Избранные посвящения моим друзьям
Александр Сенкевич
Чугунный каток
Вильяму Бруи
Мне шепчет на ухо Венера,
фырчит зловещая звезда,
что убывает в людях вера
и люди мчатся в никуда.
Кружат их адские метели,
а кто твердил: «Мы не рабы!» –
легли в ледовые постели,
в неосвященные гробы.
А на того, кто жив остался,
платок накинув на роток,
летит, как парусник по галсу,
все подминающий каток.
И как нам выскользнуть, друг милый,
из-под чугунного катка?
От колыбели до могилы
тропинка жизни коротка.
1985
Карма
Святославу Бэлзе
За разговором между чаем на эту тему и на ту
я в этих людях ощущаю затягивающую пустоту.
Вокруг шустрят шуты и нежить, толпятся жадно у клоак.
Они хотят себя утешить хоть чем-нибудь, хоть кое-как.
Они хотят отведать славы, отнять, что было у других.
И как их пакостны забавы, и как опасен сговор их,
злодейский, подлый и неправый… Людей не ставит ни во грош
вся обнаглевшая орава болотистых и ржавых рож!
Гогочет, бродит, куролесит, рычит поганый зоосад.
И почему к ним в стаю лезем, входя в неистовый азарт?
Какое нас гнетет возмездье, за что нас наказал Господь?
Все тянемся быть с ними вместе, единую почуяв плоть.
А наши прадеды и предки – ханжи, распутники, врали,
как хищники в железной клетке, навечно заперты в крови,
не чье-нибудь, а нашей, нашей, которая течет едва.
И с этой тягостной поклажей идти вперед не год, не два,
а вечность, не теряя разум – какая силища нужна!
А жизнь пропащая нежна… Нас воскрешает раз за разом.
Февраль 1989
Парижская встреча с Матиссом
Татьяне Горичевой
Расслабленные женщины Матисса
разбросаны, как розы на полу.
Обманщицы, метресски и актрисы,
коснешься их – как сядешь на иглу.
Они – всего начало и развязка.
Легки как пух. Их можно просто сдуть.
Что для других – нелепица и маска,
для них – и откровение, и суть.
А в стороне застыли бабы-трефы,
тяжелые и крепкие, как сны,
преображенные Матиссом в горельефы, –
он их лепил, бесстыжих, со спины.
Но есть еще – и в рюшечках, и в бантах,
как между туч светящийся зазор.
Они пройдут тихонько на пуантах
и превратятся в красочный узор.
Февраль – март 2002
Мезальянс (И. А. Бунин и Г. Н. Кузнецова)
Ренэ Герра
Смотрелись вы как любящая пара,
соединяя иногда собой
шкварчанье красок местного базара,
долины тихость и морской прибой,
и похотливый переквак лягушек,
ночную перекличку соловьев
и стук глухой вином налитых кружек,
и то, что не имеет вовсе слов.
Казалась ты заносчивой и шалой,
знать не хотела, что грядет обвал.
Дом на горе, с годами обветшалый,
приняв тебя, тебя ж и ревновал.
Что есть любовь?
Что есть любовь до гроба?
По крайней мере, не страстей накал.
В пространстве дома дух гелиотропа
Присутствовал
и ноздри щекотал.
А ты была общительна, вальяжна,
приманчива и чуткая на слух.
Твоя душа распевчиво и влажно
врывалась в шелестение старух.
Он шел с тобoй по бездорожью леса,
то в стороне, то ближе, то рядком…
Причудница, несчастная принцесса,
ты станешь вскоре Грасским дневником!*
Ноябрь 2004
———————————————————–
*В Грасском дневнике Г. Н. Кузнецовой рассказывается о годах, проведенных рядом с писателем, нобелевским лауреатом Иваном Буниным (1870–1953).
Париж в августе
Анне Бессоновой
Расплавленные негою тела
среди листвы казались эфемерны.
Блажная жизнь струилась и текла,
изнемогала, угасая мерно.
А если вспомнить и начать с азов:
над ложем нашим нависает крыша,
в мансарде дверь закрыта на засов
и разговор все тише, тише, тише…
Я говорил… О чем? – и сам не знал,
слова мешая и меняя темы.
Белесый город уходил в астрал,
в себя впитав пьянящий дух богемы.
С ним уходил весь бедствующий люд,
до дна испивший чашу Монпарнаса.
Все те, кто там тогда нашел приют, –
сейчас уже исчезнувшая раса.
И этот мир, что был суров и нищ,
воспринимался легким и забавным.
И овцы отделялись от козлищ,
и тайное вдруг становилось явным.
Нагретый воздух прелостью пропах.
В нем были тяжесть и угрюмость леса.
И Эйфелева башня в кружевах
взлетала вверх, преодолев железо.
Август 2006
Фантомное постижение картины Клода Моне «После ланча».
Музей Орсе. Париж
Ренэ Герра
Забытое дитя на крошечной лужайке,
еще он слишком мал, ему не осознать,
что много лет спустя, главарь преступной шайки,
он раззадорит чернь, чтоб изничтожить знать.
