет был надежный, хотя и о вражеской технике так нельзя было не только говорить, но и думать. К слову, перед войной мы закупили у немцев несколько «хенкелей» и «юнкерсов», а сейчас за эту покупку нашим командирам из ВВС, чьи петлицы были украшены рубиновыми ромбами, было не только стыдно, но и наверняка крепко влетело.
Впрочем, решение это принимала не верхушка Военно-воздушных сил, а те, кто сидит повыше. Значит, им и ответ держать перед товарищем Сталиным. А тот может спросить за все.
Приборов на «Ю-88» было в два раза больше, чем на машине Косякова – простом отечественном штурмовике «Ил-2», и старшему лейтенанту для того, чтобы проложить курс, надо было хорошенько разобраться в экранах двух навигационных систем, установленных на «Юнкерсе», в показаниях высотомера и «трубки Пито», АРК (автоматического радиокомпаса), а также компаса магнитного, в механизмах определения скорости воздушной и скорости фактической, связанной с землей, и так далее.
Растеряться и сломать себе голову можно было легко, но Косяков постарался не растеряться и бестолковку свою не поломать.
А сломать ее, свернуть набок можно было в несколько минут, и никто Косякову даже на помощь прийти не сумеет, каждый занят своим делом, которое оставить нельзя даже на несколько секунд.
Моторы работали исправно, словно бы песню пели, каждый свою, а вместе составляли слаженный хор, ансамбль… «За неимением ансамбля, я танцую сам, бля…» – невольно вспомнилось лихое курсантское ругательство, подцепленное в Луганском штурманском училище, где Косяков, без пяти минут выпускник Качинской летной школы, проходил практику. Как проходил такую же практику и в Челябинске… По штурманскому делу, между прочим. Штурманских училищ в стране было всего два…
Хорошие были времена!
Самым опытным человеком в столь спешно сколоченном экипаже был, конечно, Серебряков. Косяков пока не понял, по какому принципу командование подбирало их – по легкости характера, чтобы люди могли быстрее сойтись, сжиться друг с другом и слепиться в одно целое, по уровню владения своей специальностью – по качеству подготовки, словом, по чистоте биографий, умению ловко носить форму, по способности спать в казарме без храпа? Или по каким-то еще критериям? Нет, отцов-командиров понять не дано. И чем дальше, тем больше будут непонятны действия тех, кто собрал шесть человек в кабине трофейного самолета…
Земля по-прежнему не была видна, облака сбились в такую плотную массу, что ее можно было резать ножом. Плюс ко всему к облакам добавился туман, заполнил все ямы и вдавлины. Чтобы растащить этот мусор, надо было призвать пару серьезных северных ветров с крепкими щеками, но таких ветров поблизости пока не было.
В воздухе они провели полтора часа, после чего получили приказ вернуться на свой аэродром. Легко сказать – вернуться, когда ничего не видно, все слепо, второй пилот даже занервничал, шея у него покрылась красными пятнами, к ним добавилась гусиная сыпь, а вот Серебряков был спокоен.
Он вывел «Юнкерс» точно на ВПП – взлетно-посадочную полосу, отмеченную сильными прожекторами, направленными вверх и опасно разрезающими своими лезвиями плотное небесное молоко.
Впрочем, тем, кто находился в «Юнкерсе», прожектора не очень-то были видны – так, возникал в молоке слабенький белый блеск и тут же исчезал… Но Серебряков, опытный летчик, видел то, чего не видели другие, сбросил скорость, насколько мог и аккуратно коснулся колесами земли.
Сел он на укатанный до деревянной твердости снег. Серовато-белый пух, насыпавшийся на поверхность аэродрома, пока они бултыхались в воздухе, был слабеньким, разлетелся в несколько мгновений по пространству, даже невесомой кудрявой тучкой не смог подняться в высоту, а дрожа нервно, рассыпаясь по дороге, попилил куда-то в сторону. Ну словно бы нечистая сила, покинув гоголевский хутор Диканьку, появилась здесь.
