Осоргины

Эта фамилия принадлежит одним из самых светлых и добрых людей в истории нашего Отечества

Князь Максим Волконский

Этот замечательный род ведет начало от Александра Осоргина, погибшего в бою с Маметуком под Суздалем в 1445 году. Осоргины в родстве с Трубецкими, Гагариными, Голицыными, Лопухиными и многими другими фамилиями. Особо почитаемой представительницей рода является святая праведница Иулиания Лазаревская. Удивительные судьбы многих представителей этого рода всегда вызывали у меня искренний интерес своим исключительным благородством и своей созидательной деятельностью.  Сегодняшний рассказ – лишь о некоторых Осоргиных, которых уже нет с нами…

Осоргины жили в родовом имении Сергиевское Калужского уезда, приобретенном за 600 тысяч рублей Михаилом Герасимовичем Осоргиным, штабс-ротмистром, который в 1858 году вышел в отставку, поселился в Сергиевском и занялся сельским хозяйством. Он умер в 1910 году и похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище, рядом со своей супругой.

Сын Михаила Осоргина, кавалергард Михаил Михайлович Осоргин (1861–1939), став хозяином в Сергиевском, по всей усадьбе провел водопровод от автоматического насоса-тарана, паровую машину заменил на нефтяную, поставил мельницу, американскую молотилку, сажал лес. Завел в усадьбе образцовое молочное хозяйство. Молоко стали вывозить на продажу в Москву. В усадьбе были построены теплицы, винокуренный завод.

Михаил Осоргин был церковным старостой. В 1887 году, став ктитором церкви, из кирпичей сгоревшей риги построил приходскую школу, где при его горячем участии обучались и воспитывались дети приходских крестьян.

2 сентября 1894 года Михаил основал и возглавил Братство праведной Иулиании Лазаревской (Осоргиной) «для вспоможения беднейшим жителям». Предлагал большую часть земли крестьянам для выкупа по ничтожным ценам, имея целью «превращение местных крестьян в “соседей-владельцев”». Занимаясь земской деятельностью с 1887 года, он в 1905 году ушел в отставку с губернаторского поста в знак протеста против неисполнения закона об отмене смертной казни.

Его сын Георгий Осоргин доводился троюродным братом князю Сергею Голицыну, который оставил замечательные воспоминания, где значительное место отведено Осоргиным. Георгий был женат на родной сестре Голицына – Александре (Лине).

Сергей Михайлович Голицын писал: «Все Осоргины были не просто религиозны, а глубочайше, непоколебимо верующие, притом без всякого ханжества. Особенно религиозен был дядя Миша, отец Георгия, с юных лет мечтавший стать священником и лишь в глубокой старости осуществивший свою мечту».

В 1913 году по благословению Святейшего Синода в Сергиевское была доставлена частица мощей Святой Иулиании Лазаревской. Святыня, помещенная в Покровском храме, благоговейно почиталась жителями села. Михаил Осоргин создал в подопечных селах сеть школ и больниц для крестьян, а также церковный и народный хоры. По примеру Сергия Рачинского сам преподавал в церковно-приходской школе. Получил особое благословение Святейшего Синода на проповедничество.

С 18 октября 1914 и до конца войны половину своего дома хозяева поместья отвели под лазарет, в котором работали медсестрами и санитарками три незамужние дочери М.М. Осоргина, а его жена Е.Н. Осоргина вела все хозяйство госпиталя. За время существования госпиталя медицинскую помощь получили более пятисот тяжелораненых солдат. Трое сыновей Осоргиных вместе с двумястами сергиевскими крестьянами были на фронте.

В 1918 году семья Осоргиных по приказу большевиков вынуждена была покинуть имение Сергиевское. «При прощании с крестьянами многие женщины плакали. Михаил Осоргин поклонился на все четыре стороны и сказал: “Простите меня, если когда-нибудь причинил вред или обидел кого-то из вас”. Крестьяне утирали слезы. Наконец, подводы тронулись. Многие провожали Осоргиных до железнодорожной станции в Ферзиково и помогли погрузить вещи в поезд», – вспоминает Нина Семенова, уроженка Сергиевского.

