Уроки жизни от Василия Васильевича Розанова
Александр Сенкевич
Любые усилия энтузиастов по воскрешению забытых и полузабытых писателей значат многое. Это особенно важно для проведения научных литературоведческих конференций. Но для возрождения интереса к сочинениям таких писателей, как запрещенный долгое время Василий Васильевич Розанов одними инициативами доброхотов не обойтись. Требуется еще соответствующая общественная атмосфера.
Попытка разгадать неразгадываемое
Во время крушения «власти несбывшегося» (Александр Грин) из горла у многих людей непроизвольно вырывался вопль такой же тональности, как на картине Эдварда Мунка «Крик», а его содержание сформулировал Венедикт Ерофеев, автор поэмы «Москва – Петушки»: «Праздники ваши ненавидит душа моя!»
Подобных людей с каждым годом становилось все больше и больше. И тогда стихийно возникла всеобщая и непреодолимая тяга вкушать запретные плоды. Не раз и не два, а когда захочется. Тут к тому же сработал советский принцип равноправия: «Ему можно, а мне нет? Почему!!!»
Благодаря неуемной энергии и творческой фантазии Василий Розанов оставил огромное и разнообразное по жанрам литературное наследство. Его реакция на социум была сверхчувствительной, но не сентиментальной. Владимир Набоков углядел вопиющее различие между тем и другим: «Сентиментальный человек может быть в частной жизни чрезвычайно жестоким. Тонко чувствующий человек никогда не бывает жестоким».
Многие исследователи творчества Василия Розанова к лучим его книгам причисляют два сочинения: «Опавшие листья» и «Уединенное» (1912)
Вряд ли Розанов, проживи он дольше, приспособился бы к большевикам, их нововведениям и порядкам. По крайней мере, в библиотеках все его книги были отмечены «шестигранником» и хранились в отведенных для них помещениях, так называемых спецхранах. Для чтения их требовалось разрешение, выдаваемое по месту учебы или работы.
В случае с Василием Розановым следует еще учесть то немаловажное обстоятельство, что задолго до октябрьского переворота 1917 года он уже был мишенью для шельмования. Всяческие нападки на него со стороны известных людей не прекращались вплоть до самой его смерти. Кто только из русских классиков не оттачивал на нем свое остроумие?! Некоторые из них утюжили его изо всех сил, а все равно ручным и гладким он не становился.
Леонид Андреев в письме Горькому назвал его «шелудивой и безнадежно погибшей в скотстве собакой». Более пристойно, но также негативно воспринял его сочинения Александр Блок, сказав, что «редкий талант отвратительнее его». Только ленивые из ленивых не бросили в него камень. Существуют по его адресу настолько злоязычные высказывания, что их даже как-то стыдно цитировать.
И все же… чего греха таить, было за что щепетильным людям обходить Розанова стороной. Особенно после того, как он, образно говоря, собственноручно поджег бикфордов шнур, ведущий к складу с динамитом. Я имею в виду его статьи, посвященные делу Менделя Бейлиса и вызвавшие у русской интеллигенции взрыв возмущения. В них он косвенно поддерживал обвинение евреев в совершении ритуальных жертвоприношений, связанных с кровопусканием. Приведу названия некоторых его газетных публикаций того времени: «Андрюша Ющинский», «Испуг и волнение евреев», «Открытое письмо С. К. Эфрону», «Об одном приеме защиты еврейства». Опубликованная в «Новом времени» 5 октября 1911 года антисемитская статья Александра Столыпина, брата председателя Советов министров Российской империи Петра Аркадьевича Столыпина, еще больше обострила противостояние юдофилов и юдофобов.
Печатал Розанов эти возмущающие порядочных людей статьи в реакционной газете «Земщина» во время процесса над Бейлисом, обвиняемым в убийстве двенадцатилетнего мальчика Андрея Ющинского, который жил с родителями в Киеве и пропал утром 12 марта 1911 года по дороге в школу. Его обескровленный труп был обнаружен 20 марта в небольшой земляной пещере на берегу Днепра. На его теле было 47 колотых ран, нанесенных шилом. Представители черносотенных организаций утверждали, что мальчик был убит намеренно в преддверии еврейской Пасхи. Обвиненный в его убийстве Мендель Бейлис был сыном религиозного хасида и служил приказчиком на кирпичном заводе Зайцева.
