ФАМИЛИЯ

Представляем вниманию читателей рассказ из книги Марины СОЛОВЬЕВОЙ «Разные двери», вышедшей в 2023 году в издательстве «Книги» в Нижнем Новгороде

Моя фамилия Цветаева, а его Оладушкин, и мы решили пожениться. Он красив, умен, творчески одарен, терпелив, и, главное, мы любим друг друга и хотим быть вместе всю оставшуюся жизнь. Мы познакомились в студенческом лагере медицинского института, и я запала на него с первого взгляда: кудрявая голова, черные глаза и гитара. Между собой с девчонками мы сразу стали называть его Тото Кутуньо, по имени известного певца и композитора, или просто Итальянец, пока однажды на общей линейке он не откликнулся на фамилию Оладушкин. Девчонки сначала онемели от неожиданности, потом прыснули от смеха. А я как застыла, так и осталась стоять на месте, не заметив, что все уже разошлись. Вот тебе раз, Оладушкин! Блин горелый! Какая удивительная несправедливость, ну разве может этот потрясающий Тото Кутуньо оказаться вдруг Оладушкиным. Абсолютное и категорическое несоответствие внешности и фамилии. Самое интересное, что нашего «итальянца» это, как будто, совсем не смущало. Он громко выкрикивал свою фамилию на перекличке, с удовольствием знакомился и представлялся. Ну надо же, Оладушкин!

Когда­-то, в далеком детстве, в моем доме жили три мальчишки: Блинцов, Пирогаев и Оладьев. Мы вместе играли, гуляли и всем двором подтрунивали над ними, называя изделиями из теста. Я иногда задумывалась, кому же из них с фамилией повезло меньше других. В этом странном соревновании у меня по порядку лидировали то Блинцов, то Оладьев, но побеждал всегда последний. Я считала, что с такой фамилией жить невозможно и не скрывала своих умозаключений от окружающих, тем более что я сама Цветаева, и этим все сказано.

Да-­да, я самый настоящий представитель того самого дворянского рода, древнего и знаменитого, имеющего свой герб и девиз – «Родине научным трудом», который папа цитировал всю мою сознательную жизнь по поводу и без повода. С детства я наслышана о своих предках, среди которых были сенаторы, действительные тайные советники, историки, археологи, искусствоведы, даже один Герой Советского Союза, а также писатели и поэты. Это я веду к тому, что всем известные сестры Цветаевы тоже из наших. Со слов папы, они дальние родственницы, ну а насколько дальние, это уже не важно, да и папа на этих несущественных деталях сильно никогда не останавливался.

Папина речь была изящной и ажурной, он так умел складывать звуки в слова, а слова в предложения, что создавалось полное впечатление его причастности к поэтам Серебряного века. У папы как будто был свой индивидуальный доступ к волшебной сокровищнице русского языка, которой он распоряжался очень умело, в нужное время вытаскивая откуда-­то из глубин самые драгоценные и нужные слова, оборачивал их словно конфетку в красивый необычный фантик, а потом выдавал такие утонченные и эффектные обороты речи, что у всех окружающих немедленно захватывало дух.

Папа убеждал нас с мамой, что, когда происхождение обязывает, нужно обязательно следить за тем, что говоришь и как говоришь. Но сам он не следил. У него был особый дар выражать мысли так, что это пробирало до самого сердца. Папа был настоящим выходцем из прошлого столетия, пропитанным духом поэзии, тоже иногда писавшим талантливые строки. Он был человеком немного несовременным, эмоциональным и одухотворенным, умевшим растворять чужую иронию и с легкостью предотвращать конфликты; постоянно изучавшим и стойко охранявшим долгую историю нашего интереснейшего рода. Ногами он ходил по земле, а головой летал в космосе.

Сколько помню себя, он часто разговаривал стихами Марины Цветаевой, и мне кажется, что всю ее великолепную поэзию я вобрала в себя еще в глубоком детстве. У нас даже игра такая была, папа начинал строками из любого места ее произведений, а я заканчивала. Ему очень нравилось, когда я делала стрижку с короткой челкой. Папа говорил, что сходство с великой поэтессой не­обыкновенное и гены дают о себе знать.