Семья поселилась на 17-й версте Брянской железной дороги, в подмосковной усадьбе Измалково, принадлежавшей графине Варваре Федоровне Комаровской, урожденной Самариной, племяннице Елизаветы Николаевны Осоргиной. В Измалкове прожили вместе пять лет семьи Комаровских, Осоргиных и Истоминых. Измалково находилось неподалеку от старинного села Лукина, принадлежавшего знаменитому боярскому роду Колычевых, затем в XIX веке – баронам Боде. Село впоследствии стало летней резиденцией Патриарха Московского, а сам поселок вокруг платформы «17-я верста» получил название Переделкино. Осоргины оказались, по сути, в изгнании, на положении изгоев. Им помогала лишь любовь к Богу и музыке.

Князь Сергей Голицын вспоминал: «Дядя Миша Осоргин в двадцатые годы был бодрый, подвижный старик, ходил, поскрипывая хромовыми сапожками, расправляя свою длинную белую бороду. <…> дядя Миша садился на свое место на мягком диване, и устанавливалась тишина. Он преподавал нам, подросткам, уроки Закона Божьего. А за такое тогда преследовали. Нас привлекала романтика конспирации. Дядя Миша говорил страстно, стараясь укрепить в нас веру в Бога, быть убежденно верующими. <…> Все Осоргины любили музыку! Тетя Лиза прекрасно играла на рояле. Постоянно к ним приезжали Артемий Раевский и муж его сестры Миша Леснов. Первый пел баритональным басом, второй – тенором. <…> Приезжал к Осоргиным известный профессор микробиолог Барыкин. <…> Он играл на скрипке, тетя Лиза ему аккомпанировала на рояле. Исполнялись серьезные вещи – симфонии Бетховена, Шопен, Лист…».

9 сентября 1918 года семья Осоргиных была выселена из имения по распоряжению уездного Земотдела. Все земли и постройки перешли рабочей земледельческой коммуне, имущество конфисковано, а усадебный дом разграблен. Семейство Осоргиных переехало к Самариным в Измалково Козловской волости, а Сергиевское уже в 1919 году большевиками было переименовано в Кольцово. Вместе с Георгием Михайловичем жили его родители Михаил Михайлович и Елизавета Николаевна и сестры Мария, Ульяна и Антонина. Сестры давали платные уроки местным детям, а крестьяне Сергиевского поддерживали их продовольствием, что помогало выживать.

О пребывании в Бутырской тюрьме

Удивительна и трагична судьба Георгия Михайловича Осоргина (1893–1929). В 1912 году он окончил Калужскую классическую гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета. В 1914 году, с началом Первой мировой войны, он, не завершив учебу в университете, поступил на ускоренные офицерские курсы Николаевского кавалерийского училища в Санкт-Петербурге. 1 октября 1914 года был произведен в чин прапорщика лейб-гвардии Конно-гренадерского полка. На фронте, в Новгородской губернии, до августа 1915 года служил при маршевом эскадроне полка – заведовал хозяйством Санитарного поезда №36 организации Земсоюза, а до октября 1917 года находился в лейб-гвардии Волынском пехотном полку. В последних числах октября, с развалом полка, в чине штабс-ротмистра отбыл в тыл с документами отправленных в резерв чинов Московского отряда. В Калуге, в тыловом ополчении, как бывший офицер был освобожден от дальнейшего прохождения военной службы по состоянию здоровья из-за порока сердца.

В 1921 году Георгий Михайлович был арестован и обвинен в участии в контрреволюционной организации. Поводом к этому послужили краткие встречи с однополчанами и посещение дома Бобринских в Москве. Во время следствия Георгий Осоргин содержался в одиночной камере во внутренней тюрьме ВЧК. На допросах он полностью отрицал свое отношение к любой контрреволюционной организации и открыто говорил о своих убеждениях: «…не могу сочувствовать соввласти, по взглядам больше примыкал бы к октябристам… Командующему составу сумели внушить страх коммунисты в лице Каменева, Лебедева… поэтому, являясь вашим противником, не поступал на совслужбу…».

