Глава из книги «Истории из пропавшего чемодана» (начало в № 163, сентябрь/октябрь)
Алиса Даншох
Долгое время основной причиной покупки собственности на Кап-Ферра являлась потребность сохранения уединенного личного пространства вдали от завистливых посторонних глаз, среди себе подобных из класса имущих. Тихо, спокойно, комфортно, приятный климат, красивые виды… Кап-Ферра никогда не был тусовочным местом, подобно Сан-Тропе, никогда не был популярен среди молодежи. Сюда ехал народ возрастной в поисках безмятежной тишины – но на получасовом расстоянии от всевозможных благ шумной цивилизации. Владельцы вилл на полуострове окружали себя пышной растительностью и высокими заборами. Между особняками пролегали неширокие улочки с узенькими тротуарчиками, а то и вовсе без них, ибо незачем посторонним здесь ходить. Однако любопытные все равно сюда проникали, и у них создавалось странное впечатление. Им казалось, что они попали на необыкновенное кладбище. С улицы домов-памятников не видно, а вместо имен и фамилий на оградах красуются таблички с названиями вилл – безымянный эксклюзивный погост для миллионеров. Посторонние здесь не ходят, так же как и свои. Очень редко проезжают маршрутные микроавтобусы, в которых никого нет и которые на пустых остановках не останавливаются. А действительно, зачем? Весь народ выходит либо у музея Беатрис Ротшильд, либо в порту. Остальные передвигаются на личном автотранспорте.
Начиная историю про Кап-Ферра, я решила постараться быть по возможности объективной. Преисполнившись сим благим намерением, я не только ознакомилась с туристическими буклетами, но и прогулялась и проехалась по полуострову. Я посетила местные достопримечательности, несколько ресторанов и кафе, обошла порт, заглянула на выставку живописи очень современного художника. Не поленилась зайти в два старейших пятизвездочных отеля, чтобы на себя примерить ощущения «зимника» начала XX века. Также я пересмотрела несколько англоязычных фильмов второй половины двадцатого столетия, в которых снялась когда-то модная гостиница Voile d`or. Ее партнерами были Роджер Мур, Тони Кертис и многие другие. В отличие от своих «сухопутных» отелей-собратьев «Золотой парус» всегда готов выйти в море, прихватив всех желающих. Уйма знаменитостей сиживала «под парусом»: женщины щеголяли спутниками, а мужчины, потягивая коктейли, без стеснения разглядывали стройные ножки девушек во всевозможных бикини. Однако эти любители лазурийской летней жизни почти все были либо постояльцами Voile d`or, либо посетителями Кап-Ферра. Лишь иногда сюда заходили гости с местных вилл в поисках дополнительных развлечений. Те, к кому они приехали, гостиничной обстановке предпочитали личный шезлонг под собственным зонтиком у своего бассейна, неограниченную выпивку из личных запасов и безукоризненное обслуживание нанятого персонала. Скорее всего, они не пялились на чужую полуобнаженную натуру, ибо среди ими приглашенных наверняка находились чаровницы с соблазнительными формами. В крайнем случае их заменяла садовая скульптура, лишенная верхней одежды.
Недавно мне попалась небольшая по объему книга под названием La Villa Mauresque («Вилла Мавританка»). Эту виллу построили на Кап-Ферра в начале XX века. Она и сегодня прекрасно себя чувствует, прячась в густой листве высоких деревьев. С улицы невозможно разглядеть, осталось ли что-нибудь от псевдомавританского стиля, которого на побережье хоть отбавляй. В 1927 году «Мавританку» купил известный английский писатель Сомерсет Моэм. Немаленький дом с большим парком в четыре гектара оказался ему по карману, что свидетельствовало о финансовых успехах популярного пятидесятитрехлетнего драматурга и романиста. Если Беатрис Ротшильд на Кап-Ферра эксгибиционировала свое богатство, если король Леопольд прятал интимную жизнь, то писатель Моэм искал здесь убежище. Он бежал из Англии, пытаясь вырваться из плена незыблемых британских устоев, из стереотипов общественной морали. Это была добровольная ссылка со всеми удобствами.