Любимым лакомством у нас был цветаевский пирог с абрикосами и черешней, известный как коронное блюдо семьи с далеких времен, подкупающее волшебным вкусом и своей простотой в приготовлении. И я, и мама знали рецепт наизусть и могли приготовить пирог в мгновение ока, главное, чтобы были черешня и абрикосы. Поэтому лето для меня на всю жизнь ассоциируется именно с этим потрясающим десертом, тающим во рту и приятно похрустывающим на зубах рассыпчатым слоено­-песочным тестом с нежными кусочками фруктов, утопающих в пене воздушного сметанного крема, пропитанного их чудесным ароматом. Мы с удовольствием могли есть этот фантастический кулинарный шедевр на завтрак, обед и ужин. Все это были традиции семьи, которые ненавязчиво становились нормой нашей жизни.

Папа считал, что великий и благородный род Цветаевых обязан существовать вечно. Когда он женился, то сразу поставил маму перед фактом, что хочет иметь трех сыновей – продолжателей династии, но родилась я, и на этом претворение планов в жизнь, увы, завершилось.

Родных братьев и сестер у папы тоже не было. Все отчетливей маячила опасность затухания нашей фамильной веточки, о чем папа регулярно сокрушался, не забывая добавлять фразу про надежду, которая ни в коем случае не должна умирать, и при этом бросал на меня выразительные красноречивые взгляды. Он был известным кардиологом, заведующим кафедрой в медицинском институте, и это единственное, что быстро возвращало его на землю. Свою профессию папа любил и, уходя на работу, всегда мимоходом юморил, что пошел решать дела сердечные. Мама, говорила, что всего в жизни отец добился сам, а папа, наоборот, с хитрой улыбкой частенько признавался, что во всем виновата фамилия, она ему помогает, мотивирует и тащит вперед, да и известные корни и родственные связи никуда не деваются. Обычно такие вещи скрывают, а папа наоборот, непонятно зачем, не стесняясь, выставлял напоказ.

Родни у папы было великое множество, только жили все очень далеко. Папа периодически передавал мне от них приветы и рассказывал про каждого удивительные истории с непостижимыми тайнами и волнующими приключениями, роковыми случайностями и досадными неудачами, с обязательным последующим извлечением полезных уроков, с умением в итоге преодолеть себя и получить заслуженный, ошеломляющий всех вокруг, успех. Я знала всех Цветаевых по именам, иногда они присылали для меня по почте разные подарки, почти всегда угадывая мои пожелания. Никого из них я никогда не видела, но всегда ощущала себя частью чего­-то большого, дружного и единого, готового в любой момент броситься на помощь. Я всегда знала, что Цветаевы – это моя опора и защита. Я гордилась тем, что ношу эту фамилию.

И вот тебе, пожалуйста, человек с фамилией Оладушкин пожаловал в мою жизнь, как будто в наказание за все мои детские насмешки и за чрезмерную гордость своим происхождением. И откуда он только взялся на мою голову, этот Ладушкин­-Оладушкин, да еще и необыкновенно красивый черт, без конца стреляющий глазами в мою сторону с риском свернуть себе шею…

Через пару недель мы поняли, что нам вместе весело и интересно, через месяц мы уже не могли оторваться друг от друга, через два – я поняла, что не могу без него дышать. Не помню, кто первый предложил жениться, но решение по этому поводу было принято сразу и единогласно. Во Дворце бракосочетаний, обнимаясь и бесконечно хихикая, мы заполняли заявление на вступление в брак под суровым взглядом местной тетеньки, всем своим видом напоминающей грозную овчарку. Когда дошли до определения фамилии, которую я буду носить после брака, веселье мое оборвалось, и я беспомощно посмотрела на своего жениха. Не уловив моих внутренних терзаний, Оладушкин уверенно написал на нужной строчке свою фамилию.