Убийство Андрея Ющинского произошло в то время, когда в Государственной думе обсуждался законопроект, отменяющий черту оседлости. Можно представить, как думские дебаты взбудоражили антисемитов-черносотенцев!
Как факт, смягчающий вину писателя, отмечу, что Розанов имел в виду не ритуальные убийства, якобы совершаемые евреями, а говорил о некотором пролитии крови, ее обонянии и осязании во время религиозных церемоний. Эти свои взгляды он изложил в книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови».
Дело Бейлиса рассматривал суд присяжных, который его оправдал. Из-за статей, написанных Розановым в связи с этим делом, ему было предложено выйти из Религиозно-философского общества, куда входили многие известные писатели и философы. Предложение об исключении исходило от Дмитрия Мережковского, его жены Зинаиды Гиппиус и ее двоюродного брата Владимира Васильевича Гиппиуса, входивших в Совет РФО.
Профессор А. А. Ермачев в своем докладе в Русской христианской гуманитарной академии 16 июня 2006 года, посвященном возникновению и деятельности РФО внес некоторые поправки в описание процедуры исключения В. В. Розанова. Я процитирую одно из его уточнений: «Противоборствуя с рекомендацией Совета, шесть действительных членов РФО предложили свою резолюцию. И в ней совсем не говорилось об исключении Розанова из Общества, а констатировалось, что Общество исключает приемы общественной борьбы, к каким прибегает Розанов, и что Общество присоединяется к мнению Совета “о невозможности работать с Розановым в одном общественном деле”. И вот эта резолюция была принята. Но я хотел бы обратить внимание на то, что здесь была просто констатация “о невозможности работать”, а решение об исключении предлагалось принять самому Василию Васильевичу Розанову, и Василий Васильевич 15 февраля сам подает свое заявление о выходе, при этом издевательски хлопнув дверью».
С уходом Розанова из РФО вышли видные его члены. В том числе философ, экономист, историк Петр Бернгардович Струве, философ Семен Людвигович Франк, переводчица и критик Александра Ивановна Чеботаревская, литературовед, критик, переводчик Аркадий Георгиевич Горнфельд, публицист Александр Михайлович Коноплянцев (исследователь творчества Константина Леонтьева), философ и спиритуалист Сергей Алексеевич Аскольдов, писатель Алексей Дмитриевич Скалдин.
Некоторые из тогдашних «властителей дум» при всем неприятии личности Розанова все-таки не отрицали присутствия в нем божьего дара. Пусть и говорили об этом сквозь зубы и ломая себя через колено. Не хотелось им привыкать к тому, что способности человека и его творчество не всегда соотносятся с нравственными сторонами жизни.
Вместе с тем стоит обратить внимание на людей, с которыми общался Розанов лично, через переписку или полемический диалог в газетах и книгах. Среди его корреспондентов и оппонентов – почти все выдающиеся представители Серебряного века. Из его эпистолярного наследия наиболее интересна переписка с Константином Леонтьевым, о. Павлом Флоренским, Эрихом Голлербахом. Все эти люди, интеллектуально общаясь с Розановым, обсуждали вопросы, на которые, может быть, и ответов нет. Ведь главным для него были не ответы, а вдохновляющее ощущение от общения с людьми, у которых душа возвышенная и милосердная, способная не только страдать, но и сострадать.
Розанов особенно выделял среди этих людей Константина Леонтьева (1831–1891), писателя, публициста и литературного критика. Познакомился он с ним за год до его смерти и очень быстро их общение через письма переросло в дружбу. Как отмечал писатель, «дружба наша, столь краткая и горячая, не имела в себе прослойков, задоринок». Уже после смерти своего новоприобретенного друга Розанов писал: «С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь в “мать-кормилицу, широкую степь”, во что-то дикое и царственное (все пишу в идейном смысле), где или голову положить, или царский венец взять. <…> Более всего меня приковало к Леонтьеву его изумительное чистое сердце: отсутствие всякого притворства в человеке, деланности. Человек в словах весь – как Адам без одежды. Среди масок литературных, всяческой трафаретности в бездарных и всяческой изломанности в даровитых, он мне представился чистою жемчужиной, в своей Оптиной пустыне, как на дне моря».
К совестливым людям грязь не прилипает
Алексей Варламов в обстоятельной и остросюжетной книге «Имя Розанова» убедительно объяснил, почему чудо воскрешения Розанова из небытия наконец-то произошло. Эта книга вышла в начале 2022 года в издательстве «Молодая гвардия».