Моэм поменял Англию на Францию, потому что любил эту страну. Он в ней родился, и язык Гюго, Бальзака и Бодлера был его родным в первые годы жизни. Ему импонировал республиканский лозунг «Свобода, Равенство, Братство», хотя он прекрасно понимал, что все в мире относительно и красивые слова редко совпадают с их смыслом. Тем не менее за посаженными писателем высокими деревьями, скрывавшими от остального мира происходящее на вилле, Моэму удалось воспользоваться в личной жизни главным завоеванием местной буржуазной революции – свободой. На «Мавританке» он жил с кем хотел и как хотел, принимал и приглашал только тех, кого хотел видеть и с кем ему было приятно проводить время. Список его гостей будоражил воображение местных журналистов и обывателей, вызывая невероятные слухи среди падкой на сенсации общественности Золотого треугольника.
От автора
Я попробовала вырастить мифы Лазурного Берега. Я взяла из книг и жизни рассаду. Несколько лет обильно поливала ее культурологическими изысканиями, сплетнями, догадками, домыслами, удобряла раствором воображения. С интересом наблюдала за ростом, неоднократно пропалывала. Настало время собрать урожай…
Алиса Даншох
Причина, по которой я выбрала Сомерсета Моэма из внушительного гламурного перечня временных обитателей полуострова, очень личная. Дело в том, что он оказал на меня в юности колоссальное влияние. Однажды, отправляясь на несколько белых ночей в Ленинград в гости к двум прелестным дамам, дружившим с моими дедушкой-бабушкой, я взяла с собой в дневной поезд «Юность» толстенький том под названием «Бремя страстей человеческих». Думаю, меня соблазнило слово «страсти» – красными буквами на сером фоне обложки. Долгие железнодорожные часы чтения мелькали быстрее, чем пейзажи за окном. После ужина и милой беседы за вечерним чаем в отведенной мне комнате я продолжила знакомство с романом, уснув с книгой в руках. Последующие два дня я провела на скамейке Михайловского сада с Моэмом, пока он не закончил повествование. Меня поразили две вещи. Во-первых, сравнение жизни с узором на ковре: он прост, но его надо суметь вышить. А второе – автор объяснил мне доселе непонятное явление в человеческих отношениях: как умному, интеллигентному, воспитанному, тонко чувствующему человеку может нравиться вульгарное, пошлое, глупое, безвкусное существо? Я и по сей день иногда недоумеваю, что за феромон такой с легкостью отключает мужские мозги при столкновении с чувственной агрессией плебейской доступности таких девиц, как Милдред из «Бремени страстей человеческих». Если в автобиографическом романе герою все же почти удается преодолеть пагубное влечение к «недостойной», то в реальной жизни автор «влип по полной»: мало того что он долгие годы провел между двух чудовищных «Милдред», но даже их смерть не избавила Моэма от перманентного стресса.
Кто же они такие и откуда взялись, эти две ужасные Милдред Вильяма Сомерсета? Свое сорокалетие Моэм отметил первым произведением из серии «подводя итоги» – романом о смысле жизни и страстях. Если многим знаменитым писателям, таким как Чехов, Мопассан, Джек Лондон, после юбилейных сорока оставалось жить совсем недолго, то Моэму предстояло преодолеть пять десятков лет. Период кризиса среднего возраста у него совпал с началом Первой мировой войны, что, пожалуй, и определило его дальнейшую судьбу. О, он не изменил своему главному призванию – литературе, однако шумному материальному успеху салонного комедийного драматурга предпочел тяжелый труд бытописателя «правды жизни», населенной многочисленными персонажами и их историями. В рассказах Моэма чувствуется влияние его любимого французского писателя Ги де Мопассана, но они еще и беспристрастней: ни сочувствия, ни сострадания, как, впрочем, и экзистенциальной чернухи вы в них не найдете.