Известие, что Мария Цветаева и Федор Оладушкин через месяц создадут новую ячейку общества, мои родители восприняли без негатива и даже открыли по этому поводу бутылку шампанского, искренне пожелав счастья. Самое грустное началось после ухода Федьки, когда до папы дошло, что новая семья будет носить фамилию Оладушкины. Нет, он не заламывал руки и не кричал. Все чувства и переживания были написаны на его лице, которое едва подавало признаки жизни слегка подрагивающими ресницами. «Оладушкина? И дети будут Оладушкины?» – единственное, что смог вымолвить папа, находясь в состоянии полного потрясения. Мне срочно захотелось замариновать мясо в феназепаме, зажарить его и быстрее съесть вместе с папой. Мама начала говорить что-­то о Фединых родителях, которые могут обидеться, о том, что у каждой семьи существует своя история их фамилии, но папа не слушал. Он напряженно думал о чем-­то своем. Смотреть на него было больно.

На следующий день я поговорила с Оладушкиным и объяснила ситуацию. Он засмеялся и заявил, что не нужно делать проблему там, где ее нет, и при желании я могу оставаться Цветаевой. Более того, если я обещаю родить двоих детей, то мы можем дать им разные фамилии, только первый будет точно Оладушкин. Я подпрыгнула от счастья, расцеловала Федьку и помчалась срочно возвращать отца к жизни.

– Папа, вопрос решен, скорее расправляй свои крылья и снова летай! – закричала я с порога.

– «Крылья – это свобода, только когда раскрыты в полете, за спиной они – тяжесть», – привычно ответил папа словами Цветаевой и счастливо улыбнулся.

– Я остаюсь Цветаевой и буду продолжать нашу фамилию! И точка! И больше никакой тяжести за плечами!

Подготовка к самому важному в жизни свадебному событию, которая наложилась на сложную сессию, закрутили нас немыслимым водоворотом. Мы постоянно куда­-то бегали, о чем­-то договаривались, решали миллион вопросов, а по ночам зубрили экзаменационные билеты. Мне кажется, что мы выдохнули только в день свадьбы. Выкуп невесты, белое платье, фата, цветы, подружки, шампанское, Дворец бракосочетаний и, наконец, та самая тетенька­-овчарка, которая принимала наше заявление, только теперь она была абсолютно другой: улыбчивой, праздничной и доброжелательной, скорее напоминая французскую болонку, усиленно виляющую хвостом. С радушной улыбкой на лице она объявила нас мужем и женой и поздравила с рождением новой семьи Оладушкиных. Немая сцена…

Вжих, удар молнии и в голове мысли стали врезаться друг в друга. Мы забыли исправить эту злополучную графу про фамилию в своем заявлении. Решение приняли, а исправить забыли, закрутились, завертелись и ни разу не вспомнили об этой формальности. Тетенька продолжала искренне улыбаться вместе с Федькиными родителями, а я боялась обернуться назад и посмотреть на папу. Он, конечно, держался, улыбался и даже шутил, но глаза выдавали его состояние. «Шутим, шутим, а тоска все растет, растет…», – кажется, так было у Цветаевой, и это точно про папу.

Свадебный праздничный вечер отвлек меня от грустных мыслей, очень быстро переключив на срочное решение проблем, которые начали вдруг сыпаться, как из рога изобилия. Мы попали со своей женитьбой в тот самый непростой строгий период безалкогольных свадеб, когда водку продавали по талонам. Полагалась одна бутылка на члена семьи в месяц. Оладушкины копили водку, подключив все свои родственные связи. Папа к вопросу добычи этого товара повышенного спроса подключил сотрудников кафедры и всех, кого только было возможно. Водка в то время была своеобразной валютой, ее можно было на что-­то обменять, ей можно было расплатиться, ее было трудно достать, но в экстренных случаях всегда можно было купить у таксистов по тройной цене. Путем неимоверных совместных усилий необходимое количество драгоценного напитка в итоге было добыто и доставлено в кафе накануне праздника вместе с другими дефицитными продуктами. Родители вернулись довольные и сообщили, что подготовка к свадьбе там идет полным ходом, все готовится, жарится, парится и режется.

К началу торжества мы приехали в наше кафе, расположенное в историческом центре города, оказавшееся обычной столовкой с витающими специфическими запахами прокисших щей и пережаренных хлебных котлет. Постоянно сну­ющие среди гостей габаритные тетки в замасленных фартуках и накрахмаленных высоких колпаках напоминали трех толстяков из детской сказки, но отличались от них своими быстрыми и ловкими движениями. Еды на столах почти не было. Стояло несколько тарелок с жесткими холодными съежившимися курицами, судя по всему, умершими собственной смертью от недостатка питания. Колбаса и сыр, привезенные из столицы специально для торжества, были порезаны тончайшими кусочками, но их было до неприличия мало, и было совершенно непонятно, куда делись остальные продукты. Оголодавшему взгляду гостей было совершенно не на чем отдох­нуть на нашей скатерти-самобранке.

