Мы продолжаем знакомить наших читателей с творчеством Любови ТУРБИНОЙ
***
Здесь на земле – настил из хвои.
Как в мягких тапках – в тишину,
в сосновый лес мы входим двое,
но примет бор меня одну.
Прильну к стволу, сливаясь платьем
с корой – и руки протяну:
навек из горестных объятий
уйду в смолистую сосну.
И под землей расправлю корни,
а кроной – трону облака,
лишь ввысь и вниз – ни шага в сторону,
лишь на ветру качнусь слегка.
И обращаясь в мир древесный.
отдам свой голос в общий хор –
туда, где бор и свод небесный
ведут на равных разговор.
Оттенки осени
Каждый день меняет краски, даже
гардеробы осени полны,
золотое с желтым – в распродажу,
улетает тут же в полцены.
А потом – печальную прозрачность
продают обносками, на вес…
И кляня внезапную невзрачность,
лист последний сбрасывает лес.
Седины стыдясь отнюдь не ранней
и морщин замазывая грех,
Тютчевской «стыдливостью страданья»
опасаясь вызвать только смех.
Таврический сад
Ты протянул навстречу вдруг
ладонь – из юности той дальней –
и к выраженью «кисти рук»
вернулся смысл первоначальный.
Точней старинным словом «длань»
назвать их – так длинны и гибки…
срок подошел – взимаем дань
за те нелепые ошибки.
Касаний легких колдовство,
весь сад Таврический в сирени,
он тесен нам – но отчего
так явно мы боимся тени?
На лавках чинные старушки
сидят с тех пор, давным-давно,
когда пропажею игрушки
здесь было детство смущено…
Но час кончается – и даже
я говорю сама: «Иди!»
Но осознание пропажи,
ведь главный ужас – впереди.
Красавицы послевоенных лет
Красавицы послевоенных лет,
их вуалетки, шляпки, платья,
их обаяния секрет
Здесь попытаюсь разгадать я.
Как луч прожектора – глаза
впитали токи глаз погасших,
отказывали тормоза
у сильных, пол-Европы спасших
солдат вернувшихся, и вдруг
капитуляция без боя,
и вот, попавший под каблук,
идет счастливец под конвоем.
Те крепдешины и шелка
подчеркивали их фигуры,
не в кольцах узкая рука,
а в крепких пальцах с маникюром.
На шелке-клеше тех материй
цветы приманчиво цвели…
Четыре года – сплошь потери
родной, истерзанной земли.
Красавицы послевоенных лет,
их непогасное сиянье…
Тех звезд далеких нежный свет
пронизывает мирозданье.
Музыкальность, свежесть и изящество метафор, точность мысли, пластика, психологизм – всеми этими качествами мягко и ненавязчиво очаровывают читателя стихотворения Любови Турбиной. Все эти качества существуют не порознь, не сами по себе, но сплавленные личным и непридуманным чувством, которое естественно и органично соединяет все компоненты таланта… Цвет, звук, запах, прикосновение – почти в каждом стихотворении Турбина трогает эти клавиши, создавая эффект какого-то цепкого, чисто женского присутствия в мире, максимально убеждающей реальности, праздничности бытия.
Валерий Липневич, поэт, прозаик, литературный критик, переводчик
***
Как трудно дались эти годы
с частицей и черточкой – «пост»,
подземные переходы
тупик или к вечности мост?
Где мечутся люди и тени…
А кто их теперь различит?
И нищий сидит на ступени,
и голос в тумане звучит.
Какой-то романс запоздалый
про сад в хризантемах и снег,
и вот порученец усталый
на миг, но замедлит свой бег…
И если не музыка – что же
продлит экзистенции миг,
раздвинуть пространство поможет
и мы не упремся в тупик?
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа
Два выпуклых стекла, скрепляющая дужка,
две линзы на могиле, слабый свет,
и траурницы вяло, друг за дружкой
взлетали, шелестя какой-то бред.
Две бархатные бабочки с одышкой
взлетали тяжело среди имен,
известных на Руси не понаслышке
героев, гениев и дам былых времен.
И Бунинское легкое дыханье,
и тихий шепот: «Вечером у Клер?»,
а «Сталкер» лег в магическом молчанье
и музыку следил из дальних сфер.
Хотелось мне поддаться нежной силе,
которая манила и влекла…
И я очки забыла на могиле,
но все-таки вернулась и нашла.
***
Мне снилась чудесная книга
с обрезом страниц золотым,
запутанной жизни интрига
читалась в ней ходом простым.
Зеленым, и белым, и алым
застелен был мраморный стол
в пространстве открывшийся залом,
а зал этот – шахматный стол.
Лишь легкое пальцев касанье,
шуршанье бумаги и вдруг
магическое молчанье
нарушил настойчивый стук.
Ворвалась в купе проводница,
с ней вместе – ночной пассажир,
стол сгинул, погасла страница,
и тени умчались в эфир.
Литинститут
И теперь мне поступок тот дивен –
больно смелый я выбрала путь:
под повальный, невиданный ливень
без плаща со ступеньки шагнуть.
Примеряли Москву как обновку,
а в глазах – затаенная стынь,
не спеша обошли Третьяковку,
Сад Нескучный, Донской монастырь.
Чтоб острее почувствовать корни,
побродили босые меж плит:
что травою засеяно сорной
все равно не забылось, болит.
А земля эта близкая, злая
не щадила – колола и жгла,
а любовь ли была – я не знаю.
но полнее потом не жила.
Но с тобой – необузданным, вольным.
я вдохнула российскую ширь:
где-то Разин гуляет по Волге,
а Ермак покоряет Сибирь!
***
«Люблю» – слово вылетит вместе с дыханьем
и вмиг растворится навечно в молчанье.
Так ветер уносит и листья, и нас,
и вечер октябрьский, прозрачный погас.
«Люблю» – ты не сгинешь безвестным во мраке!
Плывут облаков торжествующих флаги:
Не листья опавшие – праздничный хлам,
все золото мира ложится к ногам…
Париж
Мне чудно помнятся глубокие вокзалы
и дом среди кустов сплетающихся роз,
усталый Нотр-Дам, где музыка звучала
и трогала до слез.
И Луврские запутанные залы:
направо – Гро, налево – Грез,
и острые углы Латинского квартала –
совпало все не в царстве грез.
Вся прожитая жизнь, и эти две недели,
когда Больших бульваров камни пели
мне голосом простуженным Пиаф.
И тени те просвечивали еле
сквозь эти вот, летящие без цели
пылинки счастья – воздуха состав.