4 октября 1923 года, находясь под следствием, но на свободе, Георгий Михайлович женился на княжне Александре Михайловне Голицыной, правнучке генерал-губернатора Москвы. В 1924 году у них родилась дочь Марина. Осоргины жили на средства от дачи уроков и продажи вещей. Непродолжительное время Георгий Михайлович работал сотрудником ВСНХ в должности инспектора-калькулятора Экономического управления, садоводом-лесоводом в лесничестве станции Одинцово, постоянно находясь в поисках работы. Через своего близкого друга Александра Александровича Раевского и его жену Надежду Богдановну, урожденную баронессу Мелендорф, Георгий Михайлович познакомился с председателем Нансеновской миссии Джоном Горвиным и американским концессионером Джоном С. Элиотом. Надежда получить постоянную работу в американской фирме У.А. Гарримана по разработке шахт в Грузии явилась причиной встреч Георгия Михайловича с секретарем Д.С. Элиота. Он и не предполагал, что все квартиры, которые посещались представителями иностранных фирм, а также советские граждане, имевшие с ними контакты, контролировались сотрудниками ОГПУ.

Из протокола допроса: «По своим политическим убеждениям считаю себя идейным монархистом, активистом никогда не был. Сам я религиозный человек, и если бы не это, то после расстрела императора Николая II, я бы лишил себя жизни. В декабре 1918 года я хотел освободить государя из-под ареста, для этой цели я решил приехать из своего б[ывшего] имения в Москву, найти несколько гвардейских офицеров, решившихся поехать со мной в Тюмень. В этом же месяце приехал в Москву и обратился к нескольким лицам. Из лиц, к которым я обратился, могу назвать Брусилова Алексея Алексеевича, сына б[ывшего] генерала Брусилова, а также Сергея Сергеевича Хитрово – оба мои однополчане. Как от них, так и от других я получил отказ. Фамилии других я отказываюсь назвать.

…В свою очередь я от некоторых офицеров получил предложение ехать на юг, где организовывалась армия; от этого предложения я отказался… считая Гражданскую войну при всяких обстоятельствах братоубийственной и большим злом. Кроме этого, я не считал это движение монархическим и вождей этой войны я не знал ни одного, кто бы из них был монархистом. Связи какой-либо с миссиями я не имел и там никогда не бывал. Знаком был с Горвиным – председателем Нансеновской миссии и Фрейманом – сотрудником Латвийской миссии… за весь период существования Советской власти не служил в Красной армии, считая это для себя неприемлемым ввиду Гражданской войны…

Во время февральской и октябрьской революций никакого участия в боях ни с какой стороны не принимал… служба в ВСНХ в должности инспектора-калькулятора – таковой компромисс считаю возможным ввиду того, что не верил в невозможность какого-либо переворота. Считаю всякий переворот при создавшемся положении равносильным порабощению как экономическому, так и политическому России иностранцами – положению, с которым никогда не смогу и не смог бы примириться… Мое отношение к Белым армиям отрицательное, что видно из моего отказа служить там…».

6 февраля 1925 года Георгий Михайлович был приговорен к 10 годам тюрьмы. В апреле 1928 года отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения. 16 октября 1929 года приговорен к расстрелу…

Из воспоминаний представителя старинного дворянского рода Олега Волкова (1900–1996)

 «…Георгий Михайлович Осоргин был несколько старше меня. Уже в четырнадцатом году он новоиспеченным корнетом отличился в лихих кавалерийских делах. Великий князь Николай Николаевич лично наградил его Георгиевским крестом.

