Рассказ писателя, поэта и эссеиста, постоянного автора нашего журнала Александра БАЛТИНА
Дом заселяется
Дом заселяется – медленно, с неукоснимой точностью и четкостью. Старик с первого этажа, постукивая старинной витой палкой с торжественным набалдашником, выводит на прогулку пса – тоже старика. Они живут вдвоем, ибо жена старика умерла, а дочь… сгинула где-то в Европе, выйдя замуж… И пегий пес со слезящимися глазами ждет у булочной, пока хозяин купит хлеба… Потом их видят во дворе – старик ни с кем не разговаривает или только кивает; лицо его тяжело, будто каменная кладка. И если он садится на скамью, пес, вздыхая, ложится у его ног.
Дети резвятся на площадке, и горка, закрученная улиткой, способна пропустить через себя множество кричащих, верещащих, ликующих малышей; и старик смотрит на них из тяжелой и надоевшей раковины плоти, думая, вспоминая… Мысли его тягучи, но вовсе не похожи на золотистый и ароматный тягучий мед…
Поэт глядит на старика с шестого этажа, полагая, что… Впрочем, что полагает поэт, расскажет его стих, зреющий тугой гроздью слов в дебрях сознанья… Дебри эти едва ли надежный виноградник!
Размышляет поэт, глядя в зеркало на себя – сильно постаревшего, седобородого, с лицом, все плотнее увязающим в сети морщин. Еще в зеркале отражается угол коридора: коленчатого, как переулок, с массивом книжных стеллажей, с их внутренним лабиринтом, которым так интересно было путешествовать в юности…
Масляно поблескивает включенный торшер, и уд – струнный щипковый инструмент, некогда привезенный отцом из Египта. Поэт проводит пальцем по пыльной шее инструмента, и вензель, возникающий в сером слое, нравится ему, как будущее стихотворенье.
Поэт считает себя и старика, с которым никогда не здоровается, двумя полюсами одиночества, которые и держат дом. А он заселяется – медленно, постепенно…
Семья – косно-мещанская, крепко-зажиточная – плотно размещается на этаже… над поэтом. Их четверо: дочка и сын похожи на только что выпеченные булки, хотя булкам этим за двадцать, и оба сильно отдают отцом: скучно-деловитым, вечно
зарабатывающим… Мамаша целыми днями торчит во дворе, собирая слухи и сплетни в плетеный короб собственной пустоты, и это коллекционирование кажется ей приятным занятием, славным времяпрепровождением. Дочь ходит на работу в ателье, а сын… Это не интересно ни поэту, ни старику.
Дом держит в себе начинку, храня ее от излишнего повреждения. Один из детей властной пожилой дамы стал банкиром, редко бывает здесь, вероятно, содержит мать, живущую со вторым сыном, так и не женившимся, ходящим на какую-то серую, скудную службу. Он пьет, этот второй: одиноко, сосредоточенно, серьезно. Он пьет так, что может упасть на первом этаже и заснуть. Он будет спать час, потом пойдет босой, по лестнице, мигая и не узнавая никого, и мещанистая мамаша побежит к властной даме, интересуясь, дошел ли Юра. Он всегда доходит – ибо дошел уже до предела бессмыслицы.
Дом супит брови – осенними вечерами, зимними сумерками; дом громоздится летом на фоне неба, будто новая Троя, которой никогда не грозит война.
Нумизмат перебирает античные монеты, вздыхая по новой, столь необходимой ему; хотя, если и сможет приобрести, тут же поблекнет она, ныне одетая золотистым флером мечты.
Парень – высокий и тощий – выпуская колечки дыма и стряхивая пепел, идет за пивом, думая, кому позвонить, чтобы разделили компанию, раз родители уехали на дачу, а он отговорился выдуманными делами.
Александр Львович Балтин – один из самых плодовитых современных литераторов. Родился в Москве в 1967 году. Член Союза писателей Москвы, автор 85 книг (включая Собрание сочинений в пяти томах) и свыше 2000 публикаций в более чем 150 изданиях по всему миру. Отмечен наградой Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награжден юбилейной медалью портала «Парнас».
Шарики грая слетают с разросшихся тополей, чьи ветви переплетены так густо, что взгляд пружинит, как о батут: внимательный взгляд поэта, рассеянный – старика, никакой – мамаши, цепкий – властной дамы, мутный – сынка-алкаша.
Кто снимает квартиру на третьем? Они съедут вот-вот, не узнанные никем в доме, да и не интересные никому…
Тяжелое «гав» стариковской собаки гулко падает в воздух, как кем-то выброшенный предмет, и прозаик, проходящий мимо, видит: дом мерно, неукоснимо заселяется людьми, взрослеет вместе с ними, принимает радостно новорожденных, которым предстоит свершить круг, чтобы лечь в лодку гроба, как легли уже многие, жившие в доме, которого никогда не было, ибо прозаик, путешествуя по листам снежной бумаги, не признавая поля монитора, измыслил самый обычный, такой сыто-крепкий, один из многочисленных дом: измыслил и заселил, играя смыслами (отчасти угнетенный ими, отчасти счастливый) и дугами пестрого воображения.