Моэм чрезвычайно работоспособен. Он гордился тем, что «писателя я из себя сделал сам». Для литературной выпечки ему необходимы свежие дрожжи из людских характеров и судеб. Проблема лишь в том, где их раздобыть, ведь светской лондонской тусовки явно недостаточно. Свой опыт работы врачом, как и собственную биографию, он уже использовал. И тут случается война. Для писателя это шанс испытать острые ощущения, с одной стороны, а с другой – проявить патриотические чувства. В составе мобильной бригады Красного Креста он в качестве врача отправляется на фронт, на передовую. Здесь, под пулями, среди стонов, смертей и страданий, солдат Моэм встречает главную любовь своей жизни – молодого американца Джеральда Хэкстона. Их связь продлится тридцать лет, и лишь смерть разлучит всемирную знаменитость с его литературным, и не только, секретарем. Хэкстон и стал в жизни писателя той самой «Милдред» из романа «Бремя страстей человеческих». Моэма привлекали в нем жизнелюбие, авантюризм и фантастический дар общения, в котором писатель так нуждался. Джеральд мгновенно сходился с людьми, будь то на пароходе, в клубе, в отеле, в баре… Благодаря обаянию и общительности Хэкстона, его умению разговорить любого Моэм получал готовые сюжеты будущих рассказов. Писатель находился в состоянии перманентного восхищения другом и не замечал (или не хотел, скорее всего, замечать) его «теневые» стороны. По негативности Джеральд явно переигрывал романную Милдред. Безрассудный авантюризм по сравнению с другими качествами был его положительной чертой, потому что все остальные «достоинства» приводили в ужас. Он был игроком, пьяницей, наркоманом, развратником, профессиональным бездельником, человеком безответственным, ненадежным, скользким и нечистым на руку. Неужели Моэм не понимал истинной сути Хэкстона? Долгие годы он платил по счетам Джеральда, содержал его, ублажал, терпел измены, предательства, безобразные скандалы и многое другое. В одной из пьес писатель вывел Хэкстона в образе жиголо, про связь с которым проницательная подруга возрастной и состоятельной возлюбленной молодого человека высказалась откровенно и нелицеприятно: «Судя по всему, вы испытываете истинную страсть к подлецам, и они поэтому всегда дурно с вами обходятся». Но когда любишь, так ли уж это важно? Моэм любил и все прощал.
Что касается второй «Милдред» писателя по имени Сайри, то она и после ухода из жизни не была амнистирована. На самом деле Сайри возникла на горизонте модного лондонского литератора в 1913 году, то есть на год раньше Хэкстона. У нее с Моэмом случился бурный неплатонический роман. Ни он, ни она не отличались безукоризненной нравственностью и не следовали строгим правилам общественной морали. В то время Сайри пребывала замужем за престарелым американцем-миллионером, за которого выскочила в шестнадцать лет. Брак не мешал ей крутить романы направо и налево, а также занимать должность высокооплачиваемой любовницы богатенького владельца знаменитого лондонского магазина «Селфридж». После развода от мужа ей досталась роскошная квартира в Нью-Йорке, дом в Париже, вилла в Нормандии, а от содержателя престижного универмага – суперособняк в Риджентс-парке. Почему светская львица положила глаз на сильно заикающегося некрасавца с бисексуальной ориентацией? Пожалуй, такое ее решение вызывает недоумение. Возможно, она нашла тридцатидевятилетнего востребованного драматурга подходящим для себя объектом, ибо он прекрасно танцевал, был принят в обществе, умел быть обаятельным и остроумным. Кроме того, он отменно играл в бридж и гольф, галантно ухаживал за женщинами и умел не только заводить полезные знакомства, но еще их и поддерживать.
Очень чувствительная к чужой известности, тщеславная, капризная, своевольная и сексуальная Сайри, протанцевав всю ночь напролет в объятиях Моэма провокационное танго, закрутила с ним безумный роман. Надо сказать, что писатель не сопротивлялся и какое-то время демонстрировал взаимность, хотя и в более сдержанной манере. Как ни странно, в планах Моэма время от времени возникала мысль о женитьбе: «…Я воображаю себя женатым в принципе, а не на какой-то конкретной женщине. Женившись, я обрел бы покой… и устоявшуюся и достойную жизнь. Я стремился к свободе и полагал, что обрету ее в браке». Как же он ошибался! Смутный объект предполагаемой женитьбы материализовался в образе Сайри. Можно сказать, что она его в конце концов заполучила. Для этого она сначала родила от него дочь Лизу, а потом развелась с американским мужем. Этими двумя поступками Сайри приперла Моэма к брачной стенке. Возможно, ему бы и удалось вырваться из матримониального капкана, если бы не шумный гомосексуальный скандал, связанный с его литературным секретарем и любовником Хэкстоном. После непристойного дебоша Джеральда навсегда выслали из Англии. Моэм решил, что в данной ситуации ему не помешает подстраховаться и получить официальный статус добропорядочного семьянина. Впрочем, как мы знаем из истории английской литературы, Оскара Уайльда подобный статус ни от тюрьмы, ни от смерти на чужбине не спас.
