Продолжение публикации повести Валерия ПОВОЛЯЕВА «Одинокий “Юнкерс”» (начало в № 153/01–02, 154/03–04 и 156/07–08)
Снег был жесткий, как стеклянная крошка, насквозь пропитанный утренним морозом, он даже не скрипел, а визжал, будто плакал навзрыд. Подкидывая на ходу вещмешок, который почему-то начал съезжать с плеча, Косяков двинулся за ними.
«Значит, дело, которое ждет меня в Москве – не по авиационной части, а совсем по другой», – возникла у него в мозгу не очень добрая, хотя и спокойная мысль. Он знал, что перед органами вроде бы не замазан, про Сталина анекдоты в летной столовой не рассказывал, Гитлера ни прилюдно, ни неприлюдно не хвалил – нечисть есть нечисть, в силе советского оружия не сомневался, этого не было никогда, своего полкового командира не ругал… Воевал, как все. Себя, во всяком случае, старался не жалеть. Но встревоженная мысль как засела в голове, так больше из нее не вылезала.
По какой другой части его будут использовать, он не знал, да и вообще пока даже не мог предположить, зачем он понадобился. Ясно одно – готовым надо быть ко всему, даже к допросу, к тому, что его приведут в камеру или кулаком врежут по зубам. Все могло быть, абсолютно все… У выхода с перрона, чуть поодаль встав от нечищеного тротуара, на котором вырос целый горб снега, пофыркивала работающим мотором «эмка». Белый бензиновый парок кольцами выбивался из выхлопной трубы.
– Вот наша машина, – сказал Косякову энкаведешник, шедший за ним шаг в шаг, в следующий миг он обогнал летчика, открыл перед ним заднюю дверь. – Садитесь!
В машине было тепло, шофер, умница, пожилой удалец с седыми усами, соорудил в кабине самодельный обогрев, – установил чуть ли не под сидением небольшую керосиновую печку, которая не давала морозу поселиться в «эмке».
Единственное, что вызывало удивление – впрочем, не самое откровенное, – запах теплого керосина, витавший в салоне «эмки».
Теплый керосин – это только у нас может быть, это – запах московский кухни, коммунальной квартиры, налаженного быта и уюта, пространства, в котором у москвичей, особенно пожилых, проходит половина жизни и в первую очередь – у домохозяек, это дух общения, коллективного чая и громких свар, драк и примирений, общеквартирная борьба с тараканами и такое же общеквартирное обсуждение успехов и неуспехов детишек. И первое и второе всегда обсуждалось громко и даже очень громко, с радостным смехом либо с горьким ревом – все зависело от того, кто обсуждался… гораздо реже – кто именно попадал под каток.
Как же интересно было на кухне маленькому Ваньке Косякову, словами это передать, наверное, невозможно, да и слов восторженных, искрометных он тогда знал штуки три… или четыре. Сейчас он знает, конечно, много больше – в несколько раз, может выдать интересный текст, только вот восторга детского в нем нет. Испарился восторг.
Жили они в поселке автозавода имени Сталина на Волхонке, куда от Павелецкого вокзала ходила «трешка» – трамвай номер три, около дома культуры «трешка» делала круг и с железным грохотом убегала назад, а Косяковым еще минут двадцать надо было подниматься на взгорбок, к родным баракам.
Они жили в бараке и очень радовались, что имеют крышу над головой, а точнее – комнату с крашенным масляной краской полом и большой горячей батареей, отлитой из первосортного чугуна… Батарея жарила так, что в комнате никогда не было холодно.
В той барачной комнате в поселке Волхонка-ЗИС Косяков провел самые счастливые годы своей жизни.
Барак их стоял на городской черте, на самой линии, которая подпирала их под самые окна, дальше начинались владения Московской области, а это – поля, поля, поля, далеко и хорошо просматриваемые, и чего только на земле полей не было посеяно! И рожь с пшеницей – пшеница росла отменная, золотистого с медом цвета, нигде больше Косяков такой пшеницы не видел, ни на одной из земель, где бывал, – и ячмень колосился, и рожь, и овес, и гречиха росла… А еще росла роскошная русская картошка.
Картофелем был засеян каждый второй квадратный метр земли, кроме колхозных плантаций было полно мелких огородов, жавшихся к оврагам, либо вообще сползающих вниз по крутым склонам, щедро омытым всеми местными дождями, но все-таки тянувшихся к солнцу, одаривающих своих хозяев и картошечкой, и огурчиками, и редиской, а кое-кто даже умудрялся выращивать и помидоры… Корявые, потрескавшиеся, с зеленоватыми жесткими макушками, но очень вкусные.
За полями, за оврагами текла спокойная глубокая река. Как понимал Косяков, это была Москва-река, либо один из ее рукавов; водилась здесь и рыба, но брала она неохотно, очень осторожно, и любителям, собиравшимся в компании по три-четыре человека, иногда даже готовым провести у реки всю ночь (если, конечно, ночь ожидалась теплая), редко удавалось поймать более трех-четырех хвостов на человека. Так что не всегда даже удавалось сварить уху.
