К 145-летнему юбилею выдающегося художника, графика, сценографа, иллюстратора, участника «Мира искусства» и мемуариста
Ирина Родионова
Мстислава Добужинского называют «художником Петербурга» – петербургской классики Томона, Растрелли, Трезини, Росси, Воронихина; Петербурга Пушкина, Гоголя и Достоевского, но также и промерзшего Петербурга «военного коммунизма», города руин и продовольственных очередей.
Добужинский часто говорил, что Петербург – его любимый город, но привлекали его не проспекты и площади, а «изнанка»: кирпичные брандмауэры, нагромождения труб, переулки, заполненные штабелями дров. В этих мрачных дворах с глухими стенами в известковых подтеках ему удалось поймать неуловимое – душу города, «томительную и горькую поэзию» непарадного Петербурга.
Будущий художник родился 2 августа 1875 года в Новгороде, в семье офицера и артистки. После рождения сына родители развелись, мальчика воспитывал отец, с матерью он виделся редко. Гимназию окончил в Вильно, затем перебрался в Петербург, где учился в Императорской школе общества поощрения художеств и школе Антона Ажбе.
С 1902 года Добужинский принимал участие в выставках и стал членом объединения «Мир искусства», а в 1907 году, познакомившись со Станиславским и Мейерхольдом, сделал свои первые работы как сценограф. На этом поприще его ждал большой успех – создавать декорации к спектаклям он будет всю свою жизнь.
С 1908 Добужинский начал сотрудничать с журналом «Сатирикон», в этом же году Третьяковская галерея приобрела его работу «Человек в очках». Жизнь художника в этот период относительно безоблачна – он известен, востребован и успешен.
Он постоянно обращается к теме Петербурга – в серии открыток с видами города (1903), в рисунках для журнала «Сатирикон» (1908–1911), в иллюстрациях к повести Ф.М. Достоевского «Белые ночи», в книге Н.П. Анниферова «Петербург Достоевского».
Подобно многим романтикам, Добужинский поначалу сочувствовал революционному движению и в первые годы советской власти даже занимал ответственные должности. Он участвует в организации Витебского художественного музея и Музея икон старого Витебска и петроградского Дома искусств, много путешествует, устраивает персональные выставки в Париже. Однако новоявленная советская действительность угнетает его. В голодном и холодном послереволюционном Петрограде Добужинский, как и все, столкнулся с бытовыми трудностями: художник стоит в очередях, таскает воду, колет дрова, а по ночам работает в нетопленой комнате, накинув на плечи шубу. Назло всем невзгодам именно в этот период он создает, возможно, лучшие свои вещи – запечатлевает в рисунках и гравюрах безлюдный и израненный облик города.
В 1923 году, Комитет популяризации художественных изданий выпустил набор рисунков «Петербург в двадцать первом году. Рисовал на камне М. Добужинский» в двухцветной издательской папке. Это было последнее издание художника в России.
В 1924 году Добужинский принял литовское гражданство и эмигрировал в Литву, а через два года уехал в Париж, где участвовал в оформлении спектаклей в театре Н.Ф. Балиева «Летучая мышь», преподавал в Парижской школе декоративного искусства и стал одним из организаторов последней выставки «Мир искусства», прошедшей в 1927 году.
В 1938 году Добужинский получил приглашение от Михаила Чехова осуществить сценографию спектакля «Одержимые» по роману Ф. М. Достоевского «Бесы» в Англии, после чего переехал в США для продолжения работы в театре М. Чехова. В Америке Добужинский также стал оформлять спектакли для «Метрополитен-опера» и других театров.
Добужинский известен не только как живописец, график и театральный художник, но и как невероятно талантливый и плодовитый литератор и иллюстратор. В числе книг, которые он иллюстрировал в разные годы, – «Слово о полку Игореве»; «Дон Карлос» Ф. Шиллера; «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина; «Барышня-крестьянка», «Граф Нулин», «Скупой рыцарь» А. С. Пушкина; «Казначейша», «Поэмы» (издания 1941) М. Ю. Лермонтова; «Белые ночи» Ф. М. Достоевского; «Тупейный художник», «Левша» (30 иллюстраций) Н. С. Лескова; «Новый Плутарх» М. А. Кузмина; «Ночной трактир» И. А. Бунина; «Ночной принц» С. А. Ауслендера; «Примус» О. Э. Мандельштама; «Веселая азбука» Н. Павловой; «Три толстяка» Ю. Олеши; «Микель-Анджело Буонаротти» Г. Грима; «Свинопас» Г.-Х. Андерсена и многие другие.