К тому же он дал исчерпывающий художественный анализ личности и творчества писателя, ставшего вновь популярным. Я не случайно обратился к эпитету «художественный». Книга Алексея Варламова – не только биография писателя, она относится к редкой в нынешней русской литературе интеллектуальной прозе, да еще и с основательно закрученным сюжетом. Ее чтение захватывает с первых и до последних страниц. Сюжет поэтапно раскрывает жизнь героя с ее драматизмом и крутыми поворотами судьбы.
Роману «Имя Розанова» предшествовал роман-ребус того же автора – «Мысленный волк» (2000 г.). Вероника Батхан объясняет смысл символа «мысленного волка», перешедший в название романа из молитвы перед причастием святого Иоанна Златоуста (да не на мнозе удаляяся общение Твоего, от мысленного волка звероуловлен буду): «В концепции писателя это зверь-искуситель, отравляющий сомнением, излишним умствованием, поиском смысла, подобным поиску жемчужины в куче отбросов – без возможности видеть, что драгоценность уже унес кто-то другой».
Я, в общих чертах соглашаясь с этой трактовкой, увидел в цитате из молитвы святого Иоанна Златоуста еще один смысловой аспект. Он непосредственно связан с моральной дилеммой выживания, стоявшей перед творческой интеллигенцией после октябрьского переворота 1917 года. Ее суть сформулирована поговоркой: «И рыбку съесть, и косточкой не подавиться». Далеко не всем это удалось сделать. Зашифрованный смысл образа, я, кажется, разгадал, однако на своей версии не настаиваю.
Алексей Варламов в мировоззренческой биографии Василия Розанова обращает внимание на естественность поведения своего героя, раскрепощенность и подвижность его мысли. Именно эти особенности сознания резко отличали Розанова от писателей, живших в то же время, что и он.
Впечатляет портрет Розанова, воссозданный Варламовым: «Консерватор, славянофил, ортодокс, каким он прибыл из провинции в Петербург, В.В. в общем-то никому особенно любопытен не был. Просто еще один. Да, задиристый, более яркий, более талантливый и радикальный, чем прочие, составившие себе определенную известность, и что? А вот Розанов язычник. Розанов антихристианин, египтянин, Розанов с темой пола, Розанов, по выражению Гиппиус в ее рецензии на книгу “В мире неясного и нерешенного”, “великий плотовидец” – иное дело. <…> Это не значит, что В. В. “переобулся”, как бы мы сказали сегодня, по расчету. По расчету он вообще не делал ничего, и никакой сознательной стратегии, как мне представляется, у него не было. Опять же не Брюсов и не Мережковский. Суть Розанова – не столько в идеологии, сколько в сверхчуткой и подвижной реакции организма на воздействие внешней среды, и причина его эволюции заключалась в составе его личности, в ее впечатлениях, в глубокой персональной обиде, а также в предлагаемых обстоятельствах, от которых он сильно зависел…»
Варламов приводит уничижительные названия многочисленных статей, посвященных его герою: «Голый Розанов», «Обнаженный нововременец», «Гнилая душа», «Неопрятность», «Вместо демона – лакей», «В низах хамства», «Разложение литературы», «Позорная глубина», «Всеобщее презрение и всероссийский кукиш», «Человек душевного мрака». И это далеко не все названия статей о Розанове, появившихся в российской прессе в начале прошлого века, еще при царе-батюшке. Как язвительно замечает Алексей Варламов, эти газетные заголовки «кажутся ему прилетевшими из советского тридцать седьмого года».
Русская литература и журналистика конца XIX и начала XX веков подробно описала то приснопамятное время, когда Розанов и его сверстники возбуждались и дурели от сомнительных утопических идей и неистово молились в храмах, ожидая прихода Мессии и Страшного суда. Как говорил философ Николай Александрович Бердяев, «русский человек – или нигилист, или апокалиптик».
Учитывая нынешнюю катастрофическую загрязненность нашей планеты и антропогенное массовое вымирание многих видов животных и растений, предлагаю из высказывания Николая Бердяева убрать дважды присутствующий в нем разделительный союз «или», а также слово «русский». Тогда получится: «человек – нигилист и апокалиптик». Между этими ипостасями человеческой натуры пытался проскользнуть Василий Розанов. И ему это удалось сделать. Ведь человеком он был совестливым и откровенным.
