В том, что Пушкин никогда не был в Италии и с такой любовью воспевал ее, есть некий мистический оттенок
НАТАЛИЯ БОРОДИНА
На памятнике Александру Сергеевичу Пушкину, который был открыт в Риме 6 июня 2000 года (к 201-й годовщине со дня рождения поэта), на итальянском языке выбиты пушкинские строки любви к «обетованной земле поэзии и неги», стране его поэтической фантазии:
Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой?
Италия, волшебная земля,
Страна высоких вдохновений…
В полном тексте этого знаменитого «признания в любви» к Италии (в стихотворении «Кто знает край, где небо блещет…», 1828 г.) отразилась тяга поэта к Италии, любовь к ее природе, искусству, поэзии, великому прошлому, его видение страны, о которой он многое знал и к которой не однажды обращался в поэтических грезах. И в которой никогда, увы, не был. Ведь великий поэт, как известно, будучи невыездным, никогда не бывал за границей (не считая турецкой территории в Эрзруме и около него) и называл себя «краев чужих неопытным любителем».
Это тем более печально, что поездки за рубеж для русских дворян были делом привычным. Так, если говорить, например, об Италии, многим из лицейских товарищей Пушкина «земли полуденной волшебные края» были хорошо знакомы. Отплыл в Италию служить в русской миссии Николай Корсаков (так же, как и Пушкин, причисленный к коллегии иностранных дел!); на дипломатической службе в стране «Петрарки и любви» находился Александр Горчаков (будущий канцлер Российской империи); посещал Апеннины и лицеист Сергей Ломоносов (ставший профессиональным дипломатом); уехал в Пьемонт вскоре после окончания лицея Сильверий Броглио (Брольо, в другой транскрипции); успел побывать в Неаполе Вильгельм Кюхельбекер…
Будучи в южной ссылке, мечтая о побеге из России, Пушкин прежде всего думает об Италии:
Адриатические волны,
О Брента! Нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
(«Евгений Онегин», гл. I, XLIX – 1, т.1, с.352)
Академик М.Н. Розанов, говоря о позднем Пушкине, подчеркивает: «Накануне своей трагической смерти Пушкин не переставал уноситься мыслию в Италию, не забывал и «заветного умысла» юных лет – «навек оставить скучный, неподвижный брег» и «по волнам направить свой поэтический побег».
Близкий друг поэта А.О. Смирнова-Россет вспоминала о том, что Александр Сергеевич говорил ей, собиравшейся в Италию: «… увезите меня в одном из ваших чемоданов…»
Не пересекая границ России, наш гений прекрасно чувствовал, словно обладая даром дальновидения, экзотические чужие земли. Чудесный, уникальный дар пушкинского проникновения в далекие миры и пространства ученые метко окрестили «всеведением поэта».
При этом подчеркнем, что этот дар, безусловно, сопровождался беспримерным трудом Пушкина по самообразованию. Самообразование было для него постоянным и ведущим делом жизни. Достаточно сказать, что для того, чтобы стать «министром иностранных дел на русском Парнасе», ему пришлось стать полиглотом: овладеть четырнадцатью (!) языками. Так, чтобы познакомиться в оригинале с произведениями Сервантеса, он изучил испанский язык; чтобы познать подлинного Шекспира, Пушкин должен был выучить английский язык; чтобы читать в подлиннике Данте, он выучил итальянский язык… Ведь всех этих великих авторов (и многих других) в пушкинское время можно было прочитать либо на их родном языке, либо в переводе на французский язык. Напомню, что русского литературного языка до Пушкина практически не существовало, его создателем и родоначальником (равно как и основателем русской классической литературы) стал именно Пушкин.
Академик М.Н. Розанов подсчитал, что в личной библиотеке Пушкина «имелось до тридцати итальянских писателей в подлиннике».
Говоря об Италии, Пушкин употребляет всегда самые восторженные эпитеты: «прекрасная», «святая», «волшебная», «счастливая» и «златая».
«Италия златая» для Пушкина – не просто прекрасная Италия, это прежде всего «страна высоких вдохновений», «страна того гармоничного, а следовательно, и подлинно свободного искусства, которое возникло в эпоху Возрождения на родине Петрарки и Ариосто и которое он, Пушкин, в новых исторических условиях и на новой эстетической основе утверждал в русской литературе», – справедливо отмечает один из самых авторитетных современных исследователей темы «Пушкин и Италия» профессор Руф Хлодовский.
Италия не могла не интересовать Пушкина и на личном, биографическом уровне, ведь в жилах великого поэта текла и итальянская кровь: бабушка Пушкина по линии отца – Ольга Васильевна Чичерина – была из итальянского рода Cicerone. Кроме того, хорошо изучивший историю своих предков и гордившийся ею, Пушкин не мог не знать, что А.И. Репнин, родственник Пушкина по линии Ржевских, в молодости бывший стольником Петра I, в 1697 году (в год рождения знаменитого черного прадеда Александра Сергеевича – Абрама Петровича Ганнибала) был послан царем «для научения морскому делу» именно в Италию.
