(Повесть)
Валерий Поволяев
«Русская мысль» начинает публикацию литературных произведений, которые впервые увидят свет на страницах нашего журнала. Предлагаем вниманию читателей повесть «Одинокий “Юнкерс”» Валерия Дмитриевича Поволяева, известного прозаика, художника и журналиста.
Поволяев стремится в своих произведениях примирить в нашей истории белых и красных, ибо и тем, и другим была дорога Россия. Этому посвящены его романы: «Всему свое время», «Первый в списке на похищение», «Царский угодник», «Верховный правитель» (об адмирале А. В. Колчаке), «Атаман Семенов», «Охота на охотников», «Если суждено погибнуть» (о генерале В. О. Каппеле), «Браслеты для крокодила» (о Н. С. Гумилеве), «Жизнь и смерть генерала Л. Г. Корнилова», «Северный крест» (2009, о генерале Миллере), «Бурсак в седле» (2010, об атамане И. П. Калмыкове), «Русская рулетка» (2010), «Оренбургский владыка» (2011, об атамане А. И. Дутове) и другие.
«Мне особенно приятно, что моя повесть дебютирует в таком престижном и богатом на историю издании, как “Русская мысль”», – сказал автор, передавая в редакцию свою новую рукопись.
Осень сорок первого года была тяжелой – не приведи Господь, – и не потому, что часто хлестали холодные дожди, пробивающие насквозь, не потому, что было очень мало летных дней, а солнце вообще, кажется, боялось показываться на небе; не потому, что у старшего лейтенанта Косякова в Москве умерла мать и ему не удалось даже выбраться на похороны, – нет, не из-за этого, а из-за фронтовых сводок.
Немцы рвались к Москве, стремясь взять ее в многослойное кольцо и перекрыть все без исключения дороги, чтобы ни один проселок или большак, не говоря уже о шоссе, ведущих в белокаменную, не остались незанятыми солдатами вермахта, – чтобы вообще не было ни одной щелки, через которую могла бы просочиться помощь советской столице.
Уже в июле – жарком летнем месяце, обычно пахнущем полевыми васильками и поспевающим хлебом, немцы продвинулись в северном и северно-западном направлениях к столице на пятьсот с лишним километров, в направлении сугубо западном, без всяких отклонений, прямо под московские стены – на шестьсот километров, в юго-западном – на триста пятьдесят…
На юге немцы вообще совершили мощный рывок и вошли в Крым. Поспешно, не отвлекаясь на разные сопротивляющиеся гарнизоны небольших старых городков с тесными татарскими улочками и глиняными, похожими на крепостные башенки домами, покатили к Севастополю.
Севастополь им надо было взять в первую очередь – это база флота, возьмут фрицы город – утопят флот, а дальше все просто – без флота и берег не сможет держаться. Тогда Советам на юге, по мнению фрицев, придет каюк, им придется перекидывать через ветки деревьев веревки и сооружать себе удавки.
Отдельные города держались долго. Два месяца сопротивлялся Смоленск, не сдавался неприятелю, не стихали бои в Бресте – старой крепости, сложенной из прочного, красного каления кирпича, отстреливалась крепость и днем и ночью, вообще не думала складывать оружие, ждала помощь с востока, но помощи не было и не было, и лишь тогда за толстыми прочными стенами одна за другой стали умолкать огневые точки.
Не думали стратеги-немцы, разработчики плана «Барбаросса», что столкнутся с таким упорным сопротивлением, не верили тому, что происходило – ведь на седьмое число ноября был уже намечен парад немецких войск в Москве, на Красной площади. В честь победы у них даже большая пьянка была запланирована, очень масштабная, от горизонта до горизонта, затяжная.
Косяков каждый день, без перерывов на плохую погоду, усталость, поломки мотора и обязательные починки самолета, выходившего из боев с дырами, вылетал на задания, иногда даже дух не успевал перевести, как надо было взлетать снова, – и он взлетал. Сообразно сложившейся обстановке. Забывался лишь ночью в палатке – с трудом стягивал с себя сапоги и тут же опрокидывался в сон.