Либо рыба была тут слишком пуганая и при появлении людей на берегу забивалась в глубокие ямы, либо с червями и кузнечиками, насаженными на крючки (другой насадки не существовало), знакома не была совершенно. Питалась чем-то другим.
Выручал любителей ухи в таких случаях Ваня Косяков, он не был связан с крючками и червяками – ловил рыбу руками, ловко доставал ее из подводных нор и наловчился делать это настолько мастерски, успешно, с внутренним азартом, что добывал даже крупные экземпляры, голавлей по паре фунтов весом. Один раз вытащил даже килограммового голавля – здоровяка с крупными алыми перьями…
От воспоминаний, согревших душу, Косяков заездил спиной по пухлому кожаному сиденью, должно быть недавно перетянутому мастерами.
Дорога, по которой неслась «эмка», расшвыривая колесами пласты недавно выпавшего снега, похожие на насыпи, была незнакомой, по ней он никогда не ездил… Подумал о том, что неплохо бы побывать в родном поселке, на Волхонке-ЗИС, посмотреть, что там, съездить на могилу к матери, попросить прощения, что не смог приехать с фронта на похороны, посмотреть на поля за городской чертой, немного пройтись по дороге, ведущей к реке… Только удастся ли это сделать?
В горле что-то запершило, засипело, он втянул голову в плечи. Попробовал вернуться назад, в свои воспоминания, в детство, которое было таким светлым, солнечным, что в это темное хмурое утро невольно показалось – должно сделаться светлее, но светлее не сделалось, стало, кажется, темнее… Может, и детства московского тоже не было совсем?
Сопровождавшие его энкаведешники молчали, ничего не сообщали – наверное, у них был такой приказ. Косяков тоже молчал: ситуация ведь такая, что чем меньше говоришь, тем лучше. Посматривал в боковое окно на дорогу, с удовольствием вдыхал запах тепла, исходящий от керосиновой печки. Забыл он этот запах, совсем забыл, а напрасно. Запах детства вообще нельзя забывать, иначе вообще можно даже Отечество свое забыть.
Через час двадцать езды по засыпанной снегом ноябрьской дороге, слыша только глухой стрекот мотора, да уханье бьющих в днище «эмки» кусков обледенелого снега, они остановились у сварных металлических ворот, увенчанных красной железной звездочкой.
Хоть и рассвело и день, кажется, окончательно вступил в свои права, а все равно было темно, словно бы день этот холодный накрыла черная хмарь, предметы в ней расплывались, теряли очертания; внутри у всякого человека в такую погоду возникала некая настороженность, замешанная на чувстве опасности.
Собственно, насторожиться было отчего…
Комната, в которую провели Косякова сопровождающие, была глухой совершенно – в ней, кажется, даже малого окошка не было, на стене висела обычная складчатая, сшитая, видимо, из парашютного шелка занавеска, длинная, от одной стены до другой, и все – больше ничего.
Стоял также стол, имелось несколько стульев. Дощатый пол поблескивал свежо – его, должно быть, недавно покрасили так называемой «немаркой» краской, к которой никакая грязь не пристает.
За столом сидел седой, с грустным жестким лицом человек с двумя орденами Красного Знамени на груди и четырьмя полковничьими шпалами в петлицах. Он спокойно, даже как-то безразлично посмотрел на Косякова, сделал короткий жест рукой, приглашая его сесть.
Косяков сел, полковник, продолжая молчать, рассматривал его… За десять минут, пока он это делал, не задал ни одного вопроса. И ни одного движения не сделал – был неподвижен. Можно себе представить, что творилось внутри у Косякова. Если честно, это было испытание, которое не всякий человек способен пройти – не хватит внутренних сил.
Но Косяков старался держать себя в руках, внешне он был так же спокоен, как и седой полковник. Все-таки фронт его кое-чему научил.
Наконец полковник шевельнулся, отвел взгляд от гостя.
– Значит так, Иван Андреевич, – проговорил он негромко, глуховатым голосом. – Вам предстоит в составе сводного экипажа совершить полет на немецком самолете «Юнкерс-88» на один из аэродромов, находящихся на временно оккупированной территории, а потом тем же маршрутом вернуться обратно. Насколько мне известно, вы не только неплохой летчик, но и неплохой штурман. Штурманскую практику проходили в Луганском и Челябинском училищах, так? Получили оценку «отлично», – полковник подождал, когда гость утвердительно кивнет в ответ и продолжил: В экипаже «Юнкерса» вам предстоит выполнять роль штурмана. Полет состоится через несколько дней, когда именно – будет сообщено дополнительно. А пока сживайтесь с экипажем, чтобы вам в воздухе действовать, как единое целое, привыкайте к новому самолету и друг к другу… Будьте готовы к вылету.
