Продолжение публикации повести Валерия ПОВОЛЯЕВА «Одинокий “Юнкерс”» (начало в № 153/01–02, 154/03–04, 156/07–08) и 157/09–10)
Вечером экипаж «Юнкерса-88» в полном составе собрался в восьмом номере, который занимал Серебряков. Двое молодых парней (их называли на старинный, еще дореволюционный лад вестовыми) в солдатских гимнастерках и белых фартуках принесли шесть стаканов чая в тонко позвякивавших подстаканниках и бутерброды.
Чай был настоящий, отечественный, краснодарский, выращенный на плантациях под городом Сочи, на которых Косяков бывал несколько раз, поскольку любил «сочинский чаек», но достать его можно было только в чаехозяйстве, имевшем собственный магазин… Еще, как понимал Косяков, в закрытой продуктовой лавке, расположенной в Кремле, и более нигде.
С другой стороны, в Кремле, конечно, любили пить чай, но был он, надо полагать, лишь одной марки – грузинский. Из уважения к хозяину тамошних палат. И был, естественно, редким по качеству и вкусу, перед которым блекли все другие чаи: китайские, цейлонские, индийские.
– Ну что ж, пока водка не налита в стаканы, чокнемся чаем, – объявил Серебряков, ткнулся своим стаканом в стакан Малых – второго пилота, потом потянулся к стакану Косякова, – и… будем знакомы! – чокнулся со всеми остальными, с каждым по очереди, затем сделал крупный гулкий глоток, шумно восхитился: – Хар-рашо!
Через минуту капитан объявил:
– Завтра с утра пораньше – на летное поле… Состоится первая обкатка.
Бутербродами не обошлись, Косяков расчехлил свой мешок, достал оттуда еду, Серебряков расчехлил свой. Точно так же решил распотрошить свою дорожную сумку и капитан Малых – второй пилот, но Серебряков остановил его:
– Нам вся еда, что есть у нас, не нужна, нам нужна лишь кое-какая еда, – в назидательном движении он поднял указательный палец, ткнул им в потолок, – так что спасибо, старина!
Заглянув в мешок Косякова, он показал на круг колбасы, завернутый в полупрозрачный пергамент.
– А вот такого «десерта», товарищ штурман, нет у нас ни в одном мешке, – сказал он, – не мешает попробовать. Порежьте немного, – он нагнулся к вещмешку, к распаху, втянул копченый дух, исходящий от колбасы, которую в полку Косякова старшина специально хранил для особых случаев и до старшего лейтенанта снизошел явно не без участия особиста Успенского: только он был в силах надавить на старшину, чтобы тот поделился редким гастрономическим товаром.
– М-м-м! – восторженно помотал головой Серебряков.
Из своего «сидора» капитан тоже достал колбасу, но это была совсем другая колбаса, кровяная, скоропортящаяся, домашняя, также вкусно пахнувшая чесноком, перцем; Серебряков напластал ее крупными кусками, грудкой уложил на тарелке.
Косяков нарезал своей колбасы, только как он ни старался, скибки получались очень тонкие, сквозь них на просвет можно было рассматривать небо, хотя и выглядели очень аппетитно…
– Наркомовская, выдается только по предъявлению кремлевского билета, – заметил Малых.
– Продукт радует глаз и сам тянется в рот, – добавил второй пилот, охочий до острого словца.
Лезвие ножа соскакивало с твердой колбасной плоти, как с камня, не удержать – рукоятка вертелась в ладони. Когда Косяков закончил работу, командир экипажа даже поаплодировал ему, потом азартно потер руки и, махнув кому-то (скорее всего – себе самому), достал из своего мешка плоскую железную фляжку.
– Чистейший ректификат, – сказал он, ‒ лишь для цвета и вкуса добавлено немного растертых ягод красной кислицы, а так девяносто шесть градусов…
– Разбавлять надо? – спросил третий капитан, появившийся в их компании, Голубенко, бортинженер.
– Это кто как пожелает. Я, например, спирт пью чистым – привык. На севере вообще выпадают холода, когда люди пьют спирт, как воду, вкуса совсем не чувствуют, он исчезает.
– Товарищ командир, а нас это самое… – стрелок-радист Быкасов выразительно повел подбородком в сторону двери, – не спросят, чем мы тут занимаемся?
– Не спросят, – убежденно произнес Серебряков, – а если спросят, то ответим… Мы, старшина, проводим мероприятие, которое в инструкциях называется «притирка экипажа друг к другу». Понятно? Каждый в экипаже обязан почувствовать локоть того, кто находится рядом, научиться дышать с ним одинаково… А что может быть лучше общего ужина, старшина? Только общий ужин. Об этом знает даже высшее командование ВВС.
Времени было еще немного, без четверти пять вечера, но стык октября с ноябрем, та самая пора, когда светлый день начинает сокращаться, как кусок кожи, попавший в костер, – стремительно, будто падает вниз с небесной высоты. Еще две недели назад день был на целый час больше, до темноты можно было сходить на бомбежку, пощекотать немцам задницы на какой-нибудь переправе, спалить десятка полтора танков и грузовиков вермахта, а сейчас – только посидеть под винтами родного самолета, повспоминать героические эпизоды из собственной жизни, изгоняя из тела усталость. Да и то холод наступающей темноты и щелканье мороза, решившего потрепать землю, не дадут долго сидеть…
Темнота за окном была тихая, мертвая, ни одного живого огонька на улице, да и сама гостиница, надо полагать, не была обозначена огнями – ни единой лампочки не светилось, все комнаты плотно прикрыты шторами, с улицы ничего не видно. Вообще-то за этим тщательно следили патрули, которые могли наказать нарушителей и увести в комендантское помещение.