Осоргин принадлежал к совершенно особой породе военных – к тем прежним кадровым офицерам, что воспринимали свое нахождение в армии на рыцарский, средневековый лад, как некий возвышенный вид служения вассала своему сюзерену.

Убежденный, не ведающий сомнения монархист, Георгий был предан памяти истребленной царской семьи.

Приговоренный к десяти годам, Георгий отбывал срок в рабочих корпусах Бутырской тюрьмы. Должность библиотекаря позволяла ему носить книги в больничную палату. Будто перечисляя заглавия иностранных книг, он по-французски передавал мне новости с воли, искоса поглядывая на внимательно и тупо слушающего нас надзирателя. <…>

Ворожил мне Георгий. Был он делопроизводителем лазарета – правой рукой главного врача Эдиты Федоровны Антипиной… Знающий врач, она и свою санчасть наладила отлично. Расторопный, во-военному пунктуальный Георгий был ей ценным помощником. Работал он с редким в лагере рвением: служба давала ему возможность делать пропасть добра. Не перечесть, сколько выудил он из тринадцатой – карантинной – роты священников, “бывших”, беспомощных интеллигентов! Укладывал их в больницу, избавлял от общих работ, пристраивал в тихих уголках. И, зная, насколько это способствование “контре” раздражает начальство, Эдита Федоровна неизменно помогала своему верному адъютанту. …Георгий спасал – она выдерживала попреки сверху. …В стареньком кителе и фуражке, надетой на манер, выдававший за версту кадрового кавалериста, Георгий весь день сновал между лазаретом, ротами, управлением, добиваясь облегчений, переводов, пропусков, льгот. Я был одним из многих, кто благодаря его участию счастливо миновал чистилище – длительный и обязательный искус общих работ – и сразу оказался устроенным; стал ходить “в должность” – статистом санчасти. Осоргин же помог мне поселиться в монастырской келье».

Работая в одной санчасти I-го Отделения СЛОН ОГПУ, Олегу Васильевичу приходилось много общаться с Осоргиным. Поэтому он достаточно точно описал в своей книге душевные качества Георгия: «Именитый, старинный род Осоргиных вел свою генеалогию от св. Иулиании. Приверженный семейным традициям, Георгий наследственно был глубоко верующим. Да еще на московский лад! То есть знал и соблюдал православные обряды во всей их вековой нерушимости…  Иногда Георгий уводил меня к епископу Иллариону, поселенному в Филипповской пустыни, верстах в трех от монастыря. Числился он там сторожем. …Через Георгия Илларион поддерживал связь с волей, и тот приходил к нему с известиями и за поручениями».

При этом О. Волков достаточно метко описал и те перемены в Георгии, которые наложила на него тюремно-лагерная жизнь: «Я вдруг увидел то, чего не замечал, встречая Георгия изо дня в день: и резкие морщины, и глубоко ввалившиеся глаза, и неразглаживающуюся складку меж бровей. Бесконечно усталый, даже затравленный взгляд. Знать, тяжко на душе у моего Георгия. Но что за выдержка! Ничем не выдаст своего смятения, всегда ровен, участлив, легок! И щедр на добро, будто баловень судьбы, готовый выплеснуть на других излишек своих удач… Трезво и безнадежно смотрел Георгий на свой земной путь».

Из воспоминаний академика Дмитрия Сергеевича Лихачева (1906–1999)

«Зрительная память хорошо сохранила мне внешность и манеру держаться Георгия Михайловича Осоргина. Среднего роста блондин с бородкой и усами, всегда по-военному державшийся: прекрасная выправка, круглая шапка чуть-чуть набекрень (“три пальца от правого уха, два от левого”), всегда бодрый, улыбчивый, остроумный, — таким он запомнился мне на всю жизнь. С ним была связана и распространенная потом в лагере шутка: на вопрос “как вы поживаете?”, он отвечал: “А лагерь ком а лагерь”, переиначив известное французское выражение “a la guerre comme a la guerre » (“на войне как на войне”). Он работал делопроизводителем санчасти, и я его часто встречал снующим между санчастью и зданием Управления СЛОН на пристани, на дорожке между кремлевской стеной и рвом. Он многое делал, чтобы спасти от общих работ слабосильных интеллигентов: на медицинских комиссиях договаривался с врачами о снижении группы работоспособности, клал многих в лазарет или устраивал лекпомами (лекарскими помощниками, фельдшерами), для чего нужно было иногда знать только латинский алфавит и отличать йод от касторки: медицинского персонала и лекарств в лагере не хватало, — был даже такой случай, когда лекпом, желая получше вылечить одного заключенного, обмазал все его тело йодом, и тот умер.