Посадил Серебряков незнакомую машину так, будто летал на ней половину своей жизни, – мастерски. Косяков не посадил бы так и невольно позавидовал капитану: мастер есть мастер. Точно, очень точно ощущал землю, чувствовал каждый снежный заструг, каждую вдавлину… Дал «Юнкерсу» пробежаться немного, метров двадцать всего и тут же надавил на тормоза.
Стянув с рук меховые перчатки, Серебряков сунул их в карман теплой летной куртки и проговорил как ни в чем не бывало:
– Разбор полета нынешнего… – он неожиданно закашлялся, быстро одолел кашель и закончил спокойным сухим тоном, – проведем в буфете.
– А может, в одной из наших жилых комнат, товарищ капитан? – предложил старшина Букасов. – В буфет могут прийти люди, при них особо не поговоришь.
– Тоже верно, – Серебряков стянул с головы утепленный кожаный шлем с болтающимися шнурками бортовой связи, изнанкой вытер потное лицо и сказал:
– Через двадцать минут собираемся у меня.
Так и поступили.
Вообще-то в буфете этом, или, говоря другим языком, котлопункте аэродрома, примыкающего к Москве, кормили так вкусно, как не кормили нигде, ни в одном из авиационных полков, которые представляли члены сборного экипажа. В конце обеда к чаю, например, были даже предложены яблочные блинчики… И это сегодня, первого ноября, в семидесяти километрах от линии фронта, неотвратимо наползающего на Москву.
Но это было позже, во время обеда. И котлеты из свежей ароматной говядины с жареной картошкой были. И украинский борщ с чесночными пампушками. И салат из зеленых тепличных огурцов с оглушающим запахом лета… Все это было, было!
Из погребка, который тут тоже имелся, официантка могла принести графинчик холодной водки, это разрешалось. Правда, заказать водку могли только командиры, чьи петлицы украшали рубиновые шпалы, Быкасов и его напарник Юзлов такой привилегии не имели.
Нынешний полет Серебряков оценил на тройку. Собственно, для первого раза этого было достаточно, вот если бы они вместо аэродрома посадили «Юнкерс» на мерзлое картофельное поле колхоза имени Ворошилова, тогда было бы плохо. Горячих яблочных блинчиков на десерт они не видели бы, как собственных ушей.
Как бы там ни было, сегодняшний полет остался позади, а вот полет завтрашний должен быть лучше. Единственное, чего не мог оценить Серебряков, так это действий двух старшин-стрелков, но это, надо полагать, было еще впереди.
Юзлов занимал нижнюю подвесную кабину с сектором обстрела довольно ограниченным, хотя все равно годным для того, чтобы цель, возникшую впереди, в течение двадцати-тридцати секунд превратить в щепки. Вполне возможно, что нижний стрелок мог достать пулеметной очередью и воздушную цель, возникшую сзади, но этого капитан не знал.
Впрочем, любую цель, возникшую сзади, мог нейтрализовать верхний стрелок Быкасов. У него была большая кабина с турелью и вообще широкий обзор, не меньше, чем у командира экипажа.
– Надеюсь, что завтрашний полет будет лучше, чем сегодняшний, – коротко, окинув всех быстрым взором, произнес Серебряков.
– А если завтра не будет погоды? – неожиданно, хриплым, закупоренным внутрь баском спросил Голубенко, тощий, костлявый, похожий на ходячую посуху рыбу.
– А разве сегодня она была? – по-одесски, вопросом на вопрос, поинтересовался Серебряков, глаза его сжались в узкие щелочки, будто у китайца со старой фотографии. Выразительно покачал головой, и присутствующие без всяких пояснений поняли, как он оценивает сегодняшнюю погоду.
В немецких люфтваффе, в штатном расписании экипажей «Ю-88», такой должности, как бортмеханик или тем более бортинженер, нет; значит, Голубенко в их команде – лишний. Для него и места нет – занимает пассажирское кресло, а это значит… Что это значит? Серебряков должен был высказаться, но он ничего говорить не стал, лишь произнес осевшим, мигом сделавшимся усталым голосом:
– Все свободны!
Только сейчас Косяков почувствовал, что он тоже сильно устал, холодная тяжесть натекла ему в плечи, сковала мышцы груди, начала давить на живот. Надо было хотя бы немного отдохнуть, получасовой или даже двадцатиминутный сон справился бы с этим, но все зависело от Серебрякова: вдруг он захочет с кем-нибудь из членов экипажа поговорить отдельно? Косяков вопросительно глянул на капитана.
