Ирина Одоевцева: возвращение на берега Невы
ИГОРЬ СУХИХ, доктор филологических наук, профессор СПбГУ
«А это кто?» – возможно, спросит сегодняшний невежда, школьник или даже студент.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом.
Написано в 1918-м.
Сколько ей было? Она сама называла две даты (1895, 1901), омолаживаясь на целых шесть лет. А дней рождения и вовсе пять – с февраля по ноябрь – можно отмечать целый год.
Жизнь Ирины Владимировны Одоевцевой кажется интереснее ее стихов.
Вообще-то она – Ираида Густавовна Гейнике. Родилась в Риге в семье преуспевающего немецкого юриста. В двадцать лет вместе с семьей оказалась уже не в Петербурге, а в Петрограде (город изменил имя после начала Первой мировой войны).
Революция, литературные кружки, второй «Цех поэтов», Николай Гумилев, первая книга стихов «Двор чудес» (1922), эмиграция через Ригу в Париж (в том же 1922-м) – и долгая-долгая жизнь в послании.
Была замужем трижды. Имя первого избранника почти не упоминала, кажется, он был ее родственником, а брак – фиктивным (по первому мужу она Попова). С поэтом Георгием Ивановым прожила 37 лет, но брак был узаконен через десятилетие, уже в эмиграции.
Оставленное отцом наследство позволило ей, в отличие от большинства русских эмигрантов, безбедно жить во Франции в межвоенные годы, навещая и родной город в ставшей независимой Латвии. Одна из тем ее тамошней лекции – «О метафизике моды, о секс-аппиле, о жадности к жизни, о новом типе – роковой женщине, об извращении и новой морали».
Потом была вторая война, потеря всего, жестокая нужда, обвинения в антисемитизме и коллаборационизме/сотрудничестве с фашистами.
Георгий Иванов умер в 1958 году в пансионе для престарелых русских эмигрантов. А она через два десятилетия (в 83 года!) вышла замуж еще раз, три года спустя похоронив и третьего мужа.
«Когда мы в Россию вернемся… о Гамлет восточный, когда?» – спрашивал Георгий Адамович, многолетний друг-враг семейства Иванова – Одоевцевой. И отвечал в конце стихотворения:
Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело.
Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.
Их мечта о возвращении, как правило, оканчивалась на Сен-Женевьев-де-Буа.
Мне много лет не дает покоя рассказ Юрия Трифонова «Победитель» (другое заглавие – «Базиль»). Три советских человека, иностранный корреспондент и два его друга, приезжают в маленький французский городок к глубокому старику (ему 94 года), который уже много лет прикован к инвалидному креслу, а когда-то участвовал в Парижских олимпийских играх 1900 года, но занял на своей дистанции последнее место. Он ничего не помнит, с трудом реагирует на вопросы, его сознание напоминает «полумертвый радиоприемник». И вдруг он заявляет, что победитель – именно он. Во всех видах.
«Я вижу, как в глазах старика возникает огонь, безумный огонь. Вот лампа, которая еще теплится в этом полуистлевшем радиоприемнике. Тщеславие старости! Гордость Мафусаила! Пережить всех. Победить в великом жизненном марафоне: все, кто начал этот бег вместе с ним, кто насмехался над ним, причинял ему зло, шутил над его неудачами, сочувствовал ему и любил его, – все они сошли с трассы. А он еще бежит. Его сердце колотится, его глаза живут, он смотрит на то, как мы пьем виски, он дышит воздухом сырых деревьев февраля – окно открыто, и, если он повернет голову, он увидит в глубоком, густо-синем прямоугольнике вечера дрожание маленькой острой звезды серебряного цвета».
«В России надо жить долго» – реакция К. Чуковского на получение – в 80 лет – Ленинской премии по литературе. В «зарубежной России» – тоже.
Звездный час, минута славы Ирины Одоевцевой выпала на конец восьмидесятых годов. Кто-то из журналистов назвал ее последней улыбкой Серебряного века. Таких улыбок было минимум две. Вероятно, только два человека в мире могли веско произнести: «Николай Гумилев провожал меня до дома…» Или: «Когда я общалась с Ходасевичем…»
Но Нина Берберова, тоже вдова большого поэта, через семьдесят лет приехала в СССР на гастроли. Ирина Одоевцева рискнула (а что ей было терять?) вернуться навсегда.