Утром по сигналу ракеты снова бежал к самолету, пытаясь прожевать на ходу кусок хлеба с налепленной на него скибкой вареной колбасы. Уже в кабине, ожидая команды «Взлет разрешен», которая должна прийти по радио, он, например, с изумлением обнаруживал, что не успел почистить зубы или того хуже – не подымил папироской, и внутри у него возникала невольная досада.
Впрочем, досада эта быстро проходила. И вообще характер у старшего лейтенанта Ивана Косякова был легким, он никогда ни на кого не обижался, в бою был храбрым и одновременно расчетливым, обладал хорошей цепкостью – увидев цель, обязательно прорывался к ней, чего бы это ни стоило.
Что еще надо было отметить – Косякову всегда везло. Это очень важная штука для летчика – везение, количество взлетов обязательно должно совпадать с количеством приземлений на родном аэродроме, другого просто быть не должно.
Проколов на этот счет у Косякова не было. Он мог прилететь на машине сплошь издырявленной, похожей на сито, с одной оторванной «ногой» и благополучно сесть на аэродроме; как-то приземлился даже с неработающим мотором – и ничего… Плохо было только, что на место стоянки перекошенный «одноногий» самолет уже волок на буксире старенький «зисок» – аэродромный тягач.
Механик, обслуживавший на земле машину Косякова, перекрестился, потом, будто сельский священник, перекрестил летчика.
– Вы, товарищ старший лейтенант, счастливым родились.
Косяков хорошо понимал, о чем говорит механик. Ничего не ответил, лишь благодарно наклонил голову: в том, что количество взлетов у него совпадает с количеством посадок и он благополучно возвращается домой, – на пятьдесят, а может быть, даже на шестьдесят процентов заслуга технаря, остальное – ловкость рук пилота и его умение не впадать в воздухе в истерику.
Называли Косякова по-разному – и Счастливчиком, и Везунчиком, и Заговоренным… Слова были разные – и по силе своей, и по цветистости, а суть одна.
На этот раз едва Косяков подбежал к своему самолету и перед тем, как забраться в кабину, поспешно дожевал бутерброд, к нему подскочил замешкавшийся механик. Фамилия его была Митрохин.
– Товарищ старший лейтенант, вас это… вами это… полковой особист интересуется.
Косяков поспешно проглотил остаток бутерброда и проговорил с неожиданной хмуростью:
– С чего бы, а? Интересно… Грехов по их части за мной вроде бы не водится.
Митрохин виновато приподнял одно плечо.
– Этого не знает никто, товарищ старший лейтенант.
Механик тоже имел командирское звание, был младшим лейтенантом, носил в петлицах один рубиновый кубик и, в отличие от механиков-старшин, в большинстве своем обслуживавших самолеты, стоял на целую ступень выше их и считался кем-то вроде бригадира. К мнению его бравые старшины технической службы прислушивались.
В следующую минуту боковым зрением Косяков засек чернявого паренька в обмотках, бегущего к самолетам из штабной землянки; старший лейтенант понял – посыльный. По его душу. Паренек был приметным – обмотки, неумело обтягивающие тощие ноги, имелись только у него, остальной люд на аэродроме носил сапоги. Внутри у Косякова что-то заскребло, заныло, но в следующий миг перестало ныть и скрести, Косяков взял себя в руки.
Паренек подбежал к самолету, пришлепнул потную ладошку к виску.
– Вас ждуть в штабе, – неформально, почти по-школярски сообщил он. – Велели быть.
– В чем дело, не знаешь? – полюбопытствовал Косяков, хотя, честно говоря, любопытствовать и не надо было – паренек этот, кроме командира полка, старшего писаря и старшины, никак не хотевшего выдавать ему сапоги вместо брезентовых ботинок с обмотками, никого не знал.
