К 130-летию со дня рождения Марины Цветаевой
Александр Балтин, поэт, прозаик, эссеист
Хрестоматийное определение появления в литературе Марины Цветаевой вращалось вокруг ее же предвидения: «Когда не знала я – что я поэт…».
Ей предстояло изменить империю языка настолько сильно, что уже вряд ли последующие поэты могли писать так, будто не было ее стихов.
Все шло от избыточной раскаленности собственного дара; ибо то, что большинство посчитало бы мелкой тенью, в Цветаевой вспыхивало фейерверком; разлетаясь словесными искрами, они одаривали мир чем-то совершенно необычным.
Чудеса рифм: они вихрились, вырывались из собственных недр, возникали там, где, казалось бы, их и быть не должно; совершенно необычный синтаксис – опять же вихрящийся, рваный и вместе с тем цельный.
Она была своею во всех веках, прожив избыточно жизней; она горела пророчеством о будущем: пускай смутным, рассыпанным по линиям стихов и поэм; она возводила «Поэму Горы» и «Поэму Конца» так, что невозможен был конец, а горы громоздились тою метафизической вечностью, о которой грезят все поэты… И, кажется, Цветаева создавала бесконечные варианты реальностей, столько их оставив на земле, в неистово кипящих недрах своего творчества.
Лестницы меж облаками – ступени прозы Цветаевой; прозы, разворачивающей действие мысли: ее театр, ее замечательные панорамы. В Цветаевой много от странствия дервиша, у которого вечность в запасе; при этом – конкретика яви и величие замысла.
Ее замысел – эпос, и часть его была воплощена в сводах ее прозы, нисколько не уступающей стихам.
Жизнь словно проводила и Марину, и Анастасию через такие жестокие фильтры, чтобы высветилась только суть огромного дарования обеих…
Если встать на позицию: страдания осветляют, поднимают, лечат от земных привязанностей, все тяготы сестер были обоснованы; никто, однако, не сможет доказать, что позиция эта верна, и жизнь, если внимательно наблюдать за нею, горазда опровергать твердость оной позиции.
Тем не менее обе жизни, настолько пропитаны субстанцией трагедии, что, кажется, и творчества не должно было быть, – а вот оно, развернутое роскошными полотнищами победы над суетой и временным…
Грандиозные ритмы Марины точно уравновешивались спокойными, плавно-медитативными прозаическими пассажами Анастасии… Ведь и проза Марины – от ее поэзии… А проза Анастасии, столько вобравшая в себя, мешающая историю, метафизику, бытописательство, – скольжение неспешно покачивающихся на волнах кораблей, и путь этот сулит много замечательного, хоть и неизвестен конечный пункт.
Широкие полотна воспоминаний развернуты и испещрены бесценными письменами, адресованными в грядущее, где непременно должно быть лучше. Сияющие имена двух сестер становятся источниками света для тех, кто окончательно не изверился еще в гуманитарной правде.
Неизбывность агрессии очевидна, если брать животную сторону человека: сильнейший всегда будет атаковать тех, кто слабее. Но стойкость человека, способность не гнуться, противостоя энергии атакующих, не есть ли способность к подвигу?
…Город Гаммельн, гордящийся древностью и следованием в жизни линии дедов; город, жизнь внутри которого крепкая, как репа, не ждет бед, тем более исходящих от крыс – серого, упорного, адски прожорливого воинства, готового вносить свои коррективы в реальность (через годы возникнет «Чума» Камю, где болезнь, закрывшая другой город, высветит рентгеновскими лучами сущность людей). Пошлость человеческого сердца, низость мыслей и скудость интеллектуального пожитка – тоже болезни, но бациллы их не исследуешь под микроскопом.
В сущности, «Город Гаммельн» – об извечном конфликте материального и духовного, а гармонию человеку не обрести. Оттого и расплата такая, какой не ждет никто. Стих дидактический, хотя и скрыто: коли не найти гармонию меж внутренним и внешним, не жить вам, люди!
Любые предупреждения поэтов уходят в пустоту: мир предпочитает внешне-материальное изобилие всему другому. Мир будет сверкать и переливаться, шуметь, гулять, избыточно есть и пить, пока не появятся крысы. А потом – Крысолов.
Цветаева – взрыв и мука, рвущиеся сознательно провода веков, чтобы соединились огненными, кипящими концами, дабы старые смыслы, изменившись, выхлестнулись в наш ад… или в наш рай, ибо и то и другое соединяется странно, причудливо, в одной душе, в одной муке.
Цветаева, у которой даже «Автобус» доезжает до Навуходоносора… Цветаева, русским штормом врывающаяся в средневековый Гаммельн, чтобы в детальном вихре строк, описав его, вывести приговор мещанской благости, ничего общего не имеющей с благодатью… Цветаева, восстающая против малости… Цветаева, рвущаяся ввысь. Цветаева, как разверстая бездна: концентрические круги, фантасмагория жизни.
Разумеется, революционно меняя лад русской поэтической речи, Цветаева была на стороне старого мироустройства: и белая гвардия в этом смысле являлась для нее символом подлинного благородства, аристократизма духа, великолепной смелости – щедрой по отношению к миру, который защищала, губительной по отношению к себе…
Собственно, восприятие Цветаевой Русской армии выразилось еще в раннем стихотворении:
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса,
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след, –
Очаровательные франты
Минувших лет!
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, –
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
(1913 г.)
Да, это о генералах 1812 года, но линия преемственности прослеживается четко.
Ярче всего отношение Цветаевой к грандиозному противостоянию, развернувшемуся за событиями 1917 года, сказалось в звенящем «Лебедином стане»:
– Где лебеди? – А лебеди ушли.
– А вороны? – А вороны – остались.
– Куда ушли? – Куда и журавли.
– Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались.
– А папа где? – Спи, спи, за нами Сон,
Сон на степном коне сейчас приедет.
– Куда возьмет? – На лебединый Дон.
Там у меня – ты знаешь? – белый лебедь…
Белый лебедь… Белая красота возвышенного дела сохранения Дома. Гнездо и Дом – как символы метафизического счастья:
Мракобесие. – Смерч. – Содом.
Берегите Гнездо и Дом.
Долг и Верность спустив с цепи,
Человек молодой – не спи!
В воротах, как Благая Весть,
Белым стражем да встанет – Честь.
Обведите свой дом – межой,
Да не внидет в него – Чужой.
Берегите от злобы волн
Садик сына и дедов холм.
Под ударами злой судьбы –
Выше – прадедовы дубы!
(1918 г.)
Поэзия Цветаевой – поэзия чести, аристократизма и необыкновенной, ярящейся, вихрями пронизанной высоты, и отношение ее к Белому движению подтверждает оное:
Белогвардейцы! Гордиев узел
Доблести русской!
Белогвардейцы! Белые грузди
Песенки русской!
Белогвардейцы! Белые звезды!
С неба не выскрести!
Белогвардейцы! Черные гвозди
В ребра Антихристу!
(1918 г.)