Итак, в 1917 году Вильям Сомерсет Моэм узаконил отношения с матерью своей дочери Лизы и тут же укатил в долгосрочное загранпутешествие с возлюбленным секретарем Хэкстоном. Отношения между Сайри и Джеральдом по вполне понятным причинам не складывались. Моэм крутился между женой и любовником как уж на сковородке. Он старался не обращать внимания ни на провокации Хэкстона, ни на истерики супруги и по возможности избегал выяснения отношений с обоими. Он не мешал Сайри вести ту жизнь, какую ей хотелось, не ревновал к поклонникам, сексуально не домогался и не претендовал на роль примерного мужа, отца и хозяина дома. А капризной и своевольной светской дамочке и в голову не приходило с кем-либо считаться вообще, а уж с собственным супругом тем более. Сайри принадлежала к племени живущих с требованием «обслужите меня». Материально Моэм ее обслуживал, но на все остальное у него не было ни времени, ни желания. Главным в его жизни была работа. Она позволяла содержать любовника и жену, да и себе не отказывать в скромных развлечениях. Он любил и карточные игры, и застолье, и увеселительные поездки, но в умеренных дозах, ибо делу время, а потехе час.
Делу Моэм уделял не менее трех часов в день и шутил по этому поводу: «Если Чарлз Дарвин работал ежедневно не больше трех часов и сумел изменить весь ход человеческой мысли, то с какой стати я, который никогда не имел в виду ничего менять, должен трудиться дольше?» На самом деле времени за письменным столом он проводил больше и строго по расписанию распорядка дня, особенно при оседлом образе жизни на Кап-Ферра. В путешествиях бюро не всегда оказывалось под рукой, что не отражалось на производительности труда. Сначала в Лондон, а потом на Лазурный Берег он всегда возвращался с путевыми заметками, которые неизменно публиковал. Собранные в поездках сюжеты трансформировались в рассказы. Его книги хорошо продавались. Он тщательно отслеживал все контракты и не упускал случая поторговаться с книгоиздателями. Он умел себя продавать. Гонорары набегали немаленькие, их хватало на скромную жизнь второразрядного миллионера на гламурном полуостровке Золотого треугольника Лазурного Берега.
Купленную у сестры покойного епископа Шарметтана виллу La Mauresque Моэм основательного перестроил. Мавританский стиль, столь дорогой сердцу усопшего монсеньора, писателю не нравился, и от всех восточных украшений он постарался избавиться. Жилым помещениям были добавлены квадратные метры, значительно увеличились размеры террасы, появились бассейн и теннисный корт, а часть парка превратилась в прекрасный фруктовый сад. Кстати, писатель завез во Францию с Востока полюбившееся ему авокадо и стал у себя его выращивать, за что все лазурийское население говорит ему grand merci. Начиная с ноября, темно-зелено-коричневатые плоды внедрялись в меню обедов и вызывали восхищение гостей, подстегивая самодовольство хозяина. Обслуживающий персонал виллы насчитывал четырнадцать человек, половину из которых составляли садовники. В гараже блистали ухоженностью два роскошных авто, а у морского причала покачивалась яхточка.
Моэм был гостеприимен, хлебосолен и тщеславен. Гостей принимали беспрерывно. Некоторые из них подживали неделями, и писатель начинал жаловаться, что приглашенные мешают ему работать, но без них он обойтись не мог. Они стимулировали его воображение, снабжали информацией и развлекали во время трапез, которыми он мастерски дирижировал. Публика ему была необходима: театр всегда оставался частью его жизни. А потом, с кем бы он играл в бридж? Немаловажным было и то, что гости «привязывали» Хэкстона к дому, лишая возможности проводить слишком много времени вдали от бдительного ока друга-работодателя. Впрочем, «око» к 23 часам угасало, откланивалось и удалялось на покой. А молодежь под предводительством неугомонного Джеральда пускалась в загул, проводя ночные часы в казино, барах, на танцах и в ресторанах.