Тот в ответ махнул рукой:
– До семнадцати тридцати все свободны!
Косяков понял, что командир хочет в одиночку обдумать, как действовать дальше, как проникнуть в душу чужого самолета, приручить, сделать своим, и у него созрели вопросы, ответы на которые он пока не знает. Не нашел. А найти надо обязательно.
Ощущая, как сырая тяжесть, прилипшая к рукам, давит на тело, не дает мышцам быть послушными, податливо отзываться на каждый оклик хозяина, Косяков прошел к себе, снял с крюка, прибитого к двери, меховую летную куртку и повалился спиной на кровать. Накрылся курткой.
Сил в нем не осталось даже на то, чтобы снять сапоги. Полет на «Юнкерсе» в сложных погодных условиях выдавил из старшего лейтенанта все, что в нем имелось, выжал кровь из артерий и вен, сделал чужими ноги и руки, он уже не мог ими даже пошевелить.
Через несколько минут Косяков уснул. Очень скоро он увидел солнце, вставшее над землей, пыльную дорогу и небольшой четырехкрылый самолетик, летевший над колосящимся пшеничным полем. Сердце обрадованно сжалось: а места-то знакомые! Что происходит? Это прошлое возникает перед ним, ищет, пробует нащупать свое место в настоящем, но по глухому сожалению, возникшему в нем, сделалось понятно, что вряд ли прошлое сумеет сдвинуть с места настоящее – не получится.
Какие-то силы, Косякову совсем непонятные, незнакомые, сдерживают его. И времена года не совмещаются: во сне он видит лето, а за окном – поздняя, со снегом и морозом осень, готовая преобразиться в зиму. При мыслях о снеге, о зиме по плечам у него поползли колючие муравьи… Неуютно сделалось старшему лейтенанту, в горле что-то протестующее заклокотало. Косяков застонал, с трудом преодолевая себя, зашевелился и перевалился на левый, неожиданно онемевший бок. Дышать сделалось легче.
В конце пыльной, плоско извивающейся дороги поблескивала голубая вода – там протекала река. У Косякова вновь сжалось и в следующий миг ослабло в своем нервном биении сердце: да ведь это же поселок Волхонка-ЗИС, родная окраина Москвы! А игрушечный биплан, изучающий созревающие поля – четырехкрылый учебный самолетик, принадлежащий Осоавиахиму, – безотказная, совершенно безопасная машина, на которой молодые пилоты-ученики начинают осваивать небо.
Сам Косяков тоже много часов отлетал на такой кургузой легкой машиненке, получая не только пилотские навыки, но и удовольствие. Какие же все-таки светлые, совершенно безмятежные, искрометные были те времена! Если Косякову будет суждено дожить до старости, то он и в старости станет с теплом вспоминать их.
Если выпадет возможность и его отпустят на пару часов в город, то надо будет обязательно съездить туда, на край краев Москвы, посмотреть, что осталось от домов поселка после августовских бомбежек немцев, все ли бараки целы, кто живет там, вдруг встретится кто-нибудь из соседей или школьных друзей? Косяков не сдержался, улыбнулся во сне: вот это будет здорово!
Но с другой стороны, вряд ли ему дадут сделать хотя бы один шаг в сторону, пока их экипаж не выполнит задание, о котором они не знают совершенно ничего. И дело не в строгости, не в особой секретности, а в том, что идет война.
При мысли о войне внутри у Косякова возник жесткий холод, пространство померкло, пыльный проселок, ведущий к реке, даже, кажется, уменьшился, усох, стал неприметным, а потом исчез и вовсе, старший лейтенант зашевелился, просыпаясь, и в следующий миг очнулся вовсе.
Было уже темно. Сквозь стекла окна в комнату не пробивался ни один светлый лучик, за стенами гостиницы словно бы все вымерло. Косяков глянул на циферблат наручных часов. Хоть и нельзя было в темноте ничего разобрать, он все-таки определил, еле угадывая положение стрелок, часовой и минутной, что сейчас примерно семнадцать ноль-ноль.