Мама бросилась разбираться с кухней, а папа искать водку, которую выставлять на столы категорически запрещалось, поскольку всем свадьбам было положено быть исключительно безалкогольными. Я искала глазами тамаду, но и его тоже не было. Что же за день такой сегодня? Какое-­то испытание на прочность молодой семьи и их ошалевших от навалившегося набора недоразумений родителей! Голодные гости ходили вокруг полупустого стола в ожидании команды «начинать», а я, подобрав край длинного свадебного платья, нарезала круги в поисках нашего ведущего, но никаких признаков его присутствия не находила. К счастью, появились друзья Оладушкина по общежитию и подключили музыку, заверив нас, что дискотека обязательно будет. Стало веселее, и я немного выдохнула.

Через несколько минут Федька сообщил мне, что водка находится в большом самоваре, возвышающемся в центре стола. Об этом незамедлительно были оповещены все гости, и пузатый самовар, начищенный до зеркального блеска, быстро начал набирать популярность.

Роль тамады взяла на себя мать Федькиного свидетеля, работавшая последние двадцать лет инспектором по делам несовершеннолетних. Ее речь была очень деловой, четкой, отрывистой и излишне громкой, как будто мы находились на военном параде, и еще отличалась отсутствием даже намека на самое скромное чувство юмора. Впечатление, что мы совершили плохой поступок и сейчас нам придется за него непременно расплачиваться, не оставляло меня до конца вечера.

Отсутствие нормальной закуски и вместительный самовар, как символ гостеприимства и русского духа, наполненный водкой, сделали свое дело очень быстро. Народ опьянел и начал выяснять отношения. Короче, как на любой приличной свадьбе без драки не обошлось. Доцент с папиной кафедры, прекрасный кардиолог Николай Иванович, интеллигентнейший человек, знакомый мне с детства, неожиданно сцепился с врачом­-рентгенологом не на жизнь, а на смерть. Они катались по полу, с красными лицами, плевались, попутно царапая друг другу лица и отрывая лацканы пиджаков.

Разнимал их дальний родственник Оладушкиных – сантехник Василий, оказавшийся в этих вопросах самым опытным, сообразительным и проворным. При этом он причитал, что свадьба свадьбой, а кому-то начинать все равно надо было, и что не так страшно пропустить удар, как оставить его без ответа. Мордобой гостей заметно сблизил, и они еще долгое время обсуждали увиденное. Папа от всего этого хватался за голову и убегал решать очередные вопросы то с кухней, то с водкой, то с подравшимся Николаем Ивановичем, у которого на фоне произошедшего началась аритмия.

В конце вечера всем захотелось выпить напоследок чаю, и кто­-то несведущий добавил в наш чудо­-самовар заварки и залил все это кипяточком. Этот адский горячительный напиток добил гостей окончательно. Свадьба начала петь и плясать с утроенной энергией, зажигая всех вокруг и оставляя многообразие ярких, хоть и не очень трезвых впечатлений.

Обратный путь тоже оказался нестандартным. Всю свадьбу, включая жениха с невестой, загрузили в большой автобус и стали развозить по домам. Танцы продолжились и в автобусе среди тех, кто еще мог как­-то двигаться. Потом народ плавно перешел на песни. Причем чем меньше народу оставалось, тем громче и слаженней пели.

Когда в автобусе кроме моих родителей и нас с Оладушкиным уже никого не было, папа протяжно затянул: «Ладушки-­оладушки, где были? – У бабушки. Что ели? – Кашку. Что пили? – Бражку!» И я вдруг увидела, что мой папа тоже пьян. Он очень грустно и старательно выводил каждое слово этой, казалось бы, веселой песни, подперев голову рукой, максимально сосредоточившись и собрав в себе всю неразбериху сегодняшнего дня, печаль и радость воедино.

