Бунтарский элемент всегда был сильной составляющей души поэта; но и уравновешивался он таким ощущением гармонии, что всякий бунт казался бессмысленным
Александр Балтин, прозаик, эссеист
Сгущение фразы до высокой емкости, впервые продемонстрированное Лермонтовым, получило вектор дальнейшего развития: и Толстой, и Чехов, даже, думается, в определенном смысле и Платонов – этот беспрецедентный стилист ХХ века – черпали из лермонтовских бездн…
Поэзия необыкновенного звука, мелодии столь же возвышенной, сколь и питающей душу, творилась Лермонтовым, не способным довольствоваться только видимой реальностью. Духовные очи позволяли ему видеть голубое сиянье, в котором спит земля, задолго до возможностей космического полета.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Колорит поэзии Лермонтова мрачен, но это не игры в раннюю усталость или следствие избыточного житейского опыта – тут создается ощущение всеприсутствия поэта: во многих эпохах, в разных временах… точно был свидетелем цивилизации титанов, опаленных божественным огнем, громоздящих гигантские скалы; точно такая прапамять окрашивала множество его произведений… Но вдруг звучало – «В минуту жизни трудную» – так задушевно, пронзительно, что становилась очевидна надмирная природа поэзии.
Вчитываясь в Лермонтова, непроизвольно ощущаешь мистические струи, омывающие реальность, начинаешь верить, что наш, видимый мир – только следствие неизвестных миров. Стих плавный и музыкальный и словесная живопись, достигающая зримости, отражается в зеркалах вечности.
«Мцыри»
Скалы и ущелья «Мцыри», словесные впадины, вдруг возносящие вверх, и парение, раскрытое над бездной…
«Мцыри» выкроен из материала бунта, как «Демон», но демон опаснее – каверзы его безвестны, как и психология, а «Мцыри» работает с психологией молодого человека, рвущегося к масштабам новой неведомости и светозарному полюсу высоты.
Сам Лермонтов, очевидно обладая развитым внутренним зрением, прозревал области, которые не могли не поражать чистотою сияний, и опускался в такие, от которых цепенела душа.
Все построено на полюсах: контрасты, определяющие данность, слишком велики, чтобы можно было ими пренебречь.
Формальная церковь, как и официальная церковная догматика, коснеющая все больше и больше, едва ли могли устроить Лермонтова, в творчестве и жизни которого звучат ноты духовного титана: он ощущал иное устройство мира, слишком отличное от того, что предлагалось церковью.
Соответственно и молодого, истового бунтаря, ставшего героем поэмы, не мог устроить монашеский постриг: слишком формальная сторона дела. К тому же память о родном Кавказе жжет его душу: там иной воздух, там понятие «свобода» – не пустой звук. Попытка побега, как известно, не удается, и герой умирает от тоски.
Исповедь, вылитая в стихи, рвущиеся жаждой высоты и свободы, и составляет поэму; исповедь, бередящая сердца и души читателей разных поколений; исповедь, исполненная лучащимся стихом, близким к понятию совершенство.
«Демон»
В сущности, Демон ли Демон? Ничего сатанинского, лютого нет в построенном образе, и через мелодию дивных песен предстает он скорее несчастным, действительно ангелом, утратившим роль… Или поменявшим ее на новую…
Молитвы Лермонтова звучат, не уступая церковным, а может быть, превосходя их нежностью, точностью послания.
Бунтарский элемент всегда был сильной составляющей души поэта; но и уравновешивался он таким ощущением гармонии, что всякий бунт казался бессмысленным…
… Вообще, люди склонны романтизировать Демона. Разве что Данте один показал его иным: слишком страшным, чтобы быть привлекательным.
Но Демон Лермонтова – как будто и не Демон: одинокий поэт или космический вариант Печорина…
Демон, сам попавший в таинственные сети Кавказа; ковры, роскошно расстеленные, пир, удары в бубен, пение… Вино, туго льющееся в чаши. И вновь одиночество изгнанника – одиночество поэта, только Демон обладает большими возможностями.
Но Демон не может любить никого, кроме себя: на том и держится гордыня!
А тут…
И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел…
И вот последний портрет персонажа, словно опровергающий его демоническую суть:
То не был ангел-небожитель,
Ее божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик – о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь – ни мрак, ни свет!..
Нет у человека достоверных сведений о небесных и адских насельниках; нет, несмотря на целый ряд книг, и никаких достоверных, проверяемых свидетельств о существовании подобных метафизических областей; но кажется, духовные очи Лермонтова разрывали пределы материальной видимости, и то, что представало запредельному взору поэта, смущало его самого…
Впрочем, отлившиеся в поэму видения настолько обогатили поэзию, что иные соображения представляются праздными…
«Маскарад»
Арбенин, сходящий с ума, бросает Богу: «Я говорил Тебе, что ты жесток!». Ни в коей мере не воспринимая Арбенина как альтер эго поэта, это заставляет все же задуматься о системе взаимоотношения Лермонтова с высшими инстанциями…
Произведениям его – лучшим из них – присущи мрачный колорит, сгущение сил и дерзновенная попытка вырваться за пределы реальности.
Лютование страстей «Маскарада» – пьесы столь же совершенной поэтически, сколь и психологически изощренной – заставляет еще и задуматься о свободе воли…
Арбенин поступает только так, как он может поступать, являясь и продуктом определенной среды, и заложником собственных страстей.
Не есть ли «Маскарад», почти завершающийся столь богоборческим восклицанием, мучительная, развернутая сценами и картинами попытка докопаться до окончательных ответов на головоломные вопросы?
И не есть ли богоборчество (прерываемое порой эзотерически-световыми перлами, такими как «В минуту жизни трудную…» или «Я, матерь божия, ныне с молитвою…») нечто стержневое в гениальности классика?