Приглашенные на виллу делились на три категории: родственники, близкие друзья и знаменитости. Именитых представляли Уинстон Черчилль, лорд Бивербрук, несостоявшийся король Эдуард VIII с некрасивой вампирной американской женой Уоллис Симпсон. «Мавританка» принимала и Жана Кокто, и Марка Шагала, и Редьярда Киплинга, и Герберта Уэллса в сопровождении «железной женщины» Муры Будберг, работавшей на все разведки мира, и многих других.
Сколько бы ни было в доме гостей, их количество не влияло на распорядок дня хозяина, за редчайшим исключением, когда и он присоединялся к остальной компании. Как правило, день был расписан чуть ли не по минутам. Ровно в восемь ему подавали petit déjeuner (первый завтрак) в английском духе: чай со сливками, овсянка и свежая пресса. После приведения себя в гигиенический порядок с поварами обсуждалось меню на текущий день. Затем Моэм уединялся в рабочем кабинете, куда всем без исключения доступ был запрещен в любое время суток. Кабинет находился на плоской крыше виллы, откуда открывался вид на Вильфранш, еще не обезображенный архитектурными шрамами великого зодчего Ле Корбюзье, загнавшего послевоенное человечество в железобетонные клетки. Чтобы не отвлекать писателя от дел на созерцание соблазнительного пейзажа, письменный стол смотрел не в окно, а на книжные шкафы. Моэм писал перьевой ручкой, исписывая летящим почерком нелинованные белые листы. Тексты правил, не жалея чернил, но никогда заново не переписывал. С написанным он поступал по-разному. Если, например, пьеса не имела успеха, он переделывал ее в роман. Не слишком удавшийся роман мог превратиться в драму, а рассказ – в сценарий. Так сказать, безотходный творческий процесс. Главное – результат в денежном эквиваленте.
Трудное и несчастливое отрочество в доме дяди и в частной школе добавили Моэму комплексов. Казалось, он соткан из противоречий и предубеждений. Он любил, когда его творчество хвалили, но не читал про себя статей, боясь критики. Недоброжелателей и завистников хватало с избытком. Великим Моэм себя не считал, отводя себе лишь скромное первое место в ряду писателей второго эшелона.
Отрываясь от работы, Моэм смотрел на фотопортрет матери, стоявший на письменном столе. Она была единственной женщиной, которую он не просто любил, а боготворил. С ней он был по-настоящему счастлив – увы, всего несколько первых лет жизни. Эдит Снелл была и красавицей, и умницей. Она весело смеялась, придумывала забавные игры и развлечения для своего младшенького любимчика – сыночка Вилли. Ближайшая подруга Эдит однажды ее спросила, почему она вышла замуж за столь скучного и неказистого мужчину.
– За всю нашу совместную жизнь он ни разу меня не обидел, – был ее ответ.
С точки зрения многих знакомых супруги, Моэм слыли странной парочкой, их называли «Красавица и Чудовище». Трое их старших сыновей жили в Англии, ревновали младшего брата Вилли к матери, и, возможно, именно ревность послужила причиной несложившихся между ними отношений в дальнейшем. Смерть горячо любимой мамы от туберкулеза настолько травмировала Вилли, что он стал заикаться, и этот недуг оказался неизлечимым. Вместе с Эдит от мальчика ушли ласковая забота, безоговорочное понимание и великодушная необидная снисходительность. Ни одна из дочерей Евы, которые всегда окружали писателя, не смогла приблизиться к его пониманию женского идеала, а меньше всех – собственная жена Сайри.
Впрочем, среди друзей Моэма встречались и подруги, с кем он переписывался и кого приглашал в гости. Самой близкой из них была красавица Барбара Бэк, жена известного лондонского хирурга и хозяйка модного аристократического салона с интеллектуально-гомосексуальной ориентацией. Они подружились на почве гольфа и бриджа, регулярно обменивались письмами на протяжении тридцати пяти лет, и все эти годы Барбара неизменно оставалась веселым, разумным и остроумным корреспондентом. Пожалуй, у Моэма за всю его долгую жизнь не было более близкой и безмятежной дружбы, чем с прекрасной Бэк. При тяжелом и, эх, каком непростом характере писателя, особенно в последние годы жизни, «их отношения сложились счастливо и оставались гармоничными, непосредственными и абсолютно безоблачными», как писал журналист, прозаик и близкий друг Моэма Биверли Николз.