Осоргин был глубоко религиозным человеком, записывался на Рождество и на Пасху в ИСЧ (Информационно-следственной части) для получения пропуска на богослужение в церкви (записавшихся строем водили в кладбищенскую Онуфриевскую церковь, оставленную для нескольких монахов-рыболовов). Церковь была сергианской, и подавляющее большинство заключенного духовенства в нее не ходило, не записывалось на ее посещение.

Осенью 1929 года перед известным расстрелом 28 октября его забрали в карцер, но по обычной лагерной неразберихе к нему на свидание приехала жена, и в Кеми это свидание было ей разрешено. А дело было, очевидно, в том, что инициатива ареста Георгия Михайловича принадлежала островному начальству – именно они его ненавидели, их раздражала независимость, бодрость, несломленность. Начальство на Острове не согласовало своего намерения расстрелять Георгия Михайловича с начальством на материке.

Все мы в Криминологическом кабинете были крайне взволнованы арестом Георгия Михайловича, и вдруг я встречаю его на дорожке вдоль кремлевской стены под руку с дамой чуть выше его ростом, элегантной брюнеткой, и он представляет ее – жена, урожденная Голицына. Ничто в нем не говорило о том, что он только что выпущен из карцера, – бодрый, веселый, чуть ироничный, как всегда. Оказалось потом, что начальство, смущенное приездом жены на свидание по разрешению более высокого начальства, выпустило Осоргина под честное слово офицера на срок чуть меньший (меньше оставалось дней до назначенного расстрела), чем полагалось для свидания, с условием, что он ничего не скажет жене о готовящейся ему участи. И Георгий Михайлович слово сдержал! Она не знала о том, что он приговорен к смерти островными начальниками. Вернулась в Москву и уехала вскоре в Париж (тогда любому советскому гражданину можно было купить за валюту паспорт).

О расстреле Георгия Михайловича я рассказал его сестре Софии Михайловне в Оксфорде в 1967 г., куда я ездил для получения почетной степени доктора Оксфордского университета. Софья Михайловна и вдова Георгия Михайловича, вторично вышедшая замуж в Париже, были убеждены, что Георгий Михайлович умер своею смертью.

София Михайловна в Оксфорде дала мне на память копию письма Георгия Михайловича из тюрьмы, написанного родным на Пасху.

Мое свидание с Софией Михайловной в Оксфорде не обошлось без некоторой неловкости. Я говорил Софии Михайловне, что Георгия Михайловича уважали даже уголовники, и рассказал о случае, о котором говорил мне сам Георгий Михайлович. В один из промежутков между своими многочисленными пребываниями в московских тюрьмах он ехал однажды в трамвае и встретил карманника, с которым как-то сидел. Карманник спросил его, как он живет. Георгий Михайлович сказал, что женился. Карманник поздравил его, обнял, а когда Георгий Михайлович вернулся домой, то обнаружил у себя в кармане золотые часы. Зная любовь уголовных ко всякого рода “форсу”, я ничуть не удивился рассказу Георгия Михайловича. Но на Софию Михайловну в Оксфорде этот рассказ произвел неприятное впечатление. Она запротестовала: “Этого не могло быть!” Тщетны были мои попытки объяснить, что Георгий Михайлович ничуть не был виноват в случившемся и, наверное, распорядился затем “подарком” с какою-нибудь благотворительной целью».