Повестей о классическом танце до обидного мало, но разве нет в балете духовности и правды, которые ищет литература?..
Сергей Макин
«Виллисы» (с ударением на второй слог) – девушки-призраки, родственницы древнегреческих эриний (у римлян фурий) – богинь мести. Сегодня слово чаще пишется с одним «л» – вилисы, по аналогии с французским les wilis. Теофиль Готье, один из создателей либретто «Жизели», оттолкнулся от пересказанной Генрихом Гейне легенды о девушках, умерших до свадьбы. В славянской мифологии их называют «вилы». У Гейне немецкий вариант с двумя «л»: die Willis. «Виллисы» – это и название повести Юрия Короткова, по которой был поставлен фильм «Танцующие призраки» (1992). Для балетомана и повесть, и фильм особенно ценны, так как в них отражено балетное мировоззрение.
Как сказал искусствовед Виталий Вульф, «балет в России – больше, чем балет». Это образ горнего, высшего мира, путь к которому лежит через монастырь со строжайшим уставом. В таком монастыре (хореографическом училище или академии) есть свои великие посты, послушания, радения, искушения. Через все это проходят будущие балерины, и это описал Коротков.
Не от мира сего
В конце 1980-х юноша из интеллигентной семьи приходит на балет «Тщетная предосторожность». Главное впечатление: у этих, как их, пейзанок юбки должны быть грязноватые, в навозе. Они же труженицы сельского хозяйства. И вообще, столько людей на сцене чепухой занимаются, когда в стране заводы стоят, урожай убирать некому! Девушка из хореографического училища в долгу не остается: «Только идиот может не понимать балет!» Но она и сама его пока не вполне понимает. Просто привыкла жить в этой среде.
Учитель-историк у школьной доски что-то увлеченно рассказывает. Усталая балетная ученица не слушает. У мира, в котором она обитает, другая история, сопоставимая со Священной, иные герои, сравнимые со святыми подвижниками.
Балетмейстер просит юных исполнительниц вспомнить слова Анны Павловой:
«– Балет – это… – требовательно начал он.
– …не техника, это душа, – вразнобой закончили девчонки.
– Так где у вас душа? Одни мускулы! Не сломать бы линию да прыжок не смазать!.. Свет! – вдруг крикнул он, обернувшись к световому пульту. – Свет ко второму акту!
Прожектора погасли, затем включился свет второго акта “Жизели” – мертвенно-голубое лунное сияние. Белые костюмы девчонок вспыхнули в полутьме холодным фосфорическим светом, на безжизненно‑голубых лицах легли глубокие синие тени».
Здесь царство света – солнечного и лунного, белоснежных пачек и девичьих душ, сценическое выражение мира, который снисходительно осуждает горьковский Уж в «Песне о Соколе»: «Там только пусто. Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу».
Коротков награждает самую одаренную из учениц символичным именем Света, но главная героиня – хорошая девочка Юля. Или, может, плохая, если она покуривает и иногда резко выражается? Нет, плохая – «сорвавшаяся с резьбы» Ленка Ильинская. А какая все-таки Юля Азарова по кличке Арза? Так и слышится «гюрза»… Да уж, Юлька не размазня. Она может быть колючей, порой кусачей.
Мефистофель и Фаустесса
«Широко мыслящий» мальчик эпохи перестройки решил показать будущей балерине, как многообразен мир, познакомить классичку с жизнью, от которой, по его мнению, она оторвана. Он повел ее по миру соблазнов, как Мефистофель Фауста. Для начала показал образчик современного искусства.
«На второй или третьей песне рабочие вынесли на сцену сверток из почтовой бумаги, запечатанный сургучом. Из свертка торчали штиблеты. Сверток долго лежал без дела, потом вдруг стал корчиться, кататься по полу. Печати лопнули, и из свертка выбрался здоровенный, лысый, как колено, детина… Он бесцельно болтался по сцене, мешал музыкантам (те, не отрываясь от инструментов, досадливо отталкивали его плечом), затем обнаружил в углу скрипку и стал искать смычок. Смычка он не нашел и выудил откуда-то большой кусок сырого мяса. В такт музыке он принялся лупить мясом по скрипке, пока, к неописуемому удовольствию зала, не расколошматил ее вдребезги…
На обратном пути в электричке они поссорились.
– Тебе это нравится, да? Нравится?
– Да причем здесь “нравится – не нравится”! – потрясал руками Игорь. – Я объективный человек! Да пойми, что такое искусство тоже существует, хочешь ты того или нет!
– А мне наплевать! Мне не нужно это знать, понимаешь, не нужно!»
Девушка открывает для себя два девиза, с которыми надо идти по жизни: простые, на чей-то взгляд примитивные, а на самом деле гениальные. Первый девиз – «Мне это не нужно». Азарова невольно (а Коротков явно) повторяет мысль Сократа, который ходил по афинскому рынку и удивлялся: «Как много на свете всего, что мне не надо!» Обычные люди путаются в многообразии, и лишь философ способен отличить необходимое от бесполезного. То же в Евангелии: «Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее».