Скверный характер, как и удивительное внешнее сходство, достались Вилли от деда по отцовской линии. Дед сделал в провинции карьеру, сколотил небольшое состояние и переехал в Лондон. Увы, его деньги до внука не дошли. Оставшись сиротой под опекой дяди священника, мальчик получал ежегодную ренту в размере 150 фунтов – сумма весьма скромная даже по тем далеким временам. Часть этих денег юный Моэм использовал на путешествия в Испанию и Италию. Когда же после сорока гонорары стали многое ему позволять, он «перестал сопротивляться охоте к перемене мест». Однажды он заметил: «По натуре я бродяга, однако путешествую не для того, чтобы любоваться внушительными монументальными… или красивыми пейзажами… Нет, я разъезжаю по миру, чтобы знакомиться с людьми…» По существу, для Моэма передвижения и перемещения – это образ жизни: «Я обречен самой природой и судьбой вести деятельную и беспокойную жизнь». Свои путешествия он называет «творческими командировками» в поисках сюжетов и героев. Не менее важным мне кажется заявление писателя, что «путешествие дает мне чувство свободы, освобождает от ответственности и обязанностей». В первую очередь, надо полагать, от обязанностей главы семьи, супруга и отца. Этим же можно объяснить согласие Моэма на сотрудничество с разведывательными службами Великобритании. Само собой разумеется, что опыт работы британским агентом он сублимировал в творчестве в виде похождений шпиона Эшдена. Жаль, что Эшден скучноват и мало похож на грядущего Джеймса Бонда, зато в нем легко узнается автор. Он, как и Моэм, сдержан, наблюдателен, собран и супернадежен. Он отличается здравомыслием, выдержкой, скромностью и самоиронией. Он любит бридж и коньяк и вообще-то равнодушен (или беспристрастен?) к людям, за которыми зорко присматривает. Возможно, Моэм считал, что хороший писатель должен обладать задатками хорошего разведчика. Однако в действительности оказалось, что при наличии всех необходимых качеств шпион из Вилли не получился, а писатель вышел отменный.
Страсть к путешествиям неожиданно круто изменила жизнь Моэма. Воспользовавшись долгим отсутствием мужа и не поставив его в известность, Сайри сдала их лондонскую квартиру, и, вернувшись на родину, писатель оказался бездомным. Сначала он пришел в бешенство, а потом благоразумно рассудил, что все, что ни делается, все к лучшему, и предпринял ответный ход. Своим поступком супруга спровоцировала его на принятие важного решения: в Лондоне места для него нет, поэтому он поменяет место жительства и купит дом в прекрасной и любимой Франции, где будет жить долго и счастливо с другом Джеральдом. Сказано – сделано, и на полуострове Сен-Жан-Кап-Ферра приобретена вилла La Mauresque. Как уже было замечено, Моэм основательно перестроил дом под себя и Хэкстона. Едва закончив работы, он пригласил Сайри, гостившую у друзей в Антибах, взглянуть на «Мавританку». Трудно сказать, что двигало писателем в первую очередь, когда он звал жену на Кап-Ферра. Была ли это элементарная вежливость? Или желание похвастаться собственным проектом перед талантливой, модной и успешной дизайнершей, коей она себя в то время позиционировала? Возможно, он хотел подчеркнуть свою независимость в принятии столь важного решения о формальном разъезде и тем самым поставить женщину на место. Как бы там ни было, результат визита Сайри на Кап-Ферра оказался непредсказуемым. Вернувшись в Антибы, она передала с шофером Моэму записку, в которой сообщала, что начинает с ним бракоразводный процесс.