Вот так непросто появилась на свет наша новая семья, но любой, даже самый счастливый и очень тяжелый день когда­-нибудь заканчивается. Закончился и этот, оставив после себя итогом Марию Оладушкину, как подтверждение того, что все это мне не приснилось. Не могу сказать, что на мне это как-­то сильно отражалось в первое время, так как ведомости в деканате никто не менял, и я пока для всех по-­прежнему оставалась Цветаевой.

Первый раз я прочувствовала свою новую фамилию на вручении диплома. Меня вызывали раза три, а я не реагировала и только когда поняла, что Оладушкина – это про меня, двинулась к сцене. Я шла, а в голове воем сирены гудела моя новая фамилия. И все внутри меня возмущалось, кричало и стонало, но самое ужасное, мне было неловко и даже стыдно перед окружающими. Мне казалось, что все вокруг меня жалеют, обсуждают, и я ничего не могла с этим поделать.

Рожать нашего первенца я тоже пошла в статусе Оладушкиной, и ситуация повторилась. Я по-прежнему вжимала голову в плечи в ожидании, что меня назовут по фамилии и в сотый раз вспоминала рассказы отца про всех наших знаменитых родственников и все отчетливее понимала, что хочу обратно, к Цветаевым. Я хочу быть снова Цветаевой. Федька, как всегда не возражал, и я помчалась в ЗАГС менять фамилию.

В кабинете сидела все та же женщина, которая нас когда­-то женила, с лицом, напоминающим недобрую собаку. На всех свадебных фотографиях она сияла широкой открытой улыбкой, а сейчас с осунувшимся усталым лицом перебирала какие­-то свои бумаги, не обращая на меня никакого внимания. Я улыбнулась и громко поздоровалась. Женщина подняла глаза, выслушала проблему и без эмоций сунула мне листок для написания заявления. Среди причин, объясняющих смену фамилии, я написала и про династию, и про то, что я последняя Цветаева в нашей родовой ветке, и про то, что отец известный врач, а это мне обязательно поможет в профессии, и про то, что фамилия Оладушкин неблагозвучная и мне не подходит. Слегка сморщив нос, она читала мою бумагу, водя пальцем по строчкам. Дойдя до аргументов, казавшихся мне неоспоримыми, она вдруг стала повторять одну и ту же фразу.

– Это не причина, это тоже не причина, это совсем не причина…

– Да как же не причина?! – взорвалась я, – фамилия неблагозвучная.

– Вот у меня утром приходил Вырвиглаз, хочет взять фамилию жены, и я его понимаю, вчера была Гадючка, – женщина перебирала заявления на столе, – вот Сухозад. А Оладушкина – фамилия благозвучная и даже очень милая. Не занимайтесь ерундой, девушка!

– Но я не могу жить с такой фамилией! Мне плохо! У меня психоз начинается!

– Тогда принесите справку от врача психиатра! Это будет основанием для смены фамилии, – тетенька снова погрузилась в свои бумаги, всем видом показывая, что разговор на этом окончен и мой фамильный вопрос раз и навсегда закрыт.

Получается, что для счастья нужна только справка от психиатра, – дожили! Я села на лавочку, закрыла глаза, откинулась назад, подставила лицо весенним солнечным лучам и стала вспоминать, кто из наших выпускников имеет хоть какое­-то отношение к психиатрии. Решение пришло молниеносно: ну, конечно, Шурик Презерман, по кличке Презер, который в отличие от меня свою фамилию любил и ею гордился, не обращая внимания на насмешки однокурсников. Все в его семье были известными врачами Презерманами, а мама всю жизнь работала в психиатрии. Шурик отправился по ее стопам и в этом году заканчивал интернатуру. Вот интересно, фамилия Презерман по мнению тетеньки из ЗАГСа считалась бы благозвучной или нет?

Шурик спустился в регистратуру поликлиники психоневрологического диспансера, внимательно меня выслушал и задал только один вопрос: «Оладья не против?» Я неистово замотала головой, всем своим видом показывая, что не против. Через пятнадцать минут Презерман принес мне нужную справку, в которой указывалось на мое пограничное состояние с повышенной тревожностью, эмоциональной неустойчивостью и склонностью к импульсивным действиям из-­за неприятия новой фамилии. В рекомендациях четко была прописана смена фамилии с целью улучшения качества жизни и предотвращения усугубления процесса.

