«История Шереметевых совпадает с историей России с древних времен: я Рюрикович, мы создали Россию»
Беседу вели Андрей Маруденко и Андрей Новиков-Ланской
Граф Петр Петрович Шереметев родился в 1931 году в Марокко. Архитектор, меценат, общественный деятель. Председатель президиума Международного совета российских соотечественников. Ректор Парижской русской консерватории имени С. В. Рахманинова. Председатель Российского музыкального общества в Париже. Соучредитель Ивановского кадетского корпуса, Ивановского университета образования и имиджа. Президент «Шереметев-центра» в Иванове, Томске и Ярославле. Кавалер ордена Искусств и литературы (Франция). Кавалер Ордена Дружбы (Россия). Лауреат премии имени Людвига Нобеля. Золотая звезда ордена «Меценат столетия».
Петр Петрович, род Шереметевых – один из самых значительных в русской истории. Ваша семья при Романовых была известна как чуть ли не самая богатая. Как сложилась ее судьба в эмиграции?
Шереметевы и Юсуповы были самыми богатыми, помимо Романовых. Эти три семьи обладали именно теми землями, теми ресурсами, которые были главными в России в те времена. Но грянула революция. Многие были расстреляны, многие потеряли жизнь в боях или в ссылках, другие были под арестом. Моя семья была под арестом в Москве семь лет. Их отпустили, не расстреляли. И они смогли уехать. Громадное количество людей очутилось за границей нашей империи, поехало в Европу без средств и в тяжелых условиях организовало свою жизнь во Франции. Конечно, не все уехали во Францию, но главные места – это Париж и Ницца.
А почему во Францию?
Потому что было много наших родственников, которые посещали Францию и чувствовали всю красоту этой страны, все гостеприимство. Потом, русские говорили по-французски. Это были интеллигентные люди, которые говорили на нескольких языках. Они употребляли при дворе французский язык. Толстой писал в «Войне и мире» целые страницы на французском языке. Так что ничего странного нет. Но эта диаспора была громадная. Было триста тысяч русских, живущих во Франции, в Париже. Триста тысяч беженцев. Без средств. Одни стали таксистами, другие сторожами, третьи вышивали у Шанель.
Моя бабушка, графиня Голенищева-Кутузова, шила у Шанель шарфы и платья, чтобы заработать какие-то деньги. Вся элита, которая выехала из России, обеднела и должна была жить очень скромно. Они вдруг стали людьми, которые должны зарабатывать себе на жизнь, а они этого не умели делать. Группы друзей и родственников начали создавать места встреч, устраивали общества. В 1923 году создалась консерватория в Париже, которая стала тем местом, где собирались все русские. Они сумели собраться и старались жить как можно красивее и достойнее – в продолжение того, что было в Петербурге.
Это была удивительная часть французского общества, которая увлекалась русской музыкой, живописью, романами, поэзией. И ясно, что это им очень помогло вспоминать свою родину в трудной жизни. Защищался русский язык, русская песня, русские хоры, русские оркестры. Эти люди были одаренными, но жили как беженцы. Это весь цвет России, который попал во Францию и другие места мира. Они были удивительными музыкантами, удивительными писателями, удивительными режиссерами, удивительными актерами, удивительными врачами. И были также таксисты, горничные, сторожа.
Когда моя бабушка уехала в 1925 году из России во Францию, она уже потеряла своего мужа, моего деда. Большевики бросили его труп в лесу. Его никто не нашел, он был съеден волками. Она уехала как жена шведского дипломата с условием: когда выедет за границу, они разведутся, она поедет в свою сторону, а он – в Швецию. Так и произошло. Она очутилась в Париже с шестью своими детьми, двое остались в России по разным причинам. Мой дядя был скрипачом, он имел в Московской филармонии хорошее положение, а старшая тетка вышла замуж за князя Оболенского, которого очень быстро посадили в тюрьму и сослали в Сибирь, где он и скончался. Это была трагическая часть истории нашей семьи.
Была ли надежда вернуться в Россию?
Всегда. Всегда была надежда вернуться в Россию. Они говорили: «Да, мы скоро вернемся». Они не могли понять, что никогда не вернутся. Они этого не признавали и никак не могли с этим смириться. Поэтому разочарование увеличивалось, и вместе с этим увеличивалось какое-то чувство гетто. Во Франции, если у вас есть деньги, все возможно. Когда у вас нет денег – тогда вы можете легко подохнуть.
То есть Франция равнодушно отнеслась к русским эмигрантам?
Сперва нет, потому что она была привлечена титулами, благородными именами. Но когда исчезли последние караты, кольца, жемчуга, браслеты, колье, когда это все исчезло, ситуация изменилась. И французы, которые могут быть очень грубы, отнеслись к русским с достаточно большим, я не сказал бы презрением, но с большой осторожностью. Франция никогда не любила иностранцев. Они притворяются, что доброжелательно принимают иностранных беженцев. Но это неправда. Да, они старались для арабов, для африканцев под предлогом соблюдения прав человека. Когда я ходил получать право на жительство во Франции, мне говорили, я точно помню: «Становись сзади и жди свою очередь». Еще прибавляли недоброжелательные слова. Конечно, Франция для нас – это теперь место проживания и работы.
В Марокко тоже была русская диаспора?
В Марокко образовалась огромная группа беженцев. Были Апраксины, Трубецкие, Игнатьевы, Глебовы, Шидловские. Они создали замечательное общество, которое, конечно, было очень трудолюбиво, работоспособно. Многие стали богатыми.