Теперь – уже издалека – видно, что это возвращение не было лишено перестроечной эйфории/истерии и характерно советских деталей.
Юная энтузиастка-журналистка Анна Колоницкая (ей будут завещаны авторские права) после цепи случайных встреч и совпадений находит забытую Одоевцеву в парижском далеке. «Боже мой, вы, наверно, ангел с неба, дайте мне до вас дотронуться. Вы мне продлеваете жизнь».
Корреспондент «Литературной газеты» в Париже публикует огромный очерк.
Уже не передвигающуюся самостоятельно 92-летнюю Одоевцеву доставляют в Ленинград. Ленинградские чиновники срочно выделяют квартиру на Невском проспекте (через несколько лет Г. Владимов так и не сможет вернуть собственную квартиру, отнятую после эмиграции), начисляют пенсию, обеспечивают уход. Еще один чиновник, уже московский, распекает медлительных редакторов и дает указание срочно выпустить мемуары знатной эмигрантки (скромным по тем временам тиражом 250 000 экземпляров).
Есть фотография апреля 1987 года. Очень пожилая, но еще бодрая (она всегда выглядела моложе своих лет) дама в инвалидном кресле с испуганно-вопрошающим выражением лица – и восторженные незнакомые ей люди тянутся к руке, которую, может, мгновением раньше целовали. И конечно, «торжество справедливости» снимают несколько телекамер. Вечером уже миллионы увидят репортаж в «До и после полуночи» – «Прожекторе перестройки».
Через год, участвуя в этой передаче – с ярким маникюром, чудовищно грассируя, – Одоевцева заявила, что никогда не чувствовала себя эмигр-р-ранткой.
«…За Мандельштама и Марину / я отогреюсь и поем». Б. Ахмадулиной в свое время досталось за эти строки. Одоевцева тоже получала за – за всех, кто мечтал и не смог, за иллюзию воссоединения двух (или многих?) Россий.
Сказка возвращения окончилась через три года. На Волковом кладбище в Петербурге Ирина Одоевцева упокоилась рядом с великими (и номенклатурными тоже) писателями прошлого и позапрошлого веков.
Что осталось от Одоевцевой-литератора? Несколько сборников стихов, пять романов, сочинявшихся для заработка до и после Второй мировой войны, плюс дюжина рассказов (том прозы Одоевцевой вышел в 2017 году приличным по нынешним временам тиражом 2000 экземпляров), две живо написанные книги воспоминаний: «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1978–1981).
Степень их достоверности до сих пор вызывает споры. И вполне оправданно: вспомним мистификации по поводу собственной даты рождения.
Кроме того, книга переполнена прямой речью встреченных Одоевцевой людей, которую автор цитирует почти через полстолетия. Между тем Ахматова утверждала, что использование прямой речи в мемуарах надо приравнять к уголовному преступлению. Сказанное при тебе трудно адекватно воспроизвести даже через несколько минут. Что уж говорить о десятилетиях.
Едва ли не главным героем книги «На берегах Невы» оказался Николай Гумилев.
«Как началась моя дружба с Гумилевым? Но можно ли наши отношения назвать дружбой?
Ведь дружба предполагает равенство. А равенства между нами не было и быть не могло. Я никогда не забывала, что он мой учитель, и он сам никогда не забывал об этом. Да, дружбы между нами не было, хотя Гумилев в редкие лирические минуты и уверял меня, что я его единственный, самый близкий, незаменимый друг».
Самые большие сомнения вызвала история о Гумилеве как участнике антибольшевистского заговора. «На вопрос, был ли Гумилев в заговоре или он стал жертвой ни на чем не основанного доноса, отвечаю уверенно: Гумилев бесспорно участвовал в заговоре».
Первая ласточка
Русские давно селились в этом квартале на границе Парижа с рабочими пригородами. Сто шагов в сторону – и начинаются Бийянкур с заводами «Рено», где как минимум половину персонала составляли бывшие воины Добровольческой армии, и Исси-ле-Мулине, еще в начале века освоенный армянскими беженцами… Узкая улица Касабланка, вроде бы, с виду вполне буржуазная. Однако квартиры в каменных добротных домах больше похожи на скворечни. В одной из таких «гарсоньерок», мини-комнатке для бедных холостяков, жила Ирина Одоевцева (квартира досталась от третьего мужа – писателя Якова Горбова). Там мы и познакомились.
