Татьяна Бадалова
В краю колонизированных звезд свет не принадлежал людям. Никто не знал, когда станет темно и холодно, а потому все вязали шерстяные шарфы и не строили долгосрочных отношений.
Странно, но все началось с того, что в домах перестали печь пироги. Нет, жители не сговаривались об этом и власти не вводили запреты, но горячие тягучие ароматы больше не плыли вдоль широких лестниц парадных.
Прошло еще немного времени, и случилась вторая странность – дети бросили ради забавы кататься на трамваях. И сами трамвайные звонки, казалось, утратили дребезжащую задорность.
Все это могло остаться незначительными мелочами, если бы однажды какой-то чудак по глупости не ляпнул:
– Нет закона, чтобы солнце погасло…
Очевидно, в тот самый миг черти поставили наши души на красное, и оно сыграло. На лицах замерли нестертые гримасы. Страх оказаться запертыми наедине с собой, без указателей и меток, обрел звук и плоть.
И теперь, когда в небе остывала еще одна звезда, весельчаки поднимали бокалы с шампанским и провозглашали начало конца, безумные старухи зловеще перешептывались сизыми губами, а художники спешно хватались за кисти – ведь радужных красок в мире становилось все меньше.
Я никогда не мерзну, а значит, не имела нужды запасаться теплыми вещами. О боги! На что мне было потратить эту чертову прорву времени? Я влюбилась!
Как это оказалось легко – влюбиться в чужой загадочный и полнокровный мир, когда твое хрупкое завтра идет на убыль. Там время неспешно качалось в воздухе, там в тысячах предметов отражались тысячи лиц, там никто не загадывал загадки, но не проходило дня, чтобы я не искала в себе ответы. А сам хозяин этого мира неспешно шел по жизни, внимательно вглядываясь в кружение предметов и слов. Как легкая тростинка, качаясь от ветра и невзгод, он не светил в глаза вселенной ярким светом тщетных стараний и верил: все случится так, как должно быть, в нужное время и без нашего участия. И когда моя суетность перекрывала голоса мира, он легонько сжимал мое запястье и говорил:
– Остановись, замри, успокойся. Чем больше слов, тем меньше возможностей.
Узнав его близко, слушая его и наблюдая за его движениями, я удивлялась, как выжила в своем хаосе и не оглохла от грохочущего потока мыслей.
Мы встречались в семь вечера пятницы на углу лавки букиниста. Однажды он мне предложил: «Давай купим книгу». Выбор пал на ту, которую никто из нас не читал и даже не предполагал, о чем она написана. Это был роман с удивительным названием «Жареные зеленые помидоры в кафе «Полустанок». Потом у нас было еще много разных странных книг. В дождь мы покупали пластинки или ноты. После недолгой прогулки вдоль реки уезжали в красивый старинный особняк на окраине города.
Из-за вытянутых деревянных рам и высоких готических крыш дом выглядел мрачным и отпугивающим. Возможно поэтому другого жилья в округе не было, только сады, которые опоясывали холм и спускались к заливу. Во дворе дома стояли большие качели в виде подвесного дивана с подушками – вечерами мы выносили туда маленький чайный столик, заваривали травяной чай и читали вслух. Это был некий ритуал, которым мы дорожили до самого конца. Сладкий запах цветов, плывущий во влажном ночном воздухе, опьянял нас. А может, мы были пьяны от чего-то другого. Когда наступали холода, мы слушали музыку на старом граммофоне или играли на рояле в четыре руки. Нам было плевать на угасающий мир и на всех тех, кто заперся в своих пластмассовых клетках без привязанностей и желаний. Эти места стали для нас настоящим раем.
Но звезды гасли каждую ночь, и на следующий день кто-то новый, обессилев от страха, предпочитал умереть в теплой постели, чем ждать ужасного конца в холодной безжизненной пустыне. Когда-то кровь была способна согреть сердца, а теперь липкой красной краской застывала в венах. Наши знакомые все больше походили на парадные портреты самих себя. Их плоские лица имели отпечаток важной миссии, надменно глядящие в пустоту глаза и бледные щеки, которым было не суждено вспыхнуть от радости, стыда или гнева. И я боялась, что мы однажды сдадимся и станем в одну шеренгу с ними, марширующими в свои золоченые рамы.
К счастью, мой возлюбленный был старше и мудрее меня. Он говорил, что даже в самые темные времена дорогу освещают светлые воспоминания:
– За целую жизнь глаза видят много, так много, но… мы запоминаем лишь то, что созвучно нашим сердцам.