В Америке и Европе художник провел в общей сложности около 50 выставок. Работы Добужинского хранятся во многих музейных собраниях и частных коллекциях, в том числе в Государственной Третьяковской галерее, Государственном Русском музее, Бахметевском архиве (Колумбийский университет, Нью-Йорк).
Мстислав Добужинский скончался 20 ноября 1957 года в Нью-Йорке. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже.
Из «Воспоминаний» М. Добужинского
В ранней юности, когда наступила моя первая и долгая разлука с Петербургом (гимназия и провинция), у меня все время длилась томительная тоска по нем – настоящая ностальгия, и я мечтал о жизни в Петербурге, как о счастье, и если туда попадал ненадолго, это был настоящий праздник. Моя длительная тяга в «обетованную землю» была совершенно романтическим чувством и, конечно, имела большое значение в моем духовном росте…
Когда я наконец «дорвался» до Петербурга, пришли, увы, будни, так называемая «проза жизни» и неизбежный «разъедающий анализ». И мое чувство к Петербургу неожиданно стало меняться. Порой город меня до крайности угнетал, иногда же, когда пошлость, казалось, как бы выползала из всех щелей, я его ненавидел и даже переставал замечать его красоту.
Вероятно, через это надо было пройти, иначе мое чувство к Петербургу, вернее сказать, любовь была бы неполной. И, конечно, только глядя на окружающее глазами художника, можно было избавиться от гнета обывательских впечатлений и их преодолеть.
Красоты Петербурга, его стройный и строгий вид и державное течение Невы – все это были мои первые, непосредственные и пассивные впечатления детства, которые и остались родными на всю жизнь, но как художник, «активно» я воспринял Петербург гораздо позже, уже зрелым. Этому помогла новая и длительная разлука. После двухлетней безвыездной жизни и учения за границей – по возвращении в Петербург он вдруг мне показался совсем в ином свете. Я его немного «забыл», и тут, по сравнению со всем виденным в Европе, я стал смотреть на него как бы новыми глазами и только тогда впервые понял все величие и гармонию его замечательной архитектуры.
Это мое «прозрение» совпало с возникшим тогда на моих глазах культом Старого Петербурга, и я с великим увлечением вместе с моими новыми друзьями – художниками по «Миру искусства» и многими архитекторами – принял с самого начала в этом движении очень большое участие.
Но не только эта единственная красота Петербурга стала открываться моим глазам – может быть, еще более меня уколола изнанка города, его «недра» – своей совсем особенной безысходной печалью, скупой, но крайне своеобразной живописной гаммой и суровой четкостью линий. Эти спящие каналы, бесконечные заборы, глухие задние стены домов, кирпичные брандмауэры без окон, склады черных дров, пустыри, темные колодцы дворов – все поражало меня своими в высшей степени острыми и даже жуткими чертами. Все казалось небывало оригинальным и только тут и существующим, полным горькой поэзии и тайны <…>
Но если говорить и объективно, это уже был далеко не тот Петербург, который я знал в детстве (вернее, каким он мне казался), – его облик и жизнь очень менялись. Но все еще продолжало существовать прежнее сочетание «барского» и «простонародного» – тот удивительный симбиоз «С.-Петербурга» и «Питера», который в детстве казался таким естественным, мирным и почти идиллическим.
1905-й год провел резкую черту, и после 9 января невозможно было бы представить себе, например, чтобы могли продолжать существовать балаганы с их прежним добродушием и народным наивным весельем. Все же до самой войны 1914 г., если не до революции, дожили разные петербургские типы, знакомые мне еще с детства, и еще держались по привычке многие милые черты петербургского быта, который, впрочем, уже сам себя изживал…
Я пережил в Петербурге все революционные годы. С революцией 1917 года Петербург кончился. На моих глазах город умирал смертью необычайной красоты, и я постарался посильно запечатлеть его страшный, безлюдный и израненный облик. Это был эпилог всей его жизни – он превращался в другой город – Ленинград, уже с совершенно другими людьми и совсем иной жизнью.