Париж стал спасительным островом для русских эмигрантов в Европе
ТАТЬЯНА ПОКОПЦЕВА
«Мы эмигранты, – слово “emigrer” к нам подходит, как нельзя более. Мы в огромном большинстве своем не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину», – писал Иван Александрович Бунин в Париже в 1924 году.
Париж стал новой Россией (помимо Берлина и Праги), местом, где продолжалась интеллектуальная жизнь, писалась музыка, читались стихи, обсуждалась политика. Именно в Париже вышли новые произведения Ивана Шмелева, Ивана Бунина, Георгия Иванова. Молодежь и зрелые мастера, меценаты и коллекционеры, политики и философы, антрепренеры и артисты, издатели и писатели, художники и музыканты – многим из них суждено было занять свое место в истории мирового искусства XX столетия.
«Париж всегда был в моде у русских», – писал в своих воспоминаниях поэт и критик Серебряного века Александр Биск. Русская диаспора в Париже насчитывала десятки тысяч человек.
Париж стал спасительным островом для русских эмигрантов в Европе, но отношение к нему было разное. Зинаида Гиппиус писала в 1907 году: «Париж… Я его не “люблю”, прежде всего. То есть он не люб мне, не мил мне, как мила, люба нежная Флоренция, темный, тихий Рим, даже отчасти наш Петербург, прямой, бледный, страшный, призрачный».
Тем не менее Париж заговорил по-русски. Вот, как иронично это отмечает Игорь Северянин в «Письмах из Парижа»:
Литературно обрусел
Париж достаточно. На кейфе
Живет в Contrexevill’e Тэффи,
И Бунин прочно здесь осел.
Сменил на вкус бордоских вин
«Денатуратный дух Расеи»,
Вотще свой огород посеяв,
Туземец Гатчины — Куприн,
Маяк «Последних новостей»!
Эмигранты помогали друг другу, сблизились будто бы еще сильнее, чем в Петербурге. Центром объединения стали Мережковские, у которых в Париже была квартира, где продолжали собираться писатели и поэты. «Из Парижа Георгий Адамович писал нам, что он постоянно бывает у Мережковских и что они, как когда-то в Петербурге, возобновили свои “воскресенья”, игравшие немалую роль в дореволюционной литературной жизни», – пишет Ирина Одоевцева в своих мемуарах «На берегах Сены».
Париж стал почти родным. Прогулки по Булонскому лесу заменили променады по Таврическому саду в Петербурге. Мережковский, Гиппиус, Куприн, Бунин, Шмелев неизменно жили той жизнью, к которой привыкли, которая давала им возможность творить.
«Они ежедневно обходили небольшую часть Булонского леса, называемую Парк де ля Мюэтт, а потом, тоже по раз навсегда заведенному ритуалу, шли пить кофе в кафе на площади, садясь всегда за один и тот же столик», – пишет Одоевцева о Мережковском и Гиппиус.
Жизнь русской интеллигенции на первый взгляд была однообразна и понятна. Но сколько внутреннего смятения, трудностей и борьбы! Вспомнить хотя бы переживания Северянина, о которых он делился с Одоевцевой: «Я очень, я страшно несчастен. Вы себе и представить не можете, до чего!» Конечно, Северянин, которого боготворила и носила на руках Россия, потерял на какое-то время желание писать – его горе, горе поэта, бывшего на пике популярности, было невыносимым.
О грусти и тревоге пишет также в своих дневниках и Зинаида Гиппиус: «От литературы, от общественных споров, нередко отвлекает меня реальность, трагизм жизни. Жизнь трагична всякая и всегда, но у нас есть счастливый дар – забывать об этом, привыкать к этому. Лишь иногда вдруг засквозит что-то под налетом привычки, заставит остановиться и задуматься».
Пишет своей дочери и Куприн, долго мучившийся тяготами эмигрантской жизни в Париже: «Офицеры генштаба служат в типографии наборщиками. Полковники носят кирпичи и разбирают колючую проволоку. Женщинам деваться некуда: хорошенькая умная дама, знающая фр., нем., англ. языки, имеющая Ундервуд и в совершенстве пишущая на нем, не может достать работы. Всякие русские канцелярии лопнули – людей туда уже никогда не потребуется более. Правда, есть женщины, шьющие и вяжущие на большие магазины. Но там платят чудовищно мало, да и то, чтобы заработать десять франков, нужно со сверхчеловеческим терпением сидеть, не разгибая спины, с засветла до сумерек в летний день…»
Тем не менее писатели и поэты старались печататься. Активно работали в Париже и русскоязычные издательства. Их роль в распространении и развитии русской литературы трудно переоценить. Не было такого понимания, как «эмигрантская литература». Была российская литература, созданная за границей. Марина Цветаева писала: «Родина – не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью».
Эмиграция бесспорно имела свои плюсы в творческом плане. По словам Василия Яновского, «магический воздух свободы возмещал многие потери, порой даже с лихвой».
С 1910 года в Париже выходили газеты «Голос», «Начало», «Наше слово», «Россия и свобода», «Общее дело», а также газета «Будущее» В. Бурцева, журнал А. Амфитеатрова «Красное знамя» и созданный Н. Гумилевым в содружестве с художниками А. Божеряновым и М. Фармаковским двухнедельный журнал «Сириус». Возможность печататься и выходить к широкой публике, в надежде, что эти произведения дойдут и до России, поддерживала и вдохновляла писателей.
«Париж…» – это слово, столь воздушное и легкое, стало высокой стеной между прошлым и настоящим. Голос из Парижа говорил о России. Об утраченной и потерянной. В стихах, в повестях и рассказах русских эмигрантов – все о ней, о России, которой больше нет. Тоска читается в строках стихотворения Константина Бальмонта: «Молю Тебя, Вышний, построй мне дорогу, / Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом Там». Грустит и Бунин – одна из центральных фигур развития российской литературы за рубежом. Его посвященные Родине стихи звучат как реквием по дореволюционной России, образ которой постоянно возникает в воображении поэта:
Все снится мне заросшая травой,
В глуши далекой и лесистой,
Развалина часовни родовой.
Все слышу я, вступая в этот мшистый
Приют церковно-гробовой,
Все слышу я: «Оставь их мир нечистый
Для тишины сей вековой!
Меч нашей славы, меч священный
Сними с бедра, – он лишний в эти дни,
В твой век, бесстыдный и презренный.
Перед распятым голову склони
В знак обручения со схимой,
С затвором меж гробами – и храни
Обет в душе ненарушимо».
Как бы история ни относилась к революции, именно она послужила сильнейшим толчком для развития нового явления в культуре ХХ века – поэзии и прозы русского зарубежья первой волны, что стало новой точкой пересечения традиций русской литературы ХIХ века и влияния западноевропейской литературы.