Второй девиз – «Мне работать надо».
«Репетиции теперь были каждый день, а в воскресенье после спектакля Наталья Сергеевна занималась с Юлькой – вдвоем в пустом зале, – гоняла до обморочной багровой пелены перед глазами, до того, что Юлька, грохнувшись однажды с прыжка, никак не могла подняться с пола, валилась то в одну сторону, то в другую. Наталья Сергеевна стояла над ней и ждала, пока встанет, нервно постукивая каблуком о каблук».
В чеховской формуле прекрасного человека («и лицо, и одежда, и душа, и мысли») недостает важнейшего компонента – тела. Потому что для интеллигента конца XIX – начала XX века это было табу. При мысли о теле у него сразу возникали «греховные» ассоциации. В дотошном исследовании Дональда Рейфилда о Чехове говорится, что тот «с ностальгией вспоминал студенческие годы и тогдашнее свое увлечение – балерину, благоухавшую конским потом». Потом Антон Павлович остепенился, сделался зеркалом русской интеллигенции и потому написал, что мужчинам «особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность…»
Да будет благословен пот балерин! Преклоняюсь перед этими труженицами: они знают цену времени, живут по часам и работают, работают. «Под облепившим тело мокрым хитоном видно было, как бешено колотится Юлькино сердце».
Дьявол в переводе с греческого – «клеветник». В христианском вероучении он обольщает и обманывает людей. Когда Игорь показывает Юле «шикарную картину» под названием «Вечерний город» – вид из окна, – это вызывает у человека, знакомого со Священным Писанием, ассоциации с сатаной, который показывает Сыну Человеческому вид с горы, искушая Христа властью над земными царствами. Только и тут ложь: паренек может сделать дщерь человеческую в лучшем случае обеспеченной домохозяйкой, владычицей узкого мирка.
Потерянный рай
Казалось бы, в фильме хореографическое училище – тюрьма (начиная с первых кадров, когда девушки показываются на фоне сетки для контроля их пропорций, как бы за решеткой). А снаружи – полная свобода, но какая! Уродливая, грубая, жестокая. Вроде бы и в училище жестокости хватает, но это вынужденный (да-да, несвободный) путь к настоящей свободе, которая есть «осознанная необходимость», как говорили классики. Да, для этого нужна дисциплина, да, нужно жить по часам, что так не нравится бестолковому Юлиному бойфренду, не знающему цену времени. Тогда будешь парить и на сцене (на призрачных крыльях), и в жизни, перелетая с континента на континент на реальных крыльях самолетов.
С первой же страницы повести, когда тетка с авоськой, полной продуктов, выгоняет заблудившуюся, голодную и продрогшую до костей Юлю на мороз с лестничной клетки жилого дома, где она грелась в лютый холод, возникает мотив враждебности обычного мира, населенного «нормальными» людьми, к девочке из мира классической хореографии. Добравшись до своего интерната, та впервые воспринимает хореографическое училище как родной дом. Потому так ужасает Свету возможность быть исключенной из училища, что, при всей его строгости (порой жестокости), это филиал, преддверие заоблачного мира. Уход из идеального мира аттитюдов, алезгонов, арабесков в реальный мир равносилен изгнанию из рая. Исключение из училища – трагедия, потому что в низком мире невозможно поддерживать балетную форму. А она тянет вверх – в силу не понятной для большинства выворотности, пальцевой и прыжковой техники. То, что видит Юля в домах, по которым ее водит Игорь, лишь укрепляет девушку в желании уйти из этого мира.
В фильме и в коротком варианте повести Азарова танцует Жизель. Балетмейстер объясняет ей:
«– Ты, – обернулся он к Юльке, – встречаешь человека, который обманул тебя, пришел и разрушил твой маленький тихий рай, лишил тебя всего – счастья, покоя, разума, жизни. И ты спасаешь его! Спасаешь – подумай! – ради какой-то другой женщины, которую он встретит и полюбит, и будет жить с ней долго и счастливо там, в мире живых людей, там, где солнце. А ты навсегда останешься здесь, в темноте, среди могильных крестов… Посмотрите вокруг – только и слышно: я! мое! мне! если не мой, то пусть ничей!.. Много ли женщин, способных на такую жертву ради любви?..
– Понимаешь? – негромко спросил он у Юльки.
– Да…
– Расскажи это им, – балетмейстер указал в пустой зал. Пятясь, отошел на авансцену. – Встали. Еще раз. Последний раз – финал… – и взмахнул руками».
Страшный суд балета
Но Юля – не Жизель, погубленная Альбертом, она по жизни и на сцене – Мирта. Именно ее танцует Азарова в длинном, более психологичном варианте повести. И эта роль более подходит Арзе по характеру. Жизель мягка, добра и сердечна, не случайно по либретто у нее больное, ранимое сердце. А Мирта – предводительница виллис: жесткая, холодная, и при этом великолепная в своей непримиримости к обитателям прозаического, насквозь материалистичного мира. Но ведь этот мир терзал ее в земной жизни.