– Никак нет! – громко выкрикнул посыльный. – Не доложили.
Губы у Косякова сами по себе расплылись в грустной улыбке, он махнул рукой, отпуская посыльного.
Внутри вновь появился скребущий холодок. В памяти Косякова и вообще в мозгах его поколения довольно плотно сидел тридцать седьмой год, один из самых страшных в жизни страны и, что совершенно естественно, годы последующие – тридцать восьмой и тридцать девятый.
В сороковом году репрессии ослабли – грянула финская война, было не до этого. Когда финская кампания затихла, в воздухе запахло германской войной – и запахло сильно. Несмотря на то, что Гитлер приторно улыбался и готов был пожимать руку Сталину перед каждым фотоаппаратом. Было в лике фюрера что-то лисье и одновременно чертенячье.
Финскую кампанию Косяков захватил очень немного, самый край ее, – но два десятка вылетов совершить успел, совершил несколько успешных штурмовок, за которые был представлен к ордену, но награду не получил – ордена стали придерживать, не разбрасываться ими, хотя представление на Косякова ушло наверх… Дальше же – ни ответа, ни привета, куда-то ухнули эти бумаги и исчезли.
Может, у него имеется какой-нибудь изъян в биографии, о котором он не знает? Он не знает, а энкаведешники знают, докопались – у них по этой части есть большие доки. Если чего не найдут – придумают, дело это нехитрое. Косяков угрюмо улыбнулся.
В штабе его действительно ждал капитан из особого отдела – усталый, в полевой, испачканной глиной одежде, – ночью ходил с разведчиками по ту сторону фронта.
Назад группа вернулась с языком, разведчики ушли в свой сарай на отдых, а у капитана отдыха не было – пришлось мчаться на полуторке в штурмовой полк, к Косякову.
Косяков вошел в прокуренную штабную землянку и перед тем, как козырнуть всем, кто находился в ней, поправил на себе пилотку, проверил, не слишком ли она опустилась на лоб и вообще, не сползает ли на нос, командир полка подполковник Теплов поднял руку, останавливая старшего лейтенанта.
– Проще, проще держись, старлей, – проговорил он доброжелательно, покосился на капитана, сидевшего в сторонке на резном стуле с высокой спинкой, явно украшавшего в какой-нибудь графской усадьбе гостиный зал, и объявил:
– Старший лейтенант Косяков лично! Собственной персоной.
Тут Косяков все-таки не выдержал, козырнул. Капитан поднялся со стула, протянул Косякову руку. Назвал свою фамилию:
– Успенский!
Фамилия была церковная, явно кто-то из недавних предков особиста, – причем предков прямых, был священником. Лицо у Успенского было узким, худощавым, о таких людях говорят: «Интеллигентно выглядит!»
– Есть разговор, товарищ старший лейтенант, – сказал Успенский, взял летчика под локоть. – Пойдемте выйдем… Не будем мешать.
Захват был цепкий, Косяков даже отметил его с невольным холодком: «Ого!» На земле, в тени кустов лежал мелкий искристый иней, твердый, будто не иней это был, а каменная крошка.
– Иван Андреевич, вам надлежит срочно выехать в Москву, – сказал Успенский.
Летчик невольно выпрямился:
– С какой стати, товарищ капитан?
– Не капитан я, а лейтенант государственной безопасности.
О таком делении в воинских званиях Косяков знал, но в деталях особо не разбирался, извинился перед Успенским, проговорил тихо и упрямо:
– Обстановка на фронте очень тяжелая.
– Знаю!
– Каждая машина на счету, а каждый летчик – тем более.
– И это знаю. Но то, что предстоит вам выполнить – гораздо важнее обычных фронтовых заданий.
– А что за задание, товарищ лейтенант госбезопасности?
– Это вам расскажут в Москве.
– Все ясно, – Косяков, не зная, что говорить еще, развел руки. – Разрешите выполнять?