– Мне пришлось завести на тебя карточку, но не переживай, я придумаю, как аннулировать ее через пару месяцев! – добавил на прощание Шурик и пожелал мне удачи.

Тетенька из ЗАГСа не ожидала меня увидеть снова так быстро. Она нехотя взяла мое заново написанное заявление и с нарастающим раздражением начала свою песню про «не причину». Но когда дошла до пункта о моем психическом статусе, то лицо ее моментально изменилось: куда­-то ушла строгость, вялость и недовольство, проступили знакомые черты веселой болонки. Удивительно, как быстро и легко леди-­ЗАГС умела перевоплощаться и менять образы, у нее были однозначно артистические способности плюс громадный опыт работы на одном месте. Может быть, это издержки ее профессии, когда нужно уметь быть то торжественной и улыбчивой, то строгой и жесткой.

Она чуть осипшим голосом попросила справку и наконец­-то подняла на меня глаза, в которых мелькнуло подобие испуга, как будто я могу на нее неожиданно напасть в своем неуправляемом припадке.

– А вот это, действительно, причина, – робко прошептала она и заискивающе улыбнулась мне.

«Ну ладно, так и быть, сегодня я тебя убивать не буду!» – подумала я с допустимой дозой позволительного ехидства и уверенно улыбнулась ей в ответ. Через месяц я поменяла все документы и снова стала Цветаевой.

Папа умер в день, когда я вернула фамилию. Сказали, что оторвался тромб. У меня было впечатление, что он просто не справился с радостью или просто решил, что его основные цели и задачи в этом мире теперь выполнены. А может быть, это такое трагическое совпадение, но от этого совсем не легче. Нужно было срочно заниматься организацией похорон и сообщать о трагедии нашим бесчисленным родственникам. Мама сидела напротив меня и, покачиваясь, молча смотрела в одну точку.

– Мама, где все адреса, телефоны родственников? Я уверена, что все приедут. Ты уже сообщила им?

– Да нет никаких родственников, нет никаких Цветаевых, – мама вытащила из горы документов потрепанную бумагу в файлике и протянула мне. – Из детского дома он. Подбросили в мае, когда сирень цвела, поэтому и Цветаев. Папа как будто боялся, что мы будем меньше его любить, если узнаем эту тайну. Я все это давно обнаружила, но молчала, не могла, да и не хотела разрушать его мир. Теперь вот пришло время и тебе все узнать. Нужно принять решение, что ты теперь будешь говорить своему сыну…

– Что папа говорил мне, то и я буду говорить своим детям, – не задумываясь ни на секунду, ответила я. – Да, скоро на свет появится еще один ребенок, и фамилия его обязательно будет Цветаев. Он будет знать все про наших великих родственников и научится декламировать все известные стихи Цветаевой с любого места. Наш великий род обязательно должен и будет продолжаться!

Мама посмотрела на меня внимательно и впервые за это время улыбнулась.

РЕЦЕНЗИЯ

Евгений Эрастов о сборнике рассказов Марины Соловьевой «Разные двери»

 Сборник рассказов «Разные двери», вышедший недавно в нижегородском издательстве    «Книги», – вторая книга Марины Соловьевой. Ее первая книга – замечательный роман о советской школе «Усохни перхоть, или Школа, которой больше нет» – давно разошлась и получила множество откликов в печати.

Я уже успел подумать о том, что в нашей отечественной изящной словесности появилась новая романистка (почему-то дамы предпочитают работать исключительно в жанре романа, и в этом есть какая-то загадка!), а тут вот тебе пожалуйста: вместо второго романа – сборник рассказов. Конечно, рассказ как жанр куда сложнее романа будет, поскольку в нем каждое слово на вес золота, и тем весомее, чем короче текст, потому и написать хороший рассказ не каждый романист способен. Марина Соловьева блестяще справилась с поставленной задачей. И особенно радует, что писательница сумела это сделать, практически не использовав широкий пласт средств художественной выразительности, а ведь именно этому нас настойчиво учили во всевозможных ЛИТО, включая Литинститут, разумеется.     