Мой отец решил, что после университета, в котором он учился с 1925 по 1930 год, он не останется в Париже, и уехал в Африку. Он женился, привез свою жену в Марокко, которая тогда была колонией Франции, и они там обосновались. В Марокко тогда была тяжелая жизнь из-за жары и дизентерии. Но страна была удивительно красивая, удивительно щедрая для тех людей, которые хотели работать, которые хотели создавать там что-то. Конечно, отец никогда не был богатым, но он, по крайней мере, принял огромное участие в защите своей семьи. А французы создавали в своих колониях удивительно красивые города, умели строить дороги, дамбы – вообще создавать оазис. И так они сделали в Марокко.
Для нас это было просто Эльдорадо. Мы занимались разными видами спорта: верхом ездили, играли в теннис, ходили плавать – мы жили на берегу моря в Рабате. И поэтому мы провели юность просто роскошную. Марокко было нашим счастьем, нашей любовью после разлуки с родиной, после ужасного времени в Москве под арестом, после потери деда. Мы обожаем эту страну, моя сестра продолжает там жить. Я езжу туда как можно чаще.
Мой отец ушел из жизни очень молодым, потому что он так тосковал по своей родине, что впал в депрессию и не мог пережить того, что никогда не попадет больше в Россию. Я вам сказал, что любой русский человек не может бросить свою родину. Это доводит до такого состояния, что человек заболевает, и это не лечится. Так произошло и с моим отцом – он ушел, когда ему было пятьдесят два года.
Отец был достаточно крепкий и мудрый, талантливый музыкант, замечательный гитарист, пианист, играл на виолончели. У нас всегда звучала музыка, и всегда у нас собирались люди. Моя мать пела как соловей, пела старые русские романсы, которые ей передал Михаил Львович Толстой, сын Льва Толстого. А Миша Толстой в те же времена жил в Марокко, но не в городе. Он имел маленькое имение около Рабата, и мы туда всегда ездили. И он имел талант гитариста и композитора. Потом у них начались неприятности в денежном смысле, и мой отец пригласил их жить у нас. И они провели десять лет у нас. Все эти люди любили музыку, Михаил Львович и мой отец музицировали каждую неделю. Мы даже выступали, пели квартетом. Отец – бас, мать – сопрано, сестра – альт и я.
А какой у вас голос был?
Тенор. Сейчас я постарел, конечно, и уже не пою, как двадцать лет назад, но все же знаю много красивых романсов плюс все сочинения Михаила Львовича, его супруги Елизаветы Толстой. А тогда была уникальная среда русских, живущих в Марокко, которая показала французам и арабам всю красоту русской аристократии. Это были люди простые, достойные, работящие.
У нас в семье двое детей погибло, мой брат-близнец и моя сестра, четвертый ребенок, они погибли от дизентерии, потому что там ничего не было – врачей, госпиталей, все это пришло гораздо позже. Но русские, которые обосновались в Марокко, создали удивительный образец русского общества. Многое было создано де Зобри. Маркиз де Зобри был из семьи французов, которые покинули Францию в 1789 году и обосновались в России. Когда грянула революция, те же де Зобри уехали из России, купили большой участок земли около Рабата и, представьте себе, создали село.
Там строили и Игнатьевы, и Трубецкие, и сами де Зобри, и другие. Это место называлось Устиновка в память имения де Зобри в России. В этом имении был посажен в песке целый парк берез. Там были деревянные дачи, очень изящные, окруженные березами. Конечно, с 1954 года, когда начались все эти ужасные события, которые привели к самостоятельности Марокко, очень многих французов поколотили и даже убили. Русских не трогали, потому что, во-первых, они все замечательно говорили по-арабски. Арабы, когда произошла их революция и они получили самостоятельность, эту усадьбу разорили, все эти дома деревянные сожгли. И срубили весь парк, чтобы была древесина для кухни – они же варят снаружи, на камнях. И все это пропало.
Вы сказали, что ваша сестра до сих пор там живет?
Моя сестра написала о русских, живущих в Марокко, четыре книги, которые относятся ко всем представителям русской диаспоры с двадцатых годов по шестидесятые. И это сорок лет истории удивительного присутствия русских, живущих там. А наши русские были профессорами, геологами, строителями, математиками, они занимались библиотеками. В Марракеше есть удивительная библиотека, которая называется библиотека Кутубия. И создал эту библиотеку русский, в которой он спас самые драгоценные и старинные арабские книги.
Представители французского протектората фыркали на нас, потому что хотели всем дирижировать, все держать в своих руках, а русские были свободными и создавали школы, танцевальные курсы, хоры, рестораны, оркестры. Барон Штейгер, прекрасный музыкант, большой друг моего отца, создал настоящий русский хор. А мой отец был регентом нашей церкви, потому что мы построили церковь, настоящую православную церковь на участке земли, который мы сами купили. Эта церковь стоит, и она еще действующая. И в этой церкви я был крещен, моя сестра там венчалась. Все это имело громадный смысл. И религия, и искусство, и все, что необходимо было для жизни русской диаспоры, существовало.
Я очень горжусь этим периодом моей жизни, потому что это было страшно красиво, именно красиво. Мой отец был хорошим регентом, хорошим музыкантом. Он создал хор православный, в который приглашал французов петь. А французы не знают даже кириллицу, я не говорю о языке. Так он написал все церковное песнопение французскими буквами под французское произношение. И все эти французы пели наши службы, наши обедