К 170-летию со дня рождения русского писателя-прозаика и драматурга Дмитрия Д. Н. Мамина-Сибиряка
Александр Панфилов
Если представить русскую литературу в виде многоступенчатого пьедестала, то затруднительно определить место на нем Дмитрия Мамина-Сибиряка. Понятно, что «за кадром» он не останется – хотя бы потому, что в каждом из нас с детства живет трогательная история о Серой Шейке. Кстати, в журнальной публикации у этой сказки был иной финал – в нем Заяц обнаруживал на месте замерзшей полыньи лишь кучку перьев. Мамин-Сибиряк, до которого стали доходить слухи о рыдающих детях, узнавших о гибели Серой Шейки, переписал концовку, придумав старика-охотника, спасающего утку-калеку.
Мамина-Сибиряка многие считали осколком прошлого, не более чем «этнографом» и «областником» уже в конце его жизни, когда в кумирах оказались русские модернисты. Новую эстетику он считал пустой эквилибристикой, он и иных реалистов не жаловал. Однажды заспорил с Куприным, назвавшим Леонида Андреева «очень большим талантом»: «Талант! – усмехнулся Дмитрий Наркисович. – А какой же толк от его таланта, если он то лезет на стену, то ночь у него “оскаливает зубы и воет, сидя на корточках”…»
Сегодня Мамина-Сибиряка мало издают и почти не читают. Исключение – Урал: в общественном сознании писатель остается живописателем именно уральской жизни.
Читательский успех Мамин-Сибиряк «поймал» в 1880-е годы, которые воспринимались современниками как «сумерки». И эта характеристика относилась не только к общественной жизни, но и к литературе – великие уходили один за другим; законсервированный реализм пребывал в кризисе, рождая более или менее талантливых эпигонов, которых теперь не читали взахлеб, а лишь почитывали. Толстой явно охладел к художественному творчеству, Григорович давно молчал, Лесков никогда и не находился в центре читательского внимания. В главных надеждах словесности числились Короленко и Гаршин. Чехов под разными забавными псевдонимами пока хохмил в «Осколках» у Лейкина, и никто даже представить не мог, что вскоре он встанет вровень с великими. Модернизм лишь вызревал где-то в темной глубине культурной жизни. Тоже ведь «сумерки» своего рода. Какие же гении могут в них появиться?
Между тем Мамин-Сибиряк был достаточно последователен, неслучайно самые проницательные называли его «золаистом». Есть любопытные ответы писателя на анкету, предложенную ему в 1893 году, то есть в пору наивысшей его популярности. Перечисляя любимых прозаиков и поэтов, он называет лишь одну, да и то на последнем месте, фамилию русского писателя – Лермонтова. Другие же: Золя, Гете, Байрон, Гейне, Гафиз. Золя – главный!
В 1870-е годы, когда Мамин совершал свои первые писательские опыты, широчайшее распространение получила сочиненная Золя теория «экспериментального романа», в рамках которой французский писатель рассматривал словесность как один из инструментов объективного социологического исследования. Основные его методы – кропотливое наблюдение (натурализм) и эксперимент. «Мы показываем, – писал он, – механизм полезного и вредного, мы объясняем детерминизм человеческих и социальных явлений, чтобы можно было со временем господствовать и управлять этими явлениями…»
Отсюда интерес Мамина-Сибиряка к фольклору, археологии, истории и этнографии, его тщательнейший сбор материала и почти фотографичность текста. Так рождались его очерковые книги, но так рождались и его романы. Кому-то они сейчас кажутся скучными и архаичными, однако на самом деле тут есть проблема «входа»; если этот «вход» преодолеть, то от Мамина-Сибиряка уже трудно оторваться. И его содержание начинает эхом звучать в современности.
И я бы никогда не стал читать всего Мамина-Сибиряка, если бы не случилось в юности встречи с одним из его произведений, которое – без прежней, разумеется, страсти – время от времени я перечитываю до сих пор. Это роман «Черты из жизни Пепко». «Маргинальный» Петербург 1870-х годов, репортерская «тусовка», сильно пьющая и озабоченная добыванием гонораров, молодой герой, пишущий свой первый роман и изнемогающий в борьбе с непослушным словом… Тут какой-то точнейший портрет вечной юности – мучительной, нищей и, несмотря ни на что, прекрасной. Кстати, название этой статьи – из того же во многом автобиографического «Пепко»; эти же слова высечены на надгробном памятнике Мамина-Сибиряка на «Литераторских мостках» в Петербурге. Там дальше о том, что «страдать и радоваться тысячью сердец» есть «настоящее счастье». И этим специфическим писательским счастьем Мамин-Сибиряк не был обделен.
При этом жизнь его легкой не назовешь. В ней было немало настоящих катастроф, что трудно предположить, глядя на фотографии полнокровного, жизнерадостного, даже почти самодовольного Мамина-Сибиряка, где он запечатлен то с Чеховым, то с Буниным и Горьким, то с Куприным… Чехов, очень нежно относившийся к Мамину-Сибиряку («очень симпатичный малый и прекрасный писатель» – рекомендовал он Мамина А. С. Суворину), писал о нем: «Там, на Урале, должно быть, все такие: сколько бы их ни толкли в ступе, а они все – зерно, а не мука. Когда, читая его книги, попадаешь в общество этих крепышей – сильных, цепких, устойчивых и черноземных людей, – то как-то весело становится». Между тем эта метафора, конечно, слишком идеальна; Мамина-Сибиряка судьба в конце концов перетолкла.
Он был сыном уральского священника, в его жилах, помимо русской, текла башкирская и шведская кровь; собственно, и свою родовую фамилию (Мамин) писатель производил от имени некоего предка-башкира Маминя. Он мог стать кем угодно, но не писателем: учился в Екатеринбургском духовном училище, Пермской духовной семинарии, Петербургской медико-хирургической академии, на юридическом факультете Петербургского университета, высшего образования так и не получил. Нищенствовал, его журналистика была во многом занятием вынужденным. Но страсть к писательству сжигала Мамина-Сибиряка с ранних лет. В 25-летнем возрасте он вернулся на Урал, где зарабатывал на жизнь репетиторством. Известность и некоторую «писательскую» определенность ему принес роман «Приваловские миллионы», вышедший из печати, когда Мамину-Сибиряку шел четвертый десяток.
К сожалению, объем юбилейной статьи не позволяет подробнее поговорить о зигзагах его житейской судьбы – о трех его браках (двух гражданских и одном официальном), каждый из которых имел свою странность. Первой его женой, шестью годами старше, стала в Нижней Салде мать его воспитанников. Это был скандал, от которого Мамину-Сибиряку с возлюбленной пришлось бежать в Екатеринбург. Второй женой была актриса Мария Абрамова, тоже замужняя, тринадцатью годами младше. И снова скандал, и снова побег – на этот раз в Петербург. В 1892 году Мария Морицевна родила дочь Елену, сама не пережив родов. Писательский Петербург спасал тогда Мамина-Сибиряка, принявшегося буквально убивать себя алкоголем. Дочь была неизлечимо больна, но благодаря стараниям отца дожила до взрослых лет. Именно ей писались знаменитые «Аленушкины сказки». В третьи жены писатель выбрал воспитательницу Аленушки, они обвенчались в 1900 году, когда обоим было под пятьдесят лет.
В последнее десятилетие жизни Мамин-Сибиряк сильно хворал и почти забросил литературу. За неделю до смерти друзья и поклонники пришли поздравлять Мамина-Сибиряка с 60-летним юбилеем, но произносили речи в пустоту – писатель уже не воспринимал происходящее.
