К 125-летию со дня рождения Ильи Ильфа
Игорь Сухих, доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы СПбГУ
Взяв псевдонимы, они поменялись местами. На обложках книг Ильф опережает Петрова, хотя исконный Евгений Петрович Катаев по алфавиту идет раньше Ильи Арнольдовича Файнзильберга. Но в словарях и энциклопедиях они обычно неразделимы и идут на букву «И».
В истории русской литературы, пожалуй, есть только три счастливых случая, когда двое (или больше) людей превращались в одного писателя: Козьма Прутков (А. К. Толстой и братья Жемчужниковы), Ильф и Петров (Ильфпетров), братья Стругацкие (АБС называют их обычно поклонники). Это химически нерасчленимый Автор и текстов, и созданного им мира. Но в дни юбилеев о них все-таки приходится говорить врозь.
«Очень трудно писать вдвоем. Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой – еврей (загадочная еврейская душа)».
По мере того как появлялись архивные публикации, Ильфпетров превращался в отдельного человека – сложного и даже загадочного.
Файнзильберг не любил быть на виду (в публичных выступлениях всегда солировал Катаев). Он любил разные странные книги («Интересующимся охотно показывал занимавшие его книги; очень часто содержание их могло показаться неожиданным и интерес к ним – необъяснимым. Справочники, мемуары министров, старые иллюстрированные журналы времен Англо-бурской войны или Севастопольской кампании…» – вспоминал Арон Эрлих). Он с трудом усаживался за литературную работу, но зато безмерно полюбил фотографирование.
«Было у меня на книжке восемьсот рублей, и был чудный соавтор. Я одолжил ему мои восемьсот рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора… Он только и делает, что снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает…» – жаловался Петров.
В наши дни его фотографиями проиллюстрировали «Одноэтажную Америку» и устроили большую выставку «Илья Ильф – одесский москвич! Писатель с фотоаппаратом».
Он умирал и умер от чеховской болезни: чахотки, которая теперь называется туберкулезом. «За несколько дней до смерти, сидя в ресторане, он взял в руки бокал и грустно сострил: “Шампанское марки Ich sterbe (я умираю)”» (по воспоминаниям В. Ардова).
(«Шампанского марки «Ихь штэрбе» / Еще остается глоток» – отзовется в песне А. Галича).
Открытием уже для современников стали его «Записные книжки», воспринятые как особый жанр и представившие не энтузиаста, а трезвого наблюдателя, в заметках, шутках, афоризмах которого проступали суровое время и метафизическое отчаяние (полная их публикация была подготовлена А. И. Ильф только в 2000 году).
«Композиторы уже ничего не делали, только писали друг на друга доносы на нотной бумаге».
«Умирать все равно будем под музыку Дунаевского и слова Лебедева-Кумача. Не смешно…»
«Я сижу в голом кафе «Интуриста» на ялтинской набережной. Лето кончилось. Ни черта больше не будет. Шторм. Вой бесконечный, как в печной трубе. Я хотел бы, чтоб жизнь моя была спокойней, но, кажется, уже не выйдет. Лето кончилось, о чем разговаривать».
И рядом, той же осенью последнего тридцать шестого года: «Кто измерит глубину моего отчаяния?»
Такие записи заставляют под непривычным углом взглянуть на книги соавторов. Тайну их уже почти столетнего обаяния, пожалуй, надо искать не только в очевидных сатире и юморе, а скорее, в глубине: восхитительно-восхищенных – не хуже, чем у Олеши и Набокова – пейзажах, совсем чеховских деталях, попутных наблюдениях и обобщениях.
«Июньское утро еще только начинало формироваться. Акации подрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу. Уличные птички отщелкивали какую-то веселую дребедень. В конце улицы, внизу, за крышами домов, пылало литое, тяжелое море. Молодые собаки, печально оглядываясь и стуча когтями, взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошел, час молочниц еще не начинался».
«В лужице сидит месяц, громко молятся сверчки, и позванивает пустое ведро, подвязанное к мужицкой телеге».
За привычным смехом в книгах Ильфпетрова вдруг открываются лирика и драма. И мне почему-то кажется (записные книжки это подтверждают), что отвечал за них Ильф.
«Ипполит Матвеевич шел, с интересом посматривая на встречных и поперечных прохожих. <…> В прежнее время, проезжая по городу в экипаже, он обязательно встречал знакомых или же известных ему с лица людей. Сейчас он прошел уже четыре квартала по улице Ленских событий, но знакомые не встречались. Они исчезли, а может быть, постарели так, что их нельзя было узнать, а может быть, сделались неузнаваемыми, потому что носили другую одежду, другие шляпы. Может быть, они переменили походку. Во всяком случае, их не было» («Двенадцать стульев»).
Смеются здесь соавторы над предводителем дворянства-регистратором загса? Бросьте! Внутренняя речь «отца русской демократии» – размышление об уходящей жизни, печаль которого только оттеняется контрастными сценами с неудачной покраской шевелюры или заседанием «Союза меча и орала».
Кульминация второго романа – получение вожделенного миллиона.
«Остап вдруг опечалился. Его поразила обыденность обстановки, ему показалось странным, что мир не переменился сию же секунду и что ничего, решительно ничего не произошло вокруг. <…> Стало ему немного скучно, как Роальду Амундсену, когда он, проносясь в дирижабле “Норге” над Северным полюсом, к которому пробирался всю жизнь, без воодушевления сказал своим спутникам: “Вот мы и прилетели”. Внизу был битый лед, трещины, холод, пустота. Тайна раскрыта, цель достигнута, делать больше нечего, и надо менять профессию».
И дальше жизнь Командора катится под откос. Он все больше напоминает лишнего человека, русского Гамлета. «…Да, – отвечал Остап, – я типичный Евгений Онегин, он же рыцарь, лишенный наследства советской властью. <…> – Мне тридцать три года, — поспешно сказал Остап, — возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил…»
Издательская судьба романов Ильфпетрова тоже парадоксальна. Сегодня существуют три их версии, однако неясно, какую из них следует считать канонической. Редакция, восходящая к последнему прижизненному изданию, была все-таки цензурована и понималась как советская сатира. Она часто публикуется и сегодня.
Уже в послесоветскую эпоху М. Одесский и Д. Фельдман (тоже соавторы) издали по сохранившейся машинописи «первый полный вариант романа», выделив курсивом восстановленные фрагменты, и представили романы как эпизоды политической борьбы в советских верхах. Различие с прежним текстом (при беглом взгляде) сводится к деталям, мелочам, причем многие поправки имеют не цензурный, а творческий характер.
Свою версию предложила (в издательстве «Текст») и неутомимая А. И. Ильф, не очень отчетливо объяснив ее отличие от других.
Единственное достаточно полное пятитомное собрание сочинений Ильфпетрова выходило еще в 1961 году. Так что исследователям творчества соавторов предстоит огромная работа. Правда, в чем-то они опередили коллег. Блистательный комментарий Ю. К. Щеглова «Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя», выдержавший уже три издания, пожалуй, превосходит все другие опыты в этом жанре. Ничего сопоставимого о Булгакове, Платонове или Шолохове мы не имеем.
Странным, извилистым путем романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» все-таки вошли в прозаический канон ХХ века. И вот исполнилось 125 лет И. А. Файнзильбергу – Илье Ильфу. «Загадочной еврейской душе». Русскому советскому классику.
