Путь дипломата, политика и церковного деятеля в России и русском зарубежье (продолжение, начало в № 159/01–02)
Евгений Ефремов
Зимой 1913 года Трубецкой на внутрикружковой беседе, уже будучи снова в МИДе, рассказывал об устройстве монастырской жизни на горе Афон в настоящем и будущем. Дело в том, что в это время русское правительство разрабатывало проект создания там автономной области под церковным управлением Константинопольского патриарха, так как в ходе Первой Балканской войны (1912–1913) Святая гора перешла к Греции и начались притеснения монахов других национальностей.
В начале 1910 года князь получил предложение возглавить Отдел печати МИДа, но не принял его. Министру С. Д. Сазонову он объяснил свое решение так: «…У меня нет полной уверенности в том, что министр является полным и независимым от посторонних влияний распорядителем в своем деле. Быть может, в иных случаях и нельзя обойтись без компромиссов, но мои связи с общественной средой налагают на меня обязанности мнительной щепетильности в этом вопросе»[1].
Проводить свои взгляды, влиять на общество Трубецкой решил с думской трибуны, но его ждала неудача при выборах в Четвертую Государственную Думу в 1912 году. А приглашения вернуться в МИД в тот период возобновились. В «Обликах прошлого» он пишет, что считает обязанным своим возвращением Морицу Шиллингу, главе канцелярии МИДа. Он с ним был знаком с детских калужских лет. И отмечает, что М. Ф. Шиллинг из тех сверстников оказался самым близким знакомым во взрослой жизни. Усилия Шиллинга продолжились, и летом 1912 года последовало другое предложение министра: принять должность начальника Отдела Ближнего Востока, который отвечал за Балканы и османские дела. В августе Трубецкой согласился на это, объясняя свой шаг в частном письме: «Может быть, это место даст мне возможность хоть частице своих интересов послужить больше, чем теперь, когда я могу только высказывать свои взгляды в печати перед довольно равнодушной к ним публикой»[2]. И дополняет в своих воспоминаниях: «…его предложение тогда было для меня заманчиво, и в то же время мне было очень нелегко согласиться. Я отвык от служебной лямки, привык к независимости, и меня смущала перспектива подчинения и чиновничества. Я вернулся на службу как раз, когда началась Балканская передряга осенью 1912 года. Ежедневно, по нескольку раз в день, мне приходилось видеться с Сазоновым. Все дела, инструкции нашим представителям за границею, приходившие от них телеграммы, обсуждались втроем – Сазоновым, Нератовым (товарищем министра – Е. Е.) и мною»[3].
Вообще, его влияние на внешнюю политику в последующие годы было значительно шире, чем это позволяет предположить название возглавляемого им отдела МИДа, что во многом обусловлено глубоким уважением Сазонова к Трубецкому за мнения и опыт. В какой-то степени Сазонов подчинялся более мощному интеллекту Трубецкого, который систематически укреплял славянофильские симпатии и инстинкты, жившие в глубине души министра иностранных дел. Трубецкой писал в своих мемуарах, что ему всегда казалось, что Сазонов переоценивает его[4]. Кандидатура князя была единодушно принята ключевыми фигурами в МИДе и поддержана общественным мнением.
Необходимо добавить к сказанному, что в 1914 году в официальном письме Трубецкой настоятельно подчеркивал, что «поступил на дипломатическую службу и вернулся в нее, и все время служил только с этой одной мыслью о том, что проливы (Босфор и Дарданеллы. – Прим. ред.) должны быть наши. Для меня в этом средоточие всех внешних задач России, смысл и завершение вековых усилий».
Вообще, в основе взглядов Трубецкого на российскую внешнюю политику лежало представление о русском человеке, а также о достойном положении России в мире. Это было вместе с тем уже прочно установившийся взгляд на российскую идентичность.
Здесь уместно сказать, что общая численность центрального аппарата министерства вместе с нештатными служащими составляла всего 150–160 человек; это было одно из самых малочисленных ведомств, а по требованиям доверительности как бы одно посольство. Тот год возвращения в министерство отмечен получением князем звания камергера.
Портрет Григория Николаевича рисует в своих воспоминаниях Б.Э. Нольде, тогда начальник юрисконсультской части МИДа: «…его новая роль не вызвала ни малейшего удивления, настолько этот москвич, либерал и конституционалист, в котором не было никаких следов петербургского чиновника, казался призванным, по праву и справедливости, взять в свои руки важный рычаг русской государственной машины. Трубецкой знал, что машина эта сложна, что в ней нет места импровизации, что она сильнее индивидуального усилия, что в ней есть традиции и что без этих традиций она существовать не может. И в то же время он сознательно принес в работу на государственном станке свои собственные, свободно выросшие мысли, свое собственное понимание русских государственных задач, мысли и понимание, которыми он никогда не поступился бы и которые ни при каких условиях он не принес бы в жертву никаким выгодам и никакой “карьере”»[5].