Успенский наклонил голову устало, улыбнулся, словно бы хотел сказать: «Действуйте, старлей», но ничего не сказал, лишь протянул руку летчику. Тот понял, что на сегодня все задания у него отменены, вместо этого ему предстоит превратиться в обычного железнодорожного пассажира, у которого в дороге только один хозяин – собственный вещевой мешок, а он – его покорный раб.
Три эскадрильи штурмовиков ушли на обработку танковой колонны немцев, ползущей по шоссе к Туле, без Косякова, косяковский ведомый лейтенант Пуркиев пристроился к другому ведущему, так что в ударной мощи полка ничего не изменилось, все шахматные клетки на игральной доске были заняты, и это успокоило Косякова.
Сам Косяков скорехонько получил сухой паек – две буханки теплого, только что из печи хлеба, килограмм белорусского сала с чесноком, килограмм твердой как камень сырокопченой колбасы и небольшую коробку брикетиков какао с сахаром. Это была норма еды на неделю.
– Больше ничего дать не могу, товарищ командир, извиняй меня, – сказал Косякову кладовщик, старшина с угрюмым, порченым оспой лицом. – Продуктов дают все меньше и меньше. Война, ети ее за ногу.
Кладовщик вздохнул и махнул рукой. Он был человеком городским, хорошо знакомым с московским хлебным благоденствием, существовавшим до войны, и, судя по всему, считал, что война вряд ли может оправдывать нехватку продуктов.
– Спасибо и на том, что есть, – поблагодарил его Косяков, стянул лямкой горловину вещмешка и поправил самого себя: – На том, что дали.
Через час Косяков уже был на безлюдной станции, где рядом с остовами двух сгоревших бараков весело зеленела полянка с большой деревянной скамейкой. Уголок этот также был пустынен, хотя примятость травы и две вытоптанные плешины около скамьи говорили о том, что люди здесь бывают, встречают поезда либо, как и Косяков, ждут их прихода, чтобы куда-нибудь отправиться по надобности.
Для того чтобы сесть на поезд, надо было найти военного коменданта станции, это было обязательно. Косяков пошел искать его.
Обнаружил он коменданта в наспех сколоченной из разнокалиберных досок будке, дверь в которую заменял распиленный пополам борт от полуторки, прихваченный огнем, с военным номером И-4-22-61, нанесенным на дерево яркой белой краской: номер-то водитель нарисовал, а машину не уберег: попал под налет «мессеров». Хорошо, если шофер сам остался в живых, но этого могло и не быть, поскольку пилоты фашистских истребителей мало кого жалеют, не милуют даже детишек, еще не научившихся ходить, крошат их в лапшу из своих пулеметов. Не говоря уже о тех, кто постарше возрастом…
Несмотря на малые размеры, будка оказалась вместительной: в ней стоял стол с деревянным креслом, рядом – сундук, для прочности окованный медными полосками, с новеньким телеграфным аппаратом, перед столом – два стула… Надо понимать – для посетителей.
Комендантом на станции был такой же командир с тремя кубиками в петлицах, как и Косяков – старший лейтенант. Похоже, на старших лейтенантах ныне держится добрая половина фронта. Комендант поднял на Косякова глаза, не вставая со стула, протянул руку:
– Давайте, что у вас?
Косяков, ничего не говоря, достал из-за борта шинели бумагу, свернутую вдвое – воинское требование, украшенное двумя печатями и прямоугольным штампом, протянул хозяину комендантской каморки.
– Меня уже предупредили насчет вас, – сказал комендант, – я в курсе. Посажу на проходящий поезд, это будет… – он отвернул обшлаг телогрейки, – примерно через полтора часа. Может, через час сорок… За точность, сами понимаете, ручаться не могу.
За точность движения поездов в эту пору не мог поручиться вообще ни один человек на свете, даже нарком Лазарь Каганович.
Продолжение следует.
