Представляем вниманию читателей подборку стихотворений известного российского поэта Михаила Синельникова
Михаил Синельников родился в 1946 году в Ленинграде, в интеллигентной семье, пережившей блокаду. Отец – военный журналист, впоследствии мемуарист; мать – учительница русского языка и литературы, директор детского дома блокадных сирот. Ранние годы провел в Средней Азии. Известный московский поэт, автор 33 стихотворных книг, в том числе однотомника (2004), двухтомника (2006), книги избранного «Из семи книг» (2013) и однотомника «Поздняя лирика» (2020). Переводчик, главным образом поэзии Востока. Автор многих статей о поэзии и составитель ряда хрестоматий и антологий, некоторые из которых стали учебными пособиями. Главный составитель в долгосрочном Национальном проекте «Антология русской поэзии». Лауреат многих престижных российских и зарубежных премий. Академик Российской академии естественных наук и Петровской академии, кавалер нескольких орденов… Его стихи переведены на многие языки мира.
* * *
В кремлях сгорая деревянных,
Твоя история не раз
Витала в огненных туманах,
И пламень этот не угас.
Да и сама себя палила,
Бросая «Слово о полку»
В пожара вихорь огнекрылый…
Теперь не распознать строку.
Романовы свои архивы
Еще успели сжечь дотла.
Под сенью царскосельской ивы
В пруду утоплена зола.
Должно быть, следственные папки
Направиться готовы в печь…
Что ж ты, вселяя ужас зябкий,
Творила перед тем, как сжечь?
Все вновь на пепелище крепла!
Нет, не прервешь игры с огнем,
И вековечен привкус пепла
В горючем воздухе твоем.
Петр Великий
Он с верфи шел усталый и счастливый,
Голландским девам раздавая сливы.
Всем не хватило – хлынул град камней.
Зеваки становились все шумней.
Он виселицу на своем участке
На всякий случай для своих возвел.
Кого-то вешал больше для острастки,
И был непроницаем частокол.
В анатомичке спутникам брезгливым
Он повелел кишки зубами брать.
Потом в трактире упивался пивом,
Затем бордель. Подъем обычный – в пять.
И вдруг влюбился в пасторскую дочку.
Когда же ей пресытилась душа, –
Пятнадцать тысяч талеров в рассрочку.
Была она, как видно, хороша.
Розанов В.В.
Ох, русачок невзрачный, рыжий,
Розоволицый, едкий столь!
С годами делается ближе
Твоя немолкнущая боль.
Чтец вечный Ветхого Завета,
Печально споривший с Христом
И ждавший от Него ответа,
И утешения притом.
Ты к ним хотел пойти в науку,
В семействе по субботам есть
Их фаршированную щуку
И отвергал благую весть.
Сулил деторожденье деве,
Сам, как дитя, блаженно-мал,
Скрывался в материнском чреве,
Где хору ангелов внимал.
* * *
Нетрудно любить ее в славе и силе,
Но если останешься в ней,
Когда равнодушно ее покосили,
То, может быть, станешь родней.
Загублены дебри, расхищены недра,
Распродано и спалено
Все, все, что отпущено Господом щедро,
Мертво обнаженное дно.
Но если любить, то принять эти дали
И эту суровую нить –
Студеным железом ее магистрали
Горячее сердце пронзить.
Таежные пусть полетят полустанки
И стану, сменяясь в пути,
«Амурские волны», «Прощанье славянки»
К последнему морю нести.
Звук Маяковского
В отрочестве слышанный в Багдади
Громовых грузинских песен звук
Русским стал, раздался на эстраде,
Громыхнул в российском небе вдруг.
Подхватив неграмотное слово,
Резкими оттенками богат,
Смесью стал любовного и злого,
Превратился в огненный плакат.
Ропотом прошел по континентам,
Взял Париж и, выбившись на миг,
В тропики, где пьют оршад под тентом,
И в разведку Англии проник.
И, удешевленно-перепетый,
С выстрелом прощальным не угас,
Воевал, выкрадывал секреты,
Умирал и воскресал не раз.
Благозвучье приминая гулом,
Но по-свойски нежен и сердит,
Океаны хлещет он по скулам,
Временами все еще гудит.
У Индры
Как правды взыскующий Рама,
Я шел, погружаясь во тьму
Пещерного древнего храма,
Дерзанью дивясь своему.
Но все нарастала тревога,
И вот уж нахлынул испуг –
Громада угрюмого бога
Явилась из сумрака вдруг.
Приставши на локте, дремал он,
Но сонный и пристальный взгляд
О странствии ведал немалом,
О вихре обид и утрат.
И с легким дымком воскуренья,
Струящимся в твердую высь,
Смешались мои воплощенья,
Все тысячи жизней слились.
Но вырвался я из нирваны
К страстям и обманам земли,
И разом за мною лианы
Зияющий вход оплели.
* * *
Там долго возраст нераспознаваем.
Жизнь впроголодь всегда их молодит,
Дарует бодрость жгучая весна им –
Под тяжестью неизнуренный вид.
Что изменилось в жизни триста третьей!
Все та же карма, то же ремесло…
Клубящаяся пыль тысячелетий,
Которую на лица нанесло.
И в многоцветном мареве сансары
Бежит индиец, нищ и легконог.
Нет, все они в своей борьбе не стары!
Все чудится, что вот и я бы мог
Под вечер приносить к родному крову
Горсть риса или несколько монет,
Благоговейно почитать корову –
К другим богам такого чувства нет.
Франсуа Вийон
А тот гуляка, тот лихой школяр,
За неуплату изгнанный с позором,
И унижавший свой небесный дар,
И ставший лишь мошенником и вором!
На лекциях, конечно, он дремал,
Коль женщиною счел Алкивиада,
Сей форточник, пьянчуга и бахвал,
И висельник во мгле земного ада.
И перед казнью сочинявший стих,
Печалясь о красавицах бывалых…
И плачу я о женщинах своих,
Сходящих в тень… Столь юными я знал их!
Мадам де Помпадур
Пожалуй, знал я эту Жанну,
Оставившую след в душе.
Раскинувшейся по дивану
Ее изобразил Буше.
Будить умела фаворитка
Почти последний, поздний пыл.
Ее любовного напитка
Я терпкий вкус не позабыл.
Не мог я подарить Версаля
Той, что расчетливо мила,
Но, и волнуя, и печаля,
Лишь для меня она цвела.
Всевластна с самого начала –
Попробуй, спорить с ней сумей! –
Она с улыбкой расточала
Сокровища души моей.
* * *
Но Петербург остался Ленинградом,
Благодаря ночным часам, когда
Стучали в дверь, встряхнув соседей рядом,
Когда рукоплескали без стыда.
И временам, когда война, нагрянув,
Гремела, выла, и домой несли
Сто двадцать пять остистых этих граммов,
И мирный день мерещился вдали.
Когда блокада стиснула жестоко,
Когда коптилка гасла, и, мертва,
Мела метель – не различить в ней Блока,
Летящего с Дельмас на острова.