Полковник встал, одернул на себе китель, протянул Косякову руку. Тот вскочил поспешно, по-юношески легко, хотел отрапортовать что-нибудь, поблагодарить за доверие, но не стал ничего говорить, протянул руку ответно.
Психологический экзамен на надежность он прошел.
Комната, в которую Косякова поселили в небольшой, очень тихой и даже какой-то сонной гостинице, была такой же голой, необжитой, как и кабинет, в котором его принимал седой полковник.
В буфете, который располагался на первом этаже, чаем распоряжалась миловидная женщина в красноармейской гимнастерке с голубыми авиационными петлицами и белом накрахмаленном переднике. Петлицы были украшены двумя треугольниками. Младший сержант, значит.
– Есть яичница, товарищ старший лейтенант, – сказала она, – ее надо зажарить, это очень недолго… Есть свежие бутерброды с колбасой и сыром, есть сухое печенье «крекер» – к чаю…
– Мне чайку – сразу два стакана, – попросил Косяков, – и «крекер». Только я взял бы все это к себе в номер… Если, конечно, возможно.
– Возможно, очень даже возможно. Какой номер вашей комнаты? Через пять минут вам все принесут… Устраивает?
– Так точно, устраивает.
Косяков еще до своего номера не успел дойти, как его уже обогнал вестовой с подносом в руках – с чаем в двух стаканах, вставленных в подстаканники из ажурного металла, скорее всего из серебра, и пачкой заморского печенья на тарелке для салата.
Скорость обслуживания в гостинице была авиационная.
Так для Косякова началась командировочная жизнь, совершенно для него неведомая. Он понимал, что она будет недолгой, неведомо, чем закончится, поскольку лететь придется в глубокий немецкий тыл, и вообще, неведомо даже то, что произойдет завтра? Но делать было нечего, война есть война, в ней может случиться всякое, в том числе и неприятное, и Косяков был готов ко всему.
Позавтракал он своими харчами, привезенными из родной части, добавил пару роскошных огурчиков, которые купил на станции, где дрались инвалиды, и остался такой трапезой, проведенной в одиночестве, очень доволен.
Как он разумел, экипаж транспортного «Юнкерса» состоит минимум из четырех человек или даже из пяти – все-таки это транспортная машина, предполагающая и пассажирские варианты. Итак, командир экипажа, плюс второй пилот, плюс штурман и бортмеханик. Плюс стрелок-радист… Но это еще не все – в боевых условиях, когда на самолете стоит усиленное вооружение, есть еще и второй стрелок. Иначе, если на хвост сядет пара истребителей, отбиться от них одному стрелку будет сложно.
Транспортные «юнкерсы» в Германии служили еще не только пассажирскими машинами, но и как представительские самолеты – для высших чинов специально, для рейхминистров и приближенных к Гитлеру партийных бонз. На таких машинах и соответствующее обслуживание на борту – три хорошенькие девушки со стройными ножками, поставленные на изящные каблучки.
Словом, набирается целый взвод, не меньше.
Прошло немного времени и в дверь номера постучали. Косяков выкрикнул:
– Не заперто, входите!
Дверь открылась бесшумно, без единого скрипа, словно бы у нее не было петлей, на пороге возник широкоплечий улыбчивый человек с ровным пробором тщательно зачесанных волос. Представился:
– Капитан Серебряков.
Поспешно поднявшись со старого венского стула, Косяков назвал свою фамилию и звание.
– Я – командир нашего экипажа, – сообщил вошедший, – надеюсь – слаженного. Вы, товарищ старший лейтенант, насколько я помню по утвержденному раскладу – штурман.
– Так точно, – коротко отозвался Косяков.
Серебряков шагнул в комнату и протянул руку:
– Константин!
Рука у него была большая, жесткая, чувствовалось, что в жизни своей капитан держался не только за рукоятки самолетного штурвала. Он оглядел комнату Косякова и с улыбкой покачал головой. Вид его был красноречив: комната у капитана была такая же, как и у старшего лейтенанта – безликая, унылая, без единой приметной детали, один к одному.
– Я занимаю комнату рядом с вами, – сообщил капитан, – восьмой номер.
У Косякова комната была номер шесть.
– Есть хотите, товарищ капитан? – запоздало спохватившись, спросил Косяков: ведь капитан точно так же, как и он, с корабля попал в это гостиничное уныние – появился только что… – У меня есть кое-какие припасы, в полку выдали.
– Пока спасибо, а чуть позже – видно будет. Можем внизу заказать котлеты из мяса нильского крокодила.
– Что, крокодилы – вещь съедобная?
– Еще как! Мясо ничем не отливается от куриного. Только чуть пожестче. Но если пропечь основательно, потушить в печи – никакая курятина с крокодилом не сравнится.
Продолжение следует