Над детством Розанова хочется плакать
Название этой главы – высказывание литературоведа и критика Виктора Григорьевича Сукача о детстве Василия Розанова. Алексей Варламов относит его к «самым глубоким и проницательным из наших розановедов». От себя добавлю, что Сукач входил в круг общения Венедикта Ерофеева, оставив о нем интересные воспоминания.
А теперь опять вернусь к книге Варламова «Имя Розанова». В ней с необыкновенной тщательностью восстановлена жизнь писателя, начиная с его родословной.
Сам Василий Розанов не особенно заморачивался выяснением того, кто его пращуры. Ему было достаточно знать, что его деда по линии отца звали Федором. Да и то это имя, как он уверял, было им восстановлено по отчеству отца. В лучшей из своих книг «Опавшие листья» он объясняет свое нежелание копаться в прошлом своего рода: «У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства. “Духовная нация”… “Во плоти чуть-чуть”… От этого наш нигилизм: “До нас ничего важного не было”. И нигилизм наш постоянно радикален: “Мы построим все сначала”».
Василий Розанов по отцовской линии происходит из священнического рода, а по материнской – из обедневшего дворянского. Не буду углубляться во тьму времен, а начну с дедов писателя как с отцовской, так и с материнской стороны. Алексей Варламов основательно разобрался в родичах своего героя. В его осведомленности в генеалогии Василия Розанова можно не сомневаться. Фамилия Розанов не была родовой, а появилась сравнительно недавно. Причиной тому было следующее обстоятельство: «Его деда по отцовской линии звали Федор Никитич Елизаров, был он сыном священника, внуком священника и сам служил священником в храме Рождества Богородицы в селе Матвееве Кологривского уезда Костромской губернии. Розановым стал родившийся в 1922 году его сын Василий, после того как отрока отдали в семинарию. Такая была у “колокольных дворян” традиция: менять фамилии своим отпрыскам, посылая их на учебу».
Василий Федорович, отец писателя, по окончании семинарии в 1840 году по духовной части не пошел. Вот что пишет Алексей Варламов о его дальнейшей жизни после поступления в Костромскую палату государственных имуществ писцом второго разряда: «Служил он, судя по всему, весьма усердно, и четыре года спустя его повысили и перевели в город Ветлугу, где предположительно он и познакомился со своей будущей женой Надеждой Ивановной Шишкиной. Она была дочерью небогатого дворянина, который вышел в отставку, овдовел и проживал в Буйском уезде под надзором полиции как человек, “склонный к разным буйствующим поступкам”, “частовременно занимающийся пьянством и в этом положении производящий разные предосудительные поступки”. Среди прочих преступлений его также подозревали “в причинении насильственного блудодеяния”».
Что тут скажешь? Тесть отцу Василия Розанова достался хуже некуда. Другое дело, что дочь этого пропащего человека он полюбил. Жили они небогато, но плодовито. После смерти отца писателя в результате воспаления легких в феврале 1961 года осталось семеро сирот. Василию через два месяца исполнялось пять лет. После смерти Василия Федоровича его вдова переехала в Кострому, где купила дом. Пенсия у нее в связи с потерей кормильца был неплохая – 300 рублей в год. Всяческие невзгоды начались с появления в их доме в 1864 году Ивана Воскресенского, «нигилиста-семинариста». Он снял комнату в их доме и вскоре стал любовником вдовы. Он был вдвое ее моложе. Мать представила его детям как «вотчима». Как писал много лет спустя Розанов о. Павлу Флоренскому, этот пришлый юноша «порол меня и вообще “школил” до гимназии, т. е. лет до 7–8–9–11, и Его-то я как дьявола и хуже дьявола ненавидел».
Это домашнее насилие детям еще можно было бы перетерпеть. Куда хуже было постоянное недоедание. Пенсионные деньги тратились на молодого любовника, который все чаще и чаще закладывал за воротник и впадал в мрачную меланхолию.
Говорят: «Коли есть отец и мать, так ребенку благодать». Отца не было, а мать малолетними детьми особенно не занималась. Ситуация почти безысходная, при которой выживают только благодаря чуду.
Алексей Варламов о детстве своего героя пишет: «Он попал под каток, под поезд, маленький, не очень сильный ни духом, ни телом ребенок, “задумчивый мальчик”, “каких не было никогда”, впечатлительный, все запоминающий, на все отзывающийся, ничего не пропускающий мимо себя и – уходящий в мечту».