Взопревший день скользит по облакам к закату,
и тянет от реки приятным холодком.
Гостей сегодня тьма. Смеются до упаду,
и мать с отцом сидят, как принято, рядком.
В такой семье ничто не предвещает бури.
Вот слышны чья-то речь и хлопанье ладош.
И кругом голова… От одури до дури
идти так далеко, что трезвым не дойдешь.
Зашелся криком он, взыскующий вниманья,
но не услышат плач сквозь гомон голосов.
За здравие царя, рисуясь и шаманя,
предложит кто-то тост из полустертых слов.
Как все же жарок день!
А он как будто брошен,
не до него сейчас. Полно других забот.
И будет плач его во много раз помножен
на ужас тех людей, которых он убьет.
И, наконец, затих…Чего добьешься криком?
Уж если он забыт – так, значит, поделом.
В могуществе своем, почти равновеликом,
добро и зло в него входили, словно в дом.
Еще он здрав умом и не сошел с катушек.
Уселся на траве у самого стола
и строит что-то там из деревянных чушек,
то ль с колоннадой храм, то ль бастионы зла.
Апрель 2009
Исповедь
Оскару Рабину
В утробе у мира, гниющей и грубой,
я сам искажен, как селедка под шубой.
Себя раставосив и сбросив в отбросы,
теперь я как шип истлевающей розы.
Теперь я Спаситель всемирных помоек,
ко всем истязаньям привычен и стоек.
Мое бытие как обрывки газеты,
в них новости дня и бессвязность беседы.
И делят меня, словно хлеба краюху,
все те, кто набился в мою развалюху.
Мои прегрешенья, голодные волки,
сбиваются в стаю на мерзлом проселке.
Я буду, как агнец, растерзан и съеден,
став темой для злых мерзопакостных сплетен.
Меня поминая распитием водки,
дружбаны расставят давнишние фотки.
На них я наивный и робкий ребенок,
и письками пахнет от ветхих пеленок.
Моим собутыльникам в скорби минутной
та бражная жизнь вдруг покажется мутной.
И шквалистый ветер, усердствуя яро,
их всех закружит, как цыганок из «Яра».
Июнь 2009
На день рождения художника Сергея Чепика
Теряя силу, свет дымился,
как перемазанный в угле.
И в этой сумеречной мгле,
казалось, мир остановился.
И все равно мы будем те,
кто, утопая в липком мраке,
не поддается темноте,
как белоснежный лист бумаги.
Кто, пересилив боль тоски,
преображает все на свете:
тяжелых красок многоцветье
в почти бесплотные мазки
и этот воздух, что волною
накатит и коснется рук
и, превратившись в склизкий звук,
вдруг станет ниткою льняною.
И мы, доживши лет до ста,
не растеряем веру в чудо,
в ту жизнь, что, взявшись ниоткуда,
заполнит пустоту холста.
Париж. 24 июля 2009
Куклы
Стелле Гайле
На улице Авоту, в Риге,
я жил в зачарованном доме.
В нем слышались всхлипы и вскрики,
а я находился как в коме
среди разнаряженных кукол,
стоявших с потерянным видом.
Там кто-то призывно мяукал,
а кто-то, поддавшись обидам,
забился, расплакавшись, в угол.
Но были стоявшие в нишах,
водившие дружбу с амуром,
бывавшие прежде в Парижах,
носившие платье с турнюром.
То были гламурные девы
с прическами в стиле барокко,
в искусстве своем королевы,
которым всегда одиноко.
Вращали глазами пустыми
и тут же по-девичьи робко
чихали, как будто простыли,
в платки из индийского хлопка.
Рига, 19 декабря 2010
Прогулка по Риге с поэтом Имантом Аузинем
Приеду в Ригу – опухают гланды
и промокаю с головы до ног,
а люди здесь до сухости галантны,
и рижский дождик – не английский смог.
Здесь Божий дух, что готикой усилен,
животворящ, глубок и всемогущ,
и на фасадах зданий югендстилем
воссоздана вся благость райских кущ.
Гуляли с вами, помню, очень долго
среди домов с растянутым лицом,
где тайны сохраняются до срока
и где играют мыслью, не словцом,
где старый город, как вальяжный лодырь,
живет собою, убивая дни,
и где блажит средневековья одурь
и по ночам влекущие огни,
как стоны вырвутся из-под кирпичной кладки,
скрывающей заморенных людей,
и поведут разгадывать загадки
церквей и башен, улиц, площадей…
Здесь та же колдовская атмосфера,
в которой миф реальности сильней!
И ничего, что небо было серым,
зато мы жили Ригою, а с ней
тем прошлым, у которого пределы
настолько неохватно широки,
что все в душе внезапно онемело.
Вдыхая ветер с моря и реки,
мы не могли произнести ни звука,
уместен был бы только Божий глас.
И вдохновенье снизошла на нас,
как долгая и сладостная мука.