Что же такое произошло в тот день на вилле Лазурного Берега? Что заставило Сайри в одночасье принять столь важное решение после четырнадцатилетних отношений? Мне кажется, что главной причиной стало уязвленное чувство собственной значимости. Самолюбивая и самоуверенная дама вдруг увидела и осознала, что в новом доме мужа для нее нет места, про нее даже не вспомнили. Она – жена знаменитого писателя, светская львица, законодательница интерьерной моды, разработавшая «белый стиль Сайри»! – оказалась забытой женщиной, не стоившей внимания. Подобного унижения она не могла пережить и начала мстить. В ход пошли сплетни, оговоры, претензии, истерики и дорогостоящие адвокаты. Через два года супругов развели по причине семейной несовместимости. Моэма приговорили к серьезной пожизненной сумме алиментов, что не способствовало улучшению его мнения о женщинах. А бывшую жену он яростно возненавидел. В конце концов он объявил женщину главным злом в жизни мужчины. Даже смерть Сайри не смягчила вынесенного дочерям Евы приговора. Единственной реакцией на кончину супруги был вздох облегчения: наконец-то его расходы сократятся.
Итак, дожив до 91 года, Моэм похоронил обеих своих «Милдред». Потерю Джеральда Хэкстона он искренне оплакивал в прямом и переносном смысле слова, что не помешало ему заранее подстраховаться и найти замену горячо любимому, но далеко не лучшему литературному секретарю. Литсекретаря № 2 звали Аланом Серлом. Ни достоинствами Хэкстона, ни его недостатками и пороками запасной вариант Серл не обладал, зато был покорным и исполнительным. Честно говоря, Моэму с Серлом очень повезло: он оказался сущей находкой и по большому счету достойной компенсацией ущерба, понесенного писателем от двух «жутких Милдред». Алан стал и образцовой женой, и превосходным секретарем, а в поздние годы жизни писателя – нянькой и сиделкой. Беззаветное служение себе Моэм оплачивал весьма скромно, чего в один прекрасный момент устыдился. Он решил все исправить, забыв, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Он хотел как лучше, а вышел отвратительный скандал, подпортивший еще больше его репутацию. Моэм усыновил Серла и лишил наследства дочь Лизу, заявив, что его отцовство не доказано, ибо на момент рождения ребенка его мать находилась в браке с другим человеком и в активных отношениях с третьим. В конфликте отца с дочерью французский суд встал на сторону Лизы, и усыновление Серла, как и завещание Моэма, признал недействительным. Зато на основании предоставленных дочерью документов суд признал отцовство писателя. После смерти Моэма «Мавританку» получила Лиза, а обстановку виллы – Алан. Деньги, вырученные от продажи очень хорошей коллекции живописи, собранной писателем, почти все достались дочери.
Несмотря на нелюбовь Вилли к его британской альма-матер, где был несчастлив, он завещал ей не только деньги на оборудование научной лаборатории, не только свою отменную библиотеку, но и собственное тело. Его захоронили на кладбище при церкви учебного заведения. Сей парадоксальный поступок писателя мне показался продуманным и дальновидным. Он не обманывал себя, ибо был уверен, что земная слава скоротечна. Кто знает, будут ли читать его книги последующие поколения, а на британские традиции можно было рассчитывать – во второй половине ХХ века они еще казались незыблемыми: имена благодетелей, дарителей, спонсоров всегда останутся в памяти и в почете. Расчет оказался верным. Каждый учащийся школы, даже если не читал произведений Моэма, все равно знает его фамилию, пользуется книгами из его библиотеки и проводит опыты в научной лаборатории, построенной на его деньги. Что касается читающей аудитории, то пока он ею окончательно не забыт. Иногда в театре ставят пьесы, им написанные, иногда снимают фильмы по его произведениям. Студентам, изучающим английский язык, до сих пор предлагают читать его романы и книги. В прессе вспомнили про юбилей писателя и отметили его публикациями разного рода. Некоторые показались мне интересными.