– Ну что ж, – проговорил Серебряков умиротворенно, – за то, чтобы мы успешно выполнили задание и живыми вернулись домой, – он опрокинул спирт в себя залпом, запивать не стал, не привык. Поставил стакан на стол, заговорил негромко, словно бы для самого себя:
– В тридцать девятом году я служил на Каспии, летом там приходилось плавать на острова, чтобы накосить сена для подсобного хозяйства… В вечерях обязательно пели одну песню, местную – говорили, что ее любил петь Стенька Разин. Самолично.
Серебряков виновато глянул на окно, потянувшись, поправил занавеску и, снизив голос до хриплого шепота, протянул: «Ой, то не вечер, то не вечер… Ой, мне малым мало спалось. Ой, да во сне привиделось…»
Он продекламировал песню, как стихи, в ней не было ни одной ноты, и все равно слова прозвучали, будто сбитые в песню, соединенные друг с другом в сомкнутое целое. – Древняя песня. Наверное, такая же древняя, как и само Каспийское море.
Было в капитане Серебрякове нечто такое, что притягивало к нему людей, заставляло их быть одним целым, признавать за этим человеком верховенство. Серебряков был командиром по призванию.
Кроме того, люди, сидевшие сейчас в комнате капитана, присматривались друг к другу, как присматривались и к самому Серебрякову, прикидывали по-шекспировски «Быть или не быть» – что даст им завтрашний день? Какое-то время им предстояло быть вместе – пока неведомо, как долго оно продлится, – но время это, несмотря ни на что, надо прожить так, чтобы след о нем остался добрый. Что будет завтра, никто из них не знает. И вряд ли будет возможность это узнать.
Внизу, под окнами гостиницы послышался собачий лай. Косяков пальцами отодвинул край занавески, прилипшей к тяжелой плотной портьере, оценил массивность оконного прикрытия и глянул вниз. По скошенной, ровно обрезанной лопатами снеговой дорожке пробежали два автоматчика с собакой. Территория гостиницы, приютившей экипаж «юнкерса», охранялась серьезно.
– Что за задание будет у нас, товарищ командир, не знаете? – поинтересовался Быкасов. Жажда общаться переливала в нем через край.
– Не знаю, старшина, – ответил Серебряков, – конверт с заданием нам вручат за несколько минут до взлета. – Он весело глянул на Быкасова. Стрелок-радист был говорлив, как старый акын на лошади, а тот, как ведомо, был готов интересоваться всем, что видел, что относилось к нему и не к нему тоже, даже тем, что ела лошадь на обед. Капитан, отметив это про себя, спросил старшину:
– Из каких краев будешь?
– Родом? С юга. Из города Новороссийска.
– Знаю такой, – капитан вновь налил каждому в стакан по чуть-чуть розового спирта и проговорил неожиданно виноватым тоном:
– Завтра подъем в шесть утра. В семь прибудет автобус – поедем на стоянку «юнкерса».
Под окном вновь громко, очень недовольно пролаяла собака, на ее лай хриплым ревом отозвался внезапно появившийся ветер, сгреб с крыши мелкий, почти невесомый снег, вогнал его в пространство, забелил, словно молоком. Через минуту все стихло опять.
Долго засиживаться в комнате командира не стали – вскоре разошлись. Косяков прошел к себе, глянул на голые стены своей комнаты, подумал: «Очень неуютно. Ну хотя бы портрет Суворова повесили, что ли? Или Кутузова? Ведь Кутузов же в свое время спас Россию от деятеля очень назойливого… от Наполеона!»
Утром, когда проснулись, воздух на улице шевелился, будто живой, рождал в душе ощущение чего-то печального, а тревожная печаль эта рождала, в свою очередь, боль. Настоящую физическую боль, очень цепкую, способную измотать человека, превратить его в тень самого себя.
«Что-то случилось, – невольно подумал Косяков, – вот только что? Что конкретно? Немцы прорвались к Москве и бои идут уже около станции метро “Сокол” или в Останкино, в многочисленных проездах Марьиной Рощи? Либо где-то еще?» Тревога была осязаемой, какой-то изнуряющей. Что-то происходило, происходило нехорошее и скорее всего – на фронте.
Косяков вспомнил, что около входной двери в гостиницу, на деревянной консоли, подпиравшей аккуратную квадратную крышу подъезда, он видел уличный градусник… Сколько там намотало градусов? Три? Пять? Пятнадцать? Вряд ли больше. В жестком морозном воздухе мягкий снег не рождается – исключено совершенно. Когда падает снег, все вокруг мягчеет, природа вообще становится сказочной – хочется читать пушкинские сказки… Например, «Царя Салтана»…
Косяков накинул на плечи шинель и, спустившись вниз, выглянул из подъезда. Температура на улице стояла минусовая, но холодно не было, Косяков не почувствовал его; сверху, из непрозрачной глубины, валились крупные тяжелые снежины и, будто падающая осенняя листва, приземлялись, впечатывались в снеговое одеяло.
Впрочем, календарная зима еще не наступила, была всего лишь осень, стык октября и ноября, но в природе что-то произошло, она была обеспокоена тем, что творилось на земле, не знала, как искоренить боль и ненависть людскую…
Наверное, потому в октябре и сыпанул с неба снег, а мороз начал гонять птиц по бескрайним пространствам.
Поглядев на плохо освещенный градусник (кроме белого снега, другого освещения не было), Косяков с трудом различил: температура – минус два градуса.
«Мороз совсем слабый, воробьи в такой мороз босиком ходят», – говорил в таких случаях механик его «Ила» – младший лейтенант Митрохин. Но фрицам и такая температура неприятна, и это уже хорошо. Получается, что на стороне Красной Армии начинает воевать еще один армейский командир – генерал Мороз. Этот генерал отступать не любит.
Продолжение следует