Министр Сазонов, продолжая линию своего предшественника, поддерживал тесные отношения с представителями обеих палат парламента, разъясняя на приемах в МИДе внешнюю политику правительства. Иногда такие совещания проводил не министр, а другие чиновники ведомства, Трубецкой в том числе. Так, одно из таких собраний он провел 3 апреля 1913 года на квартире графа Д. А. Олсуфьева, где вместе с ним присутствовали 17 членов Государственного совета. Со стороны Трубецкого такие контакты осуществлялись с 1912 года, когда он познакомил главу кадетов П. Н. Милюкова с князем Н. А. Кудашевым, советником посольства в Вене.
С его участием в период с 21 января по 13 апреля 1914 года в правительстве в Особом совещании решался вопрос о восстановлении военного союза с Черногорией и возобновлении военной субсидии, выдаваемой Петербургом и составлявшей почти две трети всех бюджетных поступлений этой страны. Трубецкой был «за» и даже выступил с предложением посылки в Черногорию сербских военных инструкторов наряду с русскими, с тем чтобы укрепить военные связи Черногории с Сербией, имея в виду в перспективе их государственное объединение. Военный союз, подкрепленный субсидией, был возобновлен на новых условиях; предложение Трубецкого о посылке инструкторов также прошло.
В июне 1914 года он получил предложение занять пост посланника в Персии, уехал в отпуск в тульское имение Васильевское и там обдумывал предложение. Оно диктовалось трудной задачей совместить защиту русских интересов в Персии с необходимостью сохранить англо-русское соглашение в отношении этой страны. Через несколько дней ему пришло из министерства письмо, в котором уже предлагалось место посланника в Сербии взамен выбывшего по смерти дипломата. Он ответил по телеграфу, что принимает предложение, и на следующий день был вызван в министерство: был получен австрийский ультиматум Сербии. Сазонов задержал его в столице, весь предвоенный, а также военный период до конца ноября 1914 года круг ближайших его сотрудников составляли товарищ министра А. А. Нератов, глава канцелярии М. Ф. Шиллинг и Г. Н. Трубецкой. Таким образом, судьба распорядилась поставить его в центре русской дипломатии в критический период вступления России в войну, и его мемуары этого времени являются важным источником для изучения ее начала.
Германия 18 июля объявила ультиматум России, а на следующий день вступила в войну с нашей страной. В один из последних дней того месяца Сазонов вызвал князя и сообщил, что в Совете министров обсуждался вопрос о желательности обращения к полякам с воззванием, в котором открывались бы некоторые перспективы: существовало опасение поддержки ими Германии. Трубецкой записал себе главные мотивы этого обращения: объединение польских земель, свобода веры, языка, школы и самоуправления. Всем им нашлось место в итоговом документе, который вышел из-под его пера 29 июля. После нескольких обсуждений у Государя и в Совете министров он увидел свет 2 августа как воззвание Верховного Главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, а перед тем был одобрен Государем[6].
Член Государственного Совета от Минской губернии Э. Войнилович вспоминал впоследствии: «Впечатление, вызванное манифестом, было ошеломляющим: никто уже давно так не обращался, даже думать подобным образом запрещалось. Все понимали, что такое обращение не могло быть принято без высшей санкции. Становилось очевидным, что решались жизненно важные вопросы»[7].
На деле, хотя администрация в лице министра внутренних дел Н. А. Маклакова игнорировала воззвание, оно одно поддерживало настроение и бодрость поляков, и с этой точки зрения оказалось чрезвычайно полезным, когда русскую армию постигли неудачи. Его действие проявилось и ранее: английский военный атташе А. Нокс, будучи при штабах армии генерала А. В. Самсонова, свидетельствует в своем дневнике, что польское население при нашем наступлении по германской территории оставалось на местах, а немцы уходили вслед своим войскам. И добавляет, что после воззвания «поляки относятся к нам как нельзя лучше»[8]. Хочется отметить и факт того, что 19 июля 1915 года на возобновленных заседаниях Думы в годовщину начала войны премьер И. Л. Горемыкин заверил депутатов, что будущее Польши окончательно и бесповоротно предопределено этим документом. Совету министров был дан именной указ о подготовке проекта о предоставлении Польше по окончании войны национальной, культурной и хозяйственной автономии в рамках империи[9].
Несмотря на свои славянские чувства, Трубецкой был недоволен переименованием столицы в Петроград, что случилось в самом конце августа. А в связи с обновлением МИДа 7 октября Трубецкой становится советником Второго политического отдела, заменившего Отдел Ближнего Востока[10]. В середине ноября перед отъездом в Сербию князь был принят Николаем II. Как непривычно это сейчас звучит… Но тогда мало кто ожидал длительного срока у начавшейся войны, это видно уже из того, что на прощальной аудиенции этого нового посланника Государь сказал ему: «Отпускаю Вас ненадолго; к Пасхе я Вас вызову, так как Вы уже нужны при выработке условий мира»[11].
25 ноября 1914 года Трубецкой вступил в управление миссией, которая вместе с правительством ранее отступила в город Ниш. Это был период побед сербской армии над австро-венгерскими войсками. Встречавший его на станции 1-й секретарь миссии В. Н. Штрандтман отмечал много позднее, что князь по всем отзывам является человеком «осторожным и приятным в общении», а в другом месте добавлял, что «в его лице королевское правительство получает беспристрастного, умного и высоко лояльного русского дипломатического представителя, который всегда будет чуток ко всякому справедливому делу, какой бы области наших взаимоотношений оно ни касалось»[12].