18 января 2015
О поэзии Александра Сенкевича
Юрий Мамлеев, прозаик: «Написанные в классической манере стихи Сенкевича тем не менее современны в лучшем понимании этого слова, ибо вечное, личное и современное присутствуют в них в едином потоке. В этом потоке растворены все грани авторских пристрастий, увлечений, интересов, раздумий. Поток этот несет нас в глубину сокровенных переживаний самого поэта, творческая судьба которого до известной степени – жертва, ибо, раскрывая себя до самых ранимых сторон души, истинный поэт невольно совершает духовное жертвоприношение. И это характерно для творчества настоящего художника слова, что как раз и подтверждает новая книга стихов Александра Сенкевича. <…> Вся ткань поэзии Сенкевича создана из своего рода естественных противоречий, характерных для человеческого бытия. Женщина, смерть, природа – вот стихия такого бытия, его благодатная почва. Все это не может не вызвать переживаний всем разноцветьем чувств. Но ощутимее всего здесь боль, рожденная остротой потерь и непреодолимых противоречий».
(Из послесловия «Духовные странствия поэта» к книге Александра Сенкевича. «Чувство бытия». М., DuckDesign. 2002. – 112 с.)
Евгений Рейн, поэт: «Чтение стихов Александра Сенкевича – увлекательное занятие. Главные качества его поэзии – это концентрация и совмещение. А как он этого добивается – остается его секретом. В одном и том же стихотворении он соединяет и отрывки напряженной внутренней жизни, и детали – очень динамичные – внешнего мира, и парадоксальные мысли. Иногда отрывочные суждения, а зачастую – и это всего удивительнее – метафизические прорывы, попытки догадаться о причинах сущего. Вещность, чувственность, изощренная зримость – вот главные истоки поэтики Александра Сенкевича. Как это, например, интересно сделано в стихотворении “Парижская встреча с Матиссом”:
Расслабленные женщины Матисса
Разбросаны, как розы на полу.
Обманщицы, метресски и актрисы,
Коснешься их – как сядешь на иглу.
Как здесь бьется пульс, это очарование самой жизни! Между стихами и реальностью никакого зазора, иногда кажется, что эти стихи – просто набросок, остановившееся мгновение, пойманное словами, как рыба сетью. Однако они скреплены единством интонации, неким всем им предшествующим и в них слышным размахом, единством лирического переживания. Это определяет и поэтику, четкую, внятную и порой стремительную. <…> Многие стихи обладают сильным и точным дыханием, да и весь поэтический строй у Александра Сенкевича, несмотря на сужающий границы жанр посвящений, обладает резким и, я бы сказал, выстраданным звуком. А звук – самая важная вещь в стихах».
(Из предисловия «Зазеркалье Александра Сенкевича» к книге Александра Сенкевича «Скользящие тени». М., Время. 2011. – 221 с.).
Владимир Никифоров, священник, доктор философии Лондонского университета, почетный член Королевского колледжа Холлоуэй: «Поэзия всегда живет в каком-то контексте. Она рождается, как огонь, от трения с уже существующим. Сначала поэт находит себе место среди других поэтов, что трудно в России, которая переполнена поэтами. С самого начала моего знакомства с поэзией Александра Сенкевича я удивлялся ее непохожести на других. Вероятно, это было потому, что в его поэзии всегда существовала невидимая сторона, обращенная на Восток, в Индию. В конце советской эпохи массовое вторжение красочных пустых оберток от индийской культуры завораживало обитателей столичных кухонь, заскучавших от железобетона идеологии. Сенкевич легко мог бы стать поэтом этого движения, умножая его бумажные иконы. Этого искушения он даже как бы и не заметил. Для него поэзия была и остается открытым пространством подлинности. В контекст популярной экзотики такое не втиснуть.
Жизнь нередко загоняет поэтов в угол. Угол – это тоже контекст, где свои оказываются рядом, а враги нападают из-за угла. Поэзия, загнанная в угол, ощеривается на чужих и прославляет своих. В этом оскале часто видят доказательство того, что поэт в России действительно больше, чем поэт. Поразительное свойство поэзии Александра Сенкевича – полное отсутствие партийности. Ни “своих”, ни “чужих” в его стихах не найти. Зато можно обнаружить всеобъемлющее сострадание. Я помню, как много лет назад он сказал мне с тихой убежденностью: “Страдание абсолютно”.
Новая книга Александра Сенкевича «Неоконченное прошлое» выводит нас за пределы всевозможных контекстов. Он не представляет свои стихи на трибунал поэтов по гамбургскому или иному счету. Это давно оставлено позади. Нет там и никакой оглядки на двумерный мир, разделенный границей на “наше” и “ваше”. Контекст, в котором он видит мир, – это контекст последний. Расширить его невозможно. Вне этого контекста – только небытие. Мы слышим подлинный голос человека, не искаженный аппаратурой поэтического вещания или шумом сиюминутных интересов. Нам повезло, что мы его услышали».
(Из послесловия «Страдание абсолютно» к книге Александра Сенкевича. «Неоконченное прошлое II». Рига, Agentura Raugs, 2016. – 112 с.)