Вилла «Мавританка», на которой он прожил почти сорок лет, неоднократно меняла владельцев. Сегодня ее территория сократилась в четыре раза, а внешний облик никак не соответствует названию. Впрочем, посаженные Моэмом деревья разрослись так, что полностью скрывают ее от посторонних глаз, да и мимо никто не ходит в этой части полуострова. Попасть на виллу я не смогла, зато постояла у въездных ворот с табличкой La Mauresque. Мне пришлось включить воображение, и я увидела печальное возвращение Моэма из Америки после окончания Второй мировой войны. Вилла была в плачевном состоянии. Ни итальянцы, ни немцы, ни французы ее не пожалели: все, что можно было украсть, украли. Дорогое вино выпили, дорогие авто исчезли, а собак, говорят, съели. В целостности осталась лишь коллекция живописи, потому что Хэкстон успел ее спрятать у знакомых писателя до начала оккупации. За океаном Моэм тяжело переживал капитуляцию Франции в сороковом году – он так любил эту страну… Однако, вопреки чувствам, попытался объяснить ее унизительное поражение характером французов: их высокомерием, заносчивостью, любованием собой, их «взглядом на мир свысока». В книге «Строго по секрету» Моэм писал: «С французами так трудно оттого, что они убеждены: им нет в мире равных, они все делают гораздо лучше остальных. Лучше готовят, лучше пишут картины, лучше возделывают землю, лучше занимаются любовью и управляют страной… Потому-то они войну и проиграли…» Так о французах думал англичанин, любивший Францию.
Его мнение разделяют люди и других национальностей, менее лояльные к колыбели европейской демократии. Несмотря на своеобразное отношение к революционным завоеваниям 1789 года – свободе, равенству, братству, я остаюсь в рядах поклонников этой великой страны. Особенно меня восхищает французское мифотворчество. Каким воображением и какой самоуверенностью надо обладать, чтобы внушить всему честному миру, что под самыми яркими кулинарными звездами Мишлена производят лучшее в мире вино, изготовляют самые изысканные духи и наимоднейшим образом одевают ее Величество Женщину!
Однако в последнее время появился внимательный, вдумчивый и привередливый потребитель, готовый оспорить галльское превосходство в еде, вине, моде и запахе и потеснить французские рынки сбыта. И все же, несмотря на происки конкурентов, растущие цены на туристические услуги и ухудшение их качества, Франция по-прежнему остается для огромного количества людей соблазнительным, притягательным и гламурным местом. И в первую очередь – Лазурный Берег.
Оправившись от ковида, аэропорт в Ницце с трудом справляется с перевозками всех желающих. Номеров в недорогих гостиницах не хватает, и основательные летние толпы туристов бродят по местам боевой культурной славы. Например, в музей Беатрис Ротшильд на Кап-Ферра попасть непросто. И мало кому по карману остановиться в пятизвездочных отелях полуострова или даже провести вечер в их барах. Зато каждый, без исключения, посетитель Saint-Jean-Cap-Ferrat может совершенно бесплатно воспользоваться десятикилометровой пешеходной тропой вокруг полуострова, если, конечно, имеются желание, время и подходящая обувь. Ах, какие сногсшибательные виды вам открываются! Какими пейзажами вы сможете полюбоваться! А скольких миллионеров на этих дорожках вы не встретите!.. Если весь маршрут вам не по ногам, то 1200 метров имени Мориса Рувье вы наверняка одолеете. Эта короткая эксклюзивная асфальтированная тропинка здоровья указана во всех путеводителях. К ней легко подобраться: она стартует в Болье – там, где заканчивается бухта Муравьев, то есть сразу за углом отеля Royal-Riviera. Приведет она вас в новый порт, и к остановке автобуса, и к кафешкам. Передохнув, вы можете вернуться на большую землю или продолжить прогулку вдоль морского берега полуострова сокровищ.
Часть его богатств – квадратные метры земли, виллы с их содержимым – принадлежит очень состоятельным людям, что, безусловно, вызывает у некоторых зависть и мысли о социальной несправедливости. И совершенно напрасно. Иметь дорогостоящую собственность, платить за нее колоссальные налоги, мучиться зимой от повышенной островной влажности артритными болями, беспрерывно заниматься текущим ремонтом и поиском обслуживающего персонала – это непреходящая головная боль, от которой ни престиж, ни гламур не спасают. Так давайте пожалеем озабоченных проблемами богатеев и воспользуемся привилегиями не обремененного накоплениями человека. Давайте отправимся на изумительную прогулку по благоустроенной на деньги имущих налогоплательщиков тропе здоровья! Как видите, справедливость все-таки существует.