Пушкинское «увлечение Италией» восходит к «садам Лицея»: именно в Лицее состоялось «знакомство» Пушкина с древней итальянской литературой, латинской грамматикой, а «сады Лицея» дали ему зрительное олицетворение античного мира.
В Лицее Пушкин знакомится с К.Н. Батюшковым – не только известным поэтом, но и глубоким знатоком итальянской литературы и итальянского языка. Под влиянием Батюшкова, его статей об итальянских поэтах, стихов, посвященных им, Пушкин открывает для себя мир итальянской средневековой литературы, Итальянского Возрождения.
Особо заметим, что Пушкин, как убедительно показал известнейший ученый-пушкиновед Д.Д. Благой, владел не только разговорным, но и литературным итальянским языком.
Пушкин отдал щедрую дань звучности и напевности «языка Италии златой». В системе выразительных средств его поэзии этим качествам языка он придавал большое значение.
Особое место в итальянских увлечениях Пушкина занимает Данте Алигьери. Дантовские цитаты у Пушкина встречаются в «Евгении Онегине», в других произведениях и письмах. Центральное место в пушкинских размышлениях о Данте занимает «Божественная комедия». Пушкин написал терциями (терцинами), как и Данте, несколько стихотворений («В начале жизни школу помню я…», «И дале мы пошли…»).
Особо подчеркнем, что свою любовь к будущей жене и благодарность Творцу за то, что Тот «ниспослал» ему такую женщину, Пушкин выразил именно в исконно итальянском жанре сонета – жанре Данте и Петрарки. Пушкинский сонет «Мадонна» является не только объяснением в любви будущей жене, но и воплощением представления Пушкина об идеале женственности, о женственности как сакральном явлении. Неслучайно «живописным прототипом» этого произведения стала «Бриджуотерская Мадонна» Рафаэля. Дело в том, что как раз в 1830 году в витрине одного из книжных магазинов Санкт-Петербурга была выставлена старинная копия этой картины Рафаэля.
30 июля 1830 года Александр Сергеевич пишет невесте из Петербурга в Москву: «Прелестные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой Мадонной, похожей на вас как две капли воды. Я купил бы её, если бы она не стоила 40 000 рублей»).
Сонет «Мадонна» – прежде всего произведение о потребности в идеальной любви, об искании благодати.
«Не пустым для сердца звуком» для Пушкина было и имя Франческо Петрарки. Первое упоминание Пушкиным Петрарки мы находим в стихотворении «Приятелю» (1821). Обращаясь в нем к одному из самых близких своих друзей – Н.С. Алексееву – и имея в виду его возлюбленную М.Е. Эйхфельдт, Пушкин иронично заявляет о своем нежелании уподобиться Петрарке:
Твоя красавица не дура;
Я вижу все и не сержусь:
Она прелестная Лаура,
Да я в Петрарки не гожусь.
Александр Сергеевич явно не был склонен отождествлять себя с Петраркой, платонически влюбленным в Лауру!
Любопытно, что некоторые из современников Александра Сергеевича даже проводили между ним и Петраркой параллели. Так, В.В. Измайлов писал ему 29 сентября 1826 года: «Пушкин достоин триумфов Петрарки и Тасса, но москвитяне – не римляне, и Кремль – не Капитолий».
Е.Ф. Розен в письме А.И. Подолинскому 24 ноября 1830 года сообщал, что Пушкин «пишет вроде Петрарки: “…моя Мадонна! Чистейшей прелести чистейший образец!”»
Дважды упоминается Пушкиным Джованни Боккаччо: в статье «О новейших блюстителях нравственности» («разбирал ее как самую вольную сказку Бокаччио») и в письме к Е.М. Хитрово («это, конечно, вполне достойно “Декамерона”») от 10 сентября 1831 года. В черновой записи Пушкина, сделанной в Михайловском, прослеживается нить, связывающая творческое воображение поэта с самым знаменитым произведением Боккаччо – «Декамероном». Эта черновая запись получила условное название «Автограф с десятью темами».
Торквато Тассо Пушкин называл «Торквато величавым» и очень высоко ценил его творчество. Главный персонаж поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим» Армида стала для Пушкина символом женской красоты и обольстительности. Армида упоминается у поэта в поэме «Руслан и Людмила» («Прекраснее садов Армиды…»), в первой главе «Евгения Онегина» («Лобзать уста младых Армид…»), в стихотворениях «Ел. Н. Ушаковой» («Что нежным взором вы Армида…»), «К вельможе» («Армида молодая…»), «Осень» («…в санях с Армидами младыми…»).
Пушкин относился с пиететом и к Сильвио Пеллико. В 1835 году Пушкин пишет рецензию на русский перевод книги Пеллико «Об обязанностях человека», сравнивая трактат Пеллико с Евангелием:
«Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиями мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие».
Любой великий поэт – прежде всего пророк и мистик; и в том, что Пушкин никогда не был в Италии и с такой любовью воспевал ее, есть некий мистический оттенок.