Если меня попросят назвать литературного антипода Марины Соловьевой, то я назову, скорей всего, Ивана Алексеевича Бунина. Целокупный и неповторимый мир природы и родного языка не слишком волнует писательницу, она никогда не напишет «полый голос кукушки» или «ягоды туманно-сини на можжевельнике сухом». В центре ее внимания – исключительно люди, сложный и постоянно меняющийся мир человеческих отношений; она описывает такие, казалось бы, известные и вечные явления, как дружба, любовь, преданность, мужество и самопожертвование.

«Ну и что в этом интересного? – спросит читатель. – Ведь об этом уже писали тысячи раз, начиная с древнейших времен!» Конечно, писали, но не так. Сила настоящего писателя в том и заключается, что заставляет читателя сопереживать своим героям, идентифицировать себя с ними. «Как будто это я лежу», – написал Твардовский об убитом на финской войне мальчике-красноармейце, и слова одного из крупнейших поэтов века минувшего отзываются в наших душах многократным и гулким умопомрачительным эхом.

Десять рассказов, вошедших в книгу, представляют собой единый цикл, который объединяет общая концепция построения сюжета. В предисловии писательница подает золотой ключик гипотетическому критику: «В определенный судьбоносный, ключевой момент человек попадает на некий перекресток жизни с несколькими приоткрытыми дверями, и нужно выбрать одну единственную для продолжения пути».

Проблема выбора, безусловно, одна из труднейших для человека, и это всегда отмечали психологи. Именно этой проблеме и посвящена книга рассказов талантливой писательницы.

Во всех рассказах Марины Соловьевой так или иначе присутствует и тема Злой Воли. Неслучайно мне захотелось написать это словосочетание с прописных букв – слишком много оно означает для автора.

Герои рассказа «Аллергия», люди среднего возраста, испытывая одиночество после эмиграции единственной дочери, сначала безрезультатно пытаются родить нового ребенка, а потом берут мальчика из детского дома. Но мальчик страдает аллергией на кошачью шерсть и жить вместе с котом не может. Проблема выбора между чужим ребенком и давно уже ставшим родным животным приводит к трагедии – мужчина не выдерживает постоянного стресса и уходит из семьи. Вместо того чтобы подчиниться судьбе и дожить свою жизнь в мире и согласии, своевольные люди испытывают ее и приходят к краху.

Очень тонко и психологически выверено раскрывается тема Злой Воли в «Анестезии», одном из лучших рассказов сборника. В античное время и Средние века уже была хирургия, но анестезиология практически отсутствовала. То есть человек просто терпел боль и все. Очень поздно стали применять обезболивание в стоматологии и акушерстве. Но современный человек привык к комфорту и не собирается терпеть боль по умолчанию. Героиня рассказа, столичная музыкантша Анна, пользуясь оказией, хочет встретиться с любимым человеком своей молодости, анестезиологом Петром. Она ставит перед собой цель вновь стать красивой и делает все, чтобы понравиться бывшему возлюбленному. Но Злая Воля всегда наказуема: в условленном месте далекой Испании ее ждет вовсе не сексуальный мачо, а старый, толстый, плешивый и потрепанный дядька. Такой образ возлюбленного не устраивает героиню, ей необходим наркоз, чтобы воспринимать мир без боли.

Интересно, что Злая Воля в каждом рассказе писательницы предстает перед нами в новом образе, как Гудвин, Великий и Ужасный. Так, в рассказе «Кукла» это Злая Воля родителей, воспринимающих свою дочь как игрушку и считающих себя в праве распоряжаться ее судьбой. В рассказе «Переходный возраст» желание одной из героинь прокатиться по жизни за счет талантливого и успешного мужчины оборачивается рождением девочки-инвалида. Злая Воля наглой и самолюбивой женщины, вызвавшей бригаду скорой помощи, не имея для этого серьезных оснований, приводит к смерти девушки, попавшей в ДТП, которой эта самая бригада не успевает своевременно оказать медицинскую помощь (рассказ «Метаморфозы»).

Воспитанный на прозе Тургенева и Бунина, Нагибина и Пришвина, Паустовского и Юрия Казакова, я никогда не дорожил сюжетом, считая его второстепенным явлением в прозе. Рассказы талантливой нижегородской писательницы заставили меня несколько пересмотреть свою позицию. Ну а тот неоспоримый факт, что они читаются почти взахлеб, как говорится, дорогого стоит.