Трубецкой прибыл на Балканы в связи с проблемой, которая к тому времени так и не была решена союзными дипломатами – это привлечение на свою сторону Болгарии для вступления в войну на стороне Антанты. Для этого требовалась уступка Сербией территории Македонии, и понятно было, что она осуществима только после окончания войны и получения компенсаций за счет Австро-Венгрии. Вот для поиска подхода к неуступчивым сербам МИД и прислал Трубецкого[13]. Но этой, оказавшейся неразрешимой задаче, прибытие князя принесло еще одно осложнение: в сербском руководстве его ошибочно считали болгарофилом[14]. Переговоры союзников с официальными лицами Болгарии и Сербии только немного приблизили их к привлечению Софии на свою сторону, а Трубецкой в мнении сербов так и остался сторонником коварных болгар, которые в конце концов даже стали на сторону Центральных держав, выступив на следующий год против Сербии.
В этом молодом государстве удивительно малоразвиты были общественные организации. Там не было ничего подобного нашему земству с его духом самоотверженного общественного служения, совсем не было сестер милосердия. Когда Трубецкой приехал в Ниш, то в этом 23 000-м городе одно время находилось 147 000 человек. Это раненые, беженцы, а также пленные. За первыми был, хоть и плохо организованный, но уход; хуже дело было с заразными больными. Пришедшая же зима усилила распространение тифа.
«Обо всем этом я написал [официально – Е.Е.] в Петербург, а также в Москву моей жене, которая вскоре собиралась приехать ко мне в Ниш вместе со старшим сыном, в то время 12 л. мальчиком. С дороги я ей послал проект воззвания о помощи сербам. Жена моя напечатала его, а также поместила в газетах небольшое письмо, в котором сообщала, что собирается в Сербию и принимает пожертвования. Успех обращения превзошел все ожидания»[15].
Одно из этих писем было опубликовано и в популярном журнале «Нива» в № 1 за 1915 год:
«Из письма русского посла в Сербии. Княгиня Трубецкая прислала М. В. Челнокову, новому городскому голове г. Москвы, выдержки из письма своего мужа Г. Н. Трубецкого, нашего посланника в Белграде. “Сербы – пишет Г. Н. Трубецкой – побеждают по всей линии. Это удивительный народ. Нельзя перед ними не преклоняться. Ниш наполнен беженцами. Здесь обычно 25 000 населения, теперь – более ста. В Зайгарах, где работает русский госпиталь, доктор сказал мне, что рядом, в сербском госпитале на 650 раненых один доктор, и от переутомления обнаруживает признаки ненормальности. Громадное количество раненых толпится на станциях, ожидая эвакуации в давно переполненные госпитали. Беженцы полуодеты и полуобуты. Все сербы работают и по мере возможности помогают несчастным. Все же ощущается острый недостаток в средствах. В Нише творится нечто неописуемое. Вместе с тем это такой терпеливый и все сносящий народ… Я видел пленных австрийцев-солдат с радостными лицами. 2000 пленных прошли по Нишу со славянскими песнями. Австрия неминуемо развалится с такими солдатами”. Княгиня Трубецкая просит М. В. Челнокова содействовать посылке санитарного отряда в Сербию»[16].
[1] Кострикова Е. Г. Боснийское фиаско А. П. Извольского и русское общество // Труды Института российской истории. Вып. 9 / РАН, Институт российской истории; отв. ред. А. Н. Сахаров. М.; Тула, 2010. С. 448.
[2] Письмо Г. Н. Трубецкого М. Э. Здеховскому от 1 августа 1912 г. // Балтийский архив.
[3] Трубецкой Г. Воспоминания русского дипломата. С. 168.
[4] Там же.
[5] Статья барона Б. Э. Нольде. Памяти кн. Гр. Н. Трубецкого. Сборник статей. C. 11–12.
[6] Трубецкой Г. Воспоминания русского дипломата. С. 33–34.
[7] Войнилович Э. Воспоминания. Минск: Издание Минской римо-католической парафии св. Симона и Елены, 2007. С. 219.
[8] Нокс А. Вместе с русской армией. Дневник военного атташе. 1914–1917. М.: Центрополиграф, 2014. С. 51.
[9] Государственная Дума. Четвертый созыв. Стенографические отчеты. 1915 г. Сессия четвертая. Пг., 1915. С. 10.
[10] Высшие и центральные государственные учреждения России. 1801–1917. Т. 4. СПб.: Наука, 2004. С. 26.
[11] Осоргин М.. Воспоминания. С. 842.
[12] Штрандтман. Балканские воспоминания. С. 368, 303.
[13] Там же. С. 368.
[14] Там же. С. 303–304. – Трубецкой Г. Воспоминания русского дипломата. С. 102, 253.
[15] Там же. С. 110.
[16] Нива. 1915. № 1. С. 2.
