Марк Шагал всю жизнь писал рай, хотя век, в котором он жил, был отнюдь не райским
Максим Кантор
У всякого художника есть свой цвет − как у писателя есть своя интонация.
Поскольку художник − это тот, кто говорит красками, в его речи важна личная, присущая только ему интонация, то есть важен его личный цвет. Такой цвет, характеризующий личность мастера, возникающий в процессе долгой работы, называют словом «карнация». Это не «колорит», то есть это не просто сочетание красок, но то общее состояние цветовой материи, которое передает мир художника.
Картины Шагала, если собрать все его холсты вместе и вывести общий цветовой знаменатель, образуют глубокий синий, ультрамариновый тон, цвет сияющих небес.
Витражи
Он так часто писал ультрамариновые небеса, что этой синей краской затопил все пространство вокруг себя. Это потому, что Шагал всегда писал рай, а рай − синего цвета.
Синий цвет у Марка Шагала доходит до крещендо, до такого состояния глубокой синевы, когда уже синее и быть ничего не может. В его витражных окнах в Реймском соборе и в церкви Всех Святых в Тудли (Англия), а также в витражах, выполненных для здания ООН, фигуры буквально плавают в синеве, взмывают в синеву, растворяются в ней, воскресают из синевы. Стихия синего цвета вообще свойственна витражу, но, кажется, даже во времена Средневековья не было мастера, так любившего синий цвет.
Для Шагала синий − это цвет пространства, разделяющего предметы, цвет воздуха. Помимо прочего, синий (небеса) − это цвет Богоматери, цвет чистоты, наряду с белым (лилия); белый − это одна из стадий синего, это ступень в лестнице райского синего.
Для Института искусств в Чикаго Шагал выполнил витраж, состоящий из сотен оттенков голубого, начинающих восхождение от прозрачно-лазоревого и доходящих до глубочайшего ультрамарина. Он словно измерял уровни небес, показывал нам лестницу, по которой восходят к самой предельной синеве.
Марк Шагал создал такое количество росписей в храмах и витражей в соборах, что сказать о художнике Шагале «живописец рая» − значит просто обозначить его профессиональное занятие. Это отнюдь не преувеличение. Но и тогда, когда художник не делал витражей в Реймсе и в соборе Святого Стефана города Майнца, − и тогда он оставался живописцем рая.
Эстетическая эмиграция
По всем эстетическим характеристикам творчество Шагала есть продолжение ренессансного символизма. И когда его называют авангардистом или (тем более!) наивным художником, то совершают грубую ошибку. Шагал был автором чрезвычайно искушенным, его композиции продуманы и сложны в классических традициях Кватроченто, а его эстетические взгляды, образы, художественные приемы диаметрально противоречат принципам авангарда ХХ века. Именно это отличие и послужило причиной эмиграции Шагала из Советской России.
История его исхода общеизвестна, но историю эту уместно повторить. Когда Шагала назначили уполномоченным по культуре в Витебске, он, стал ректором Витебской академии художеств, пригласил в преподаватели разных знаменитостей из Москвы.
То было время массовых митингов, деклараций, производства наглядной агитации. Все это Шагал не любил, а большинству художников все это очень нравилось. Один из приехавших в Витебск преподавателей написал на Шагала донос, обвиняя художника в недостаточной революционности и недостаточной преданности идеям большевизма. Шагал лишился работы, его отозвали в Москву, сделали театральным художником: в те годы театральная деятельность была своего рода ссылкой.
Марк Шагал некоторое время проработал в театре, но в 1922 году вместе с семьей уехал в Литву, где была организована его выставка, а оттуда – в Германию. И уже сенью 1923 года семья Шагала переехала в Париж (французское гражданство художник получил лишь14 лет спустя. – Прим. ред.).
Причем − и это надо сказать отчетливо − он не убегал от революции, уехал не столько от советской власти, сколько от авангардизма и его казарменной эстетики. Знаменитая фраза «Я уехал в Париж, потому что там даже консьерж разбирается в живописи» подразумевает то, что француз не изменяет свой культурный код по приказу в течение дня; не способен был это сделать и Шагал.
Он любил саму масляную живопись, станковую картину, образное антропоморфное искусство. Он любил гуманистическое искусство − нисколько не стеснялся этого пафоса, часто и страстно про это говорил. Квадраты и полоски Шагал не уважал, марши и монументы не переносил − вот и уехал прочь. Это была не политическая, но эстетическая эмиграция.
При этом никакого симбиоза русско-французской культуры в судьбе художника не произошло. Нельзя сказать, что вот был такой российский еврейский художник, а набрался французских приемов. Было бы ошибочно утверждать, что Шагал принес свое русское видение в Париж и там создал оригинальный стиль, соединив два культурных кода.
Шагал − художник поразительно раннего развития; он приехал в Париж − еще в первый раз – двадцати трех лет от роду уже сложившимся мастером, причем мастером европейской традиционной школы. В Париже не пришлось менять в своем, уже выработанном к 1910 годам стиле практически ничего; ранние витебские картины с дачной верандой или косогорами скомпонованы с изощренностью, отличающей парижские работы тридцатых. Латинская пластика − это не благоприобретенное; это его природное свойство − возможно, объяснимое местом рождения.
Белорусский город Витебск в течение трехсот лет последовательно входил в княжество Литовское и Речь Посполитую, и еврейское местечко, откуда родом Моисей Сегал (взявший себе творческий псевдоним на французский манер – Марк Шагал), испытывало влияние католической культуры. В энциклопедиях Шагала обозначают как француза, еврея, белоруса − через запятую.