– То есть Вивальди, Ван Гога, и Цвейга я люблю, потому что они отражают…
– Тебя саму.
– А как же люди? Как мы выбираем их? – спросила я. – Как я выбрала тебя?
Он был тронут моим детской доверительностью по отношению к нему. Но слабая улыбка лишь промелькнула на губах.
– А почему одни постоянно сетуют на дурную жизнь, им всегда мало счастья и недостаточно света, а другие идут в слепой темноте и видят солнце? Почему одни только трясутся над своими богатствами и ждут конца, а другие пишут картины и танцуют танго со своими женщинами на диком пляже? – он подмигнул мне.
Он был прав. Мы оба не принадлежали этому враждебному миру. И кроме наших книг, пластинок и прогулок к морю, мы ничем не дорожили.
Минула тысяча лет. В краю колонизированных звезд люди были близки к обладанию ничем. Нет, их солнце не погасло, и в небе осталось еще достаточно мерцающих точек, к которым каждую секунду взывали слабеющие голоса. Они так экономили жизненные силы, желая спастись, что разучились смеяться, танцевать, ласкать любимых, стискивать ладони друзей. В конце концов у них не осталось ничего, кроме жалости к самим себе.
– Оставь упавшим их веру, но не давай тем, кто плачет, мечи, – эти слова, сказанные моим возлюбленным в начале нашего знакомства, оказались пророческими.
Когда жалость к себе больше не утоляет самолюбия, ей на смену приходит ненависть. Но уже к тем, кто по каким-то нелепым причинам не утратил способность влюбляться и печь вишневые пироги с сахарной пудрой.
Мы сидели на холодном влажном песке с бутылкой прекрасного сухого вина. Я смотрела, как камни, брошенные им, плывут по черной воде, и думала, что эти мгновения, промелькнувшие между прошлым и будущим, и есть наша жизнь.
– Почему мы ничего не просили и у нас все есть? Или нам просто так мало надо? – спросила я.
– Думаешь, им в самом деле нужно больше? Больше, чем то, что есть у нас с тобой сейчас? – он указал рукой на беспокойное море, а потом на вино в наших бокалах и провел пальцами по моей щеке. Строгое лицо его на мгновение расцвело чистой нежностью. – Милая, человек так отчаянно хочет получить недоступное вовсе не потому, что ему это нужно. А потому что…
– Оно недоступное, – закончила я.
– И кажется таким желанным и притягательным. В действительности мы дорожим в жизни любимой женщиной, детьми, своим домом. Когда они, – он понизил голос, – поймут, что труднее всего иметь вот эту малость, мне придется запереть тебя в нашем саду.
О, он, конечно, шутил, и мы смеялись над теми, чьи яростные и отчаянные мольбы заглушали богам шум ветра и моря. В какой-то момент чувство осторожности изменило и мне, и главным образом ему – и нашу дорогу, неистоптанную чужими следами, осветило беспечно катящееся по небу солнце.
Душной летней ночью наш сад загорелся. Огонь шел с двух сторон, хрустя стволами деревьев, по направлению к дому. Но шторы были сдвинуты…
Я проснулась от собственного кашля – спальня утопала в дыму. Когда мы полуодетые сбежали на первый этаж, пламя уже подобралось к дому. Во дворе было светло от яркого желто-красного зарева, но из-за клубов едкого дыма мы не различали очертания предметов на расстоянии вытянутой руки. Надо было спасаться, но вместо этого мы оба бросились в это черное облако, к качелям.
– Магритт!
На брошенном поверх сиденья пледе остался альбом одного из наших любимых художников. Огонь не пощадил ничего – обуглившаяся ткань свисала с металлической опоры. Книга была уничтожена полностью.
Воздуха не хватало, перед глазами помутилось. Я сжала ладонь своего любимого и, прежде чем потерять сознание, спросила его, а может, небо:
– Почему мы?
Сады вокруг дома безвозвратно погибли. У дома уцелели лишь балки и стены. Но жить здесь теперь стало некому. Когда прячешь себя во всем мире, тебя можно украсть только вместе со всем миром. И у меня украли весь мир – мой возлюбленный так и не проснулся после той ночи.
В краю колонизированных звезд никто не знал, когда станет темно и холодно. Первым делом я связала себе теплый шерстяной шарф…