Я пришел к «старейшей русской поэтессе» (так Ирину Владимировну прозвали отечественные журналисты), чтобы вместе с оператором Виктором Бабаевым взять у нее интервью для советского Центрального телевидения. Одоевцева была царственна и снисходительна к молодому репортеру. Причину своего возвращения на родину объяснила сразу: «Меня никто не обижал. Но настоящих друзей не осталось, замучило безразличие… Знаете, есть русская тоска… В Европе она меня раздавила. Возвращаюсь с восторгом! Знаю, что теперь у меня масса друзей, даже родственники нашлись».
Человек не простой, но при этом легкий, верящий в свою счастливую звезду, Одоевцева, всегда считавшая себя красавицей («Овал лица имела идеальный!»), охотно и радостно согласилась на предложение реэмиграции. Иначе это позднее (отнюдь не запоздалое!) возвращение в Россию и не назвать. Это чудо осуществилось по инициативе журналистов, в том числе – и тогдашнего собкора «Литературной газеты» в Париже Александра Сабова.
В Ленинграде, еще не Санкт-Петербурге, «бабушку русской литературы» встретили с восторгом: издали ее книги невообразимыми ранее для Одоевцевой многотысячными тиражами, предоставили большую квартиру в самом центре, на Невском, обласкали вниманием… И забылись-развеялись сомнения, которые перед отправлением Одоевцевой в самолет «Аэрофлота» старались посеять в душе поэтессы, многолетней музы Георгия Иванова парижские эмигранты «советского призыва». Ведь Ирина Владимировна была первой ласточкой, вернувшейся в страну начавшейся перестройки всего и вся. Прошло всего несколько месяцев, и за Одоевцевой потянулись обратно, на берега Невы и Москвы-реки, десятки, нет – сотни россиян всех мастей, ранее уехавших на чужбину.
А тогда…
Чтобы посадить в машину Ирину Владимировну, ее, прикованную к креслу и постели из-за перелома шейки бедра, выносили на руках. Когда это закончилось успехом, все вздохнули с облегчением, зная, что в Ленинграде Одоевцеву ждут в Пулково десятки людей. Прямо у трапа, куда – в порядке исключения – пустили делегацию писателей и журналистов.
Вечером я был на каком-то суаре в Советском центре науки и культуры, что на улице Буасьер, 61. Встретил в коридоре молодого российского модельера-искусствоведа, не столь давно приехавшего во Францию по туристической визе и выбравшего местом своего дальнейшего творчества Париж. Новый «французский русский» схватил меня за пуговицу:
– Так это вы отправляли в Ленинград бабушку Одоевцеву?
– Отчасти… Начали это мои коллеги, лично я этим делом специально не занимался.
– Ах, вы больше по молодым русским эмигрантам работаете! – Странным образом среагировал он, и на его грушевидном лице нарисовалась презрительная улыбка…
Пролетят несколько лет, и мой невольный тогдашний собеседник шумно появится в Белокаменной, чтобы вернуться в квартиру на Фрунзенской набережной и начать вести на одном из федеральных каналов утреннюю передачу для женщин бальзаковского возраста.
Господи праведный, чего только не случается под Луной!
Кирилл Привалов
Эта версия какое-то время была препятствием для публикации книги в СССР. Тогда защитники поэта, пробивавшие его стихи в печать, пытались «примирить» его с советской властью и подозревали Одоевцеву в вымысле. Позднее как раз образ Гумилева-заговорщика и монархиста понадобился создателям его антисоветского образа.
Один из ранних эмигрантских рассказов Одоевцевой, «Падучая звезда», похвалил Бунин. Правда, об этом мы опять-таки узнаем только из ее мемуаров.
В «Строфах века» о ней восторженно писал Е. Евтушенко. Впрочем, оговариваясь: «Одоевцева так и не стала большим поэтом».
Ирина Одоевцева до последних дней старательно излучала оптимизм. Но главная ее лирическая нота была совсем иной, похожей на безнадежно-прозрачные стихи второго мужа.
Потомись еще немножко
В этой скуке кружевной.
На высокой крыше кошка
Голосит в тиши ночной.
Тянется она к огромной,
Влажной, мартовской луне.
По-кошачьи я бездомна,
По-кошачьи тошно мне.
Краеведы свидетельствуют: рижский дом семьи Одоевцевой на улице Гоголя сохранился, но стоит бесхозный и заколоченный. (До реституции она не дожила.) Возможно, когда-нибудь на нем появится мемориальная доска.