Характерно то, что, решившись на эмиграцию из Советской России, Шагал всю жизнь скитался, но − пластически, образно − не сдвинулся с места ни на сантиметр: принадлежал к европейской изобразительной культуре изначально.
В параде эмигрантских судеб, коими богат XX век, его судьба поразительна: Модильяни и Пикассо тоже эмигранты, но они сменили страну лишь однажды; Шагал сменил страну проживания пять раз: Россия − Литва − Германия − Франция − Америка − опять Франция. Лишь после войны он осел на юге Франции, в Сен-Поль-де-Вансе. Классический странствующий еврей, Вечный жид, Агасфер, и при этом Шагал такой своеобразный еврей, который свое еврейство сознательно разменял на европейские ценности.
Еврейская тема в холстах существует. Мало того, нет практически ни одного холста без раввина, ангела или семисвечника, но тема иудаизма растворена в христианстве. Шагал скорее христианин, нежели иудей: трудно представить еврея, написавшего столько распятий Христа. Иное дело, что Шагал не противопоставлял Заветы: Новый Завет в его полотнах вплавлен в Завет Ветхий и Сын не существует отдельно от Отца.
Шагал принадлежит − это прозвучит странно, но тем не менее это именно так, − сразу ко многим конфессиям; он являет тот тип экумениста, о котором мечтал Соловьев, или тот тип верующего в Дух бунтаря против догмы, пример которого являл Лев Толстой. Шагал умудрился расписать (или сделать витражи) храмы шестнадцати конфессий. При этом еврейство его вопиет, обозначая не веру, отнюдь не этническую отдельность, но принципиальное родство со всяким изгоем.
Шагал прожил долгую жизнь в мире, в котором было явлено столько насилия, как никогда прежде в истории человечества. Убивали так щедро и яростно, что проповедовать любовь многим казалось неуместным. Служить народу − означало служить страстям народа, и страсти эти были темными.
Сказать, что в его картинах вовсе нет тревоги, нельзя; длинный оранжевый язык пламени возникает на задних планах его картин постоянно. Однако картины Шагала мирные, он не хочет изображать жестокость и отчаяние.
Любовь, понятая как мировоззрение
Среди разрухи, голода, нищеты, войны, когда многие гуманистические художники изображали ужас бытия, Шагал изображал свет и радость. Все его картины написаны про любовь, причем любовь не надрывную, не отчаянную, не про ту любовь, что возникает на пепелище. Такую любовь описали гуманисты «потерянного поколения» Ремарк и Хемингуэй: на краю бездны люди прижимаются друг к другу, ища последнего тепла. Это своего рода героизм – любовь как сопротивление.
Ничего подобного в картинах Шагала нет. Шагал всегда пишет мелодраматично-трогательную, едва ли не слащавую любовь, то сентиментальное чувство, которого мы всегда немного стесняемся. Люди прижимаются друг к другу не потому, что спасаются от вселенского холода, но просто потому, что умиляются существованию любимого человека. Чувство умиления, тихой радости разлито во всех картинах Марка Шагала.
Шагал умиленной любви не стеснялся, он именно сентиментальное чувство и считал истинно важным − этим противоречил брутальному веку.
Суровые гуманисты XX века обвиняли романтиков, да и не только романтиков, в пошлом идеале; например, Оруэлл считал диккенсовские мечты о прекрасном (романы кончаются свадьбой, домом и семьей) пошлыми. Жизнеописания героя, муки становления − это понятно; борьба приветствуется − а потом-то что? Неужели «возделывать свой сад»? Но ведь несправедливости еще немало в мире, рано складывать оружие.
«Впереди много войн, и я подписал контракт на все», – говорит один из героев Хемингуэя. А Шагал от такого контракта уклонился; он сентиментального идеала не стеснялся, поэтизировал то, что Маяковский мог бы назвать «мещанским раем».
Впрочем, будем справедливы. Маяковский не назвал картины Шагала «мещанским раем» − и не сделал этого по вполне понятной причине: в картинах Шагала нет уюта, нет мещанства, нет покоя. И не только потому, что художник до самой старости не знал оседлой жизни, но и потому, что умиленная любовь Шагала была не «уютной» и не домашней, но всемирной.
Это та любовь, которая перерастает интимное чувство и делается согревающим символом для всех людей, та любовь, о которой писал и сам Маяковский, − любовь, понятая как мировоззрение.
Расстояние от тесной комнаты до небосвода любящие преодолевают легко и естественно; это кажется Шагалу и его зрителям нормальным: вот люди целуются, стоя на полу, а вот они полетели по чистому синему небу. И эта трогательная беззащитная любовь оказалась сильнее диктатур.
В хрупкости героев Шагала, в их беззащитности по отношению к маршевой и авангардной эстетике − заключено то главное, что принесло в мир христианское искусство.
В 1943 году по просьбе друга, великого историка искусств Лионелло Вентури, Шагал прочел лекцию о своем творчестве. Он говорил исключительно ясно: «В искусстве недостаток “гуманизма” (не надо бояться этого слова) был мрачным предзнаменованием еще более мрачных событий. Пример великих школ и великих мастеров прошлого учит нас, что истинное высокое мастерство в живописи не согласуется с антигуманными тенденциями, которые демонстрируют нам в своих работах некоторые представители так называемых авангардных школ».
В лице великого живописца Марка Шагала человечество получило представителя позднего Ренессанса, напомнившего нам о христианском гуманизме, сумевшего преодолеть яростные доктрины дня тихой, но упорной любовью.