«– Это древняя легенда. Вы виллисы – невесты, не дожившие до своей свадьбы. До своего счастья… – балетмейстер медленно двигался между замерших девчонок. – В этих белых свадебных платьях вас опустили в могилы… Жизнь где-то там, наверху, там кто-то смеется, кто-то плачет, кто‑то любит, а вы лежите в тесных сырых гробах под землей… Земля давит… Ночью виллисы встают из могил и убивают одиноких путников. Всех. Без пощады. Но только мужчин!.. Вы когда-нибудь думали, как виллисы их убивают?
– Кружат в смертельном танце, – сказала Ийка.
– Первоклассникам расскажешь, – отмахнулся балетмейстер.
Кто-то неуверенно засмеялся.
– Совершенно верно, – поднял палец балетмейстер. – Получить хотя бы подобие любви, которой вы, невесты, не успели насладиться там, наверху… А ты, Мирта, – обернулся он к Юльке, – ты поднимаешь виллис на эти смертные игрища, и ты обрекаешь путников на смерть. За что?
Юлька пожала плечами.
– Подумай, какое чувство так же сладко, как любовь? И так же, как любовь, способно смести любые преграды? – Балетмейстер близко наклонился к ее лицу. Он был похож на злого колдуна – с длинными прядями седых волос, узко и глубоко посаженными глазами. – Это – месть! Праведная месть!.. Виллисы не убийцы, они несут праведную месть мужской половине рода человеческого. За себя и за всех будущих виллис… За всех тех, кого каждый день убивают мужчины своим эгоизмом, ложью, похотью… И когда на ваше кладбище приходят Ганс и Альберт, лесничий и граф, которые, не поделив, лишили рассудка и жизни чистую наивную девочку, – разве смеют они безнаказанно топтать землю, которая давит на вас? И пусть эта деревенская дура Жизель лопочет о любви и пытается защитить Альберта – разве достоин он чего-нибудь, кроме презрения и смерти?
– Не достоин, – сказала Юлька».
Считается, что, прощая Альберта, Жизель действует по-христиански, в отличие от неумолимой Мирты, поступающей в духе язычества: «Око за око, зуб за зуб». С этим стоит поспорить: Мирту можно считать олицетворением другой христианской идеи – Страшного суда. Конфликт в «Жизели» религиозный: покарать грешника или простить его, дав возможность раскаяться?
Обретенный рай
Не все мужчины – враги, обреченные на праведную месть. Не враг девчонок – балетмейстер, их духовный отец с внешностью волхва или пророка, не враг – партнер Генка Демин, хотя на репетиции он уронил Юлю с высокой поддержки. Потому что размечтался о ней. А ночью с риском для жизни прошел по карнизу, залез в окно, объяснился ей в любви. Ах, Юля-Юлечка, зачем тебя потянуло к Игорю, существу из чужого, низкого, враждебного мира? Думала обратить его в свою веру? Это нереально. Наверное, затем потянуло, чтобы, пройдя через искушения, обрести балетную истину.
«Кто-то сказал, что мы с девчонками похожи на призраков, а там, за стенами театра, – там настоящая жизнь. А я поняла главное: только здесь, на сцене, – настоящая любовь, и жизнь, и счастье. А там, на улице, только бледные призраки… Пока я танцую, я живу». Фаустесса победила: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
Пусть тетки с авоськами гонят балетных девочек. «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Потому что, изгоняя из своего земного града, они толкают вас в град небесный.
Со страной, которая вскоре станет «новой Россией», Юле не по пути. Но и со старой Россией – унылой, тусклой, пьющей – тоже. Поэтому она столь жестока со своим отцом, не прощая ему уход из дома. Однако в глубине души девушка начинает понимать родителя, который хотел вырваться из беспросветного существования. Тот удивляется дочери-балерине: «В кого ж ты уродилась такая?» Да в тебя, сокола, только улетает она не из дома в другую семью, а из реальной жизни в идеальный, хоть и мучительный мир высокого искусства. В духе философии Платона, его знаменитого мифа о пещере: люди живут в темном мрачном подземелье, расписывают его своими несовершенными фресками (как художник-авангардист, картины которого Юля не приемлет), а по стенам пещеры мечутся блики из светлого мира идей. В мир солнца, промаявшись в чужой холодной Москве (по фильму – в Питере), собирается улететь в конце повести и Юлька: ей светит работа в балетном театре теплой Австралии.
Финал фильма более концептуален: светлый мир предстает здесь не в географическом смысле, а в хореографическом. Надев венец, аналогичный нимбу святой, в длинной белой шопеновской пачке, отрешенная от всего земного, девушка идет по темному коридору, не замечая окружающего хлама. Она доходит до подъемного механизма и становится на площадку, которая медленно движется вверх, к люку. На сцене появляется новая виллиса.