Судьба большинства его сестер и братьев сложилась трагически. Сестра Вера умерла в девятнадцать лет, сестра Павла неудачно вышла замуж и была глубоко несчастна, брат Федор, как сейчас сказали бы, стал бомжом. Брат Дмитрий попал в психбольницу, брат Сергей ни с кем не ужился и с родными не общался. Единственными из семьи, кто уцелел и выбился в люди, были Василий Розанов и его брат Николай, ставший позднее директором гимназии.
С 1868 по 1870 год Василий Розанов учился в Костромской гимназии. Учиться он пошел поздно – в двенадцать лет. Успехи у него в учебе были ниже средних. Этот период жизни оказался для него самым трудным. Он оставался единственным среди детей, кто ухаживал за своей умирающей матерью. Старший брат находился в Симбирске. Василий писал ему в апреле 1870 года: «Мамаша теперь не встает с постели, и лежит-то она бедная на соломе, да и то хоть бы недавно, а то уж скоро будет год, как бы ты взглянул на ее, то, я думаю, так бы и отступил назад, – одни те кости, да кожа… <…> Но все-таки, Коля, к ее чести надо сказать, что она сделалась тиха, любит нас более, чем прежде, миролюбива и ни капли почти прежнего».
В «Опавших листьях» (1915), думая о своей воюющей Родине, он вспомнит о своей умирающей матери: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша “мать” пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, – мы и не должны отходить от нее…»
Надежда Ивановна Розанова умерла в июле 1870 года, когда Василий был четырнадцатилетним подростком. Из-за ее болезни Василий второй класс в Костроме не закончил. Опеку над ним и Сергеем, как самыми младшими из детей, взял на себя старший брат Николай. Так Василий и Сергей Розановы оказались в Симбирске. Николай определил Василия не в третий, а во второй класс Симбирской классической мужской гимназии, где он преподавал русскую словесность.
Варламов завершает главу о детстве Розанова поразительным наблюдением, не требующим комментария: «Розанову дважды пришлось пережить распад своей семьи – в детстве и старости. Потом к этому прибавился распад государства, и по сути вся его жизнь стала подробной фиксацией, исследованием этой тотальной катастрофы и отчаянной попыткой сопротивления – и в личной жизни, и в общественной. И там, и там В. В. сокрушительно проиграл, но оставил поразительное по откровенности свидетельство этого поражения, начиная с самых детских лет».
Зигмунд Фрейд утверждал: «В наших сновидениях мы всегда одной ногой в детстве». И был прав.
Такие чудеса, что дыбом волоса
Быстро перелистаю дальнейшие страницы жизни Василия Розанова в их хронологической последовательности. Чего только с ним не происходило за всю жизнь.
И первый неудачный брак с девицей Аполлинарией Прокофьевной Сусловой, возлюбленной Ф. М. Достоевского. Он был моложе невесты на 16 лет. Позднее в одном из своих писем он напишет о ней: «…хотя позднее я узнал, что это была одна из мрачнейших душ, истинно омраченных, непоправимо: но на день, на неделю, как сквозь черные тучи солнце, душа эта могла сверкать исключительно светозарно». И по окончании с отличием Императорского Московского университета хорошо оплачиваемая работа (1410 рублей в год) учителем истории и географии в Брянской прогимназии. И расставание с А. П. Сусловой. И его знакомство с вдовой Варварой Дмитриевной Бутягиной. Брак с ней был признан недействительным, что с рождением детей вызвало много проблем. И издание первых книг. И многое другое, что подробно и талантливо описано в книге «Имя Розанова».
Жизнь Розанова была заполнена взаимоисключающими с нравственной точки зрения поступками. Его творчество также изобилует противоречивыми, нередко чрезмерно эмоциональными оценками людей и отличается беспощадным анализом происшедших при его жизни событий. Умел он своими сочинениями вызвать общественный резонанс, нередко принимавший форму скандала. При этом чувство озлобленной мизантропии нередко перемежалось в его сочинениях с восторженной любовью. Особой скромностью он не обладал и, не оглядываясь по сторонам, бежал к будущей славе вприпрыжку.
Величайший английский историк искусства Джон Раскин (1819–1900) был большим оптимистом в отношении элитарных слоев общества своего времени. Говоря о восприятии прекрасного в окружающем мире, он утверждал следующее: «Пейзажем могут наслаждаться только культурные люди; и эта культура дается только музыкой, литературой и живописью. Способности, которые приобретаются таким образом, наследственны. Ребенок, принадлежащий к культурной расе, обладает природным инстинктом прекрасного. Этот инстинкт – результат художественной практики, которая существовала столетиями до его рождения».