По метеорологическому календарю солнце зашло минут тридцать-сорок назад, но фактически оно не всходило совсем. А раз не всходило, то, значит, и заходить было нечему. Подъем! Он зашевелился и, преодолевая болезненную тяжесть, затекшесть, онемение, возникшие в спине, сбросил ноги на пол. Пальцами, жестко вдавливая их в кожу, растер виски.
Если сейчас семнадцать с нулями, то через полчаса – общий сбор. Как и велено капитаном Серебряковым. Опаздывать на эту топтучку негоже…
Всего-навсего пять часов вечера, а ночь за окном стоит уже глухая, черная, в воздухе мелькают, покидая верхние облачные слои, неряшливые комки снега, шлепаются, прилипая к земле, шевелятся, словно бы пытаясь устроиться поудобнее, и затихают.
Плохое время года, рождающее в душе тоску и какую-то странную нервную боязнь, ранее Косякову совершенно неведомую. Он снова растер пальцами виски, потом щеки, перешел на уши. Судя по реакции организма, в раковинах, в хрящах ушей находятся нервные окончания, способные быстро привести человека в себя.
Вязкий, какой-то клейкий сон, спеленавший его, рассеялся, в ушах зазвенела бодрая музыка, вспомнилась довоенная песенка, соскочившая в народ с экрана веселого фильма и быстро сделавшаяся популярной.
Он поправил на себе ремень, разгладил складки гимнастерки, подтянул портупею и спустился вниз, на первый этаж.
Там, в буфете, сидел Малых и, неторопливо потягивая из стакана чай, вкусно причмокивал губами: человек любил гонять чаи до потери пульса, ко лбу прикладывал широкую накрахмаленную салфетку, вытащенную из блестящего металлического цилиндра – то ли гильзы, то ли спортивного кубка… Косяков подсел к нему. Спросил:
– Что насчет завтрашней погоды, товарищ капитан?
– Да ничего нового! Будет то же, что и сегодня.
– Опять вслепую станем искать аэродром?
Малых не выдержал, хмыкнул:
– Опять. А что нам, грешным, еще делать? Только держаться руками за воздух, а ногами нащупывать дощечку потверже да попрочнее.
Сведения насчет погоды у второго пилота были верные, хотя и требовали поправки: снег, валивший на землю из небесных кущ, был сильнее, чем сутками раньше, а мороз – крепче. Это было странно. Обычно снег сшибает железную крепость со всякого мороза, делает его мягче, а здесь этого не наблюдалось совсем. Мороз норовил больно вцепиться в щеки, в руки без перчаток, в подбородок, сделать это по-собачьи больно, старался стиснуть, сдавить тело, но слабее не становился… Скорее, наоборот – он крепчал.
А снег все шел и шел, не прерываясь, кажется, ни на минуту, валил густыми хлопьями, делал пространство невидимым.
– Ну что, командир, летать сегодня будем? – поинтересовался у Серебрякова за завтраком бортинженер, придвинул к себе самую большую миску манной каши, в которой, плавясь янтарно, ярко, как куриный желток, плавал большой кусок сливочного масла.
Несмотря на то, что Голубенко имел в экипаже самое тощее, почти плоское телосложение (скорее, это было не телосложение, а теловычитание, выражаясь словами юмориста Бориса Брайнина), ел он больше всех, но толще от еды не становился.
– А куда ж мы денемся? – Серебряков вопросительно приподнял одну бровь.
– Так погода, судя по метеоусловиям, нелетная.
– Это для других нелетная, а для нас – самая летная, капитан. Вопросы есть?
– Вопросов нет.
– Вот и славно. В девять часов утра, когда основательно рассветет, – взлет.
Завтрак закончили в напряженной, едва ли не до звона застывшей, очень сосредоточенной тишине, поглядывая на темные, густо обсыпанные инеем окна: ну, чего там видно за плотно задраенными форточками?..
А за форточками вольно простиралась густая темень, которую можно было резать ножом… И в темноте этой, почти вселенской, падал, крутился бесовски, устремляясь к земле, шевелился внизу, будто
живой, снег.
Продолжение следует