А может быть, эти рассуждения – не более чем обычная светская риторика? Вспоминается Англия времен создания Британской империи. Только из одной Индии было выкачено столько, что трудно сосчитать. Как и назвать точную цифру умерших за это время от голода индийцев. Известно только, что счет шел на миллионы.
В творчестве Василия Розанова пейзажей не столь много, как того хотелось бы читателям с изысканным вкусом. Стечение неблагоприятных жизненных обстоятельств, при которых писатель взялся за перо, да и само его бытие не позволили ему стать сибаритом и щеголять красноречием. Среди бытовых неурядиц не оставалось у него времени для светской обходительности. Да и душевных сил не было. Говоря о родной стране и ее людях, не умел он делать радостное лицо.
Сергей Николаевич Дурылин (1886–1954), литературовед, религиозный писатель и поэт, писал о Василии Розанове в характерном для него образном духе: «Его “глазок” проникал в сердцевину жизни, в бездонный колодец бытия, – и черпал, черпал оттуда тайну – простой бадьей на веревке, руками, старыми, с синими жилками, руками, с табачной желтью на пальцах. Философы и профессора, разные “ологи” смотрят в колодезь в увеличительное стекло, освещают внутренность сруба электрическими фонарями, что-то измеряют, с чем-то сравнивают – и ничего не видят. Сердцевина бытия. Стержень вселенского вращения».
И дальше С. Н. Дурылин говорит о том, что Василий Розанов именно женщине с ее плодоносящей сущностью отводит роль движущей и созидающей силы всего и вся. Она, только она заставляет земной шар вращаться вокруг оси.
Василий Розанов был не из тех писателей, кто следовал требованиям приличия. Согласитесь, что не очень-то уместно кокетничать, когда выворачиваешь себя наизнанку, исповедуясь в собственных грехах. Да и слезливость также в этом случае вряд ли подойдет. Тут необходимо что-то другое. Об этом другом у Василия Розанова очень точно высказался тот же Дурылин. Говоря что писатель, любил наблюдать и описывать постоянную сменяемость в жизни высокого и низкого, он заключает: «Все повороты бытия любил, и каждым зачаровывался. Это называют “импрессионизмом мысли” – одни, переверточничеством – другие».
При виде такой постоянной сменяемости, вызывающей мельтешение в глазах, необходимо сохранять здравый смысл и не терять присутствия духа. По-видимому, у Розанова всегда в наличии было и то, и другое.
Алексей Варламов, комментирует это высказывание Дурылина иначе: «Разумеется, это все тоже было, мягко говоря, весьма и весьма удалено от христианства, и можно было бы сказать, что розановский путь – это путь Павла, ставшего Савлом, только едва ли сам В. В. с такой оценкой согласился бы. Для него новый ход его мыслей был не изменой прежним идеалам, но – развитием, движением вверх, вниз, вперед, назад, во все стороны. Розанов расширялся как сверхновая звезда после вспышки и, если можно так выразиться, хотел быть, да и в каком-то смысле был вопреки собственным утверждениям и Павлом и Савлом одновременно, соединяя, неся в себе, а не взаимно уничтожая гремучую смесь христианства, язычества и иудаизма».
Алексей Варламов, говоря о Павле, ставшем опять Савлом, дает читателю понять, что прежний юдофоб Василий Розанов преобразился в свои последние годы в юдофила. Как известно, апостол Павел до того, как стал последователем Христа, носил еврейское имя Савл, или Саул.
Все это так. Ведь не будучи христианским аскетом, он с религиозным рвением поклонялся животворящей силе пола, утверждал святость брака и деторождения. Розанов уже одними этими пристрастиями прикипал душой к Ветхому и Новому Заветам.
Главное для Василия Розанова было оставаться естественным и правдивым, а не дурить своими писаниями самого себя и читателей, под кого-то подделываясь и кому-то угождая. Именно в искренности чувств была его сила.
Да, он был злоязычен, ироничен, эгоистичен и нередко в поступках своих не столь хорош. По поводу себя он не обольщался, как и в отношении народа, к которому принадлежал. Только он мог сказать: «Может быть, народ наш и плох, но он – наш народ, и это решает все».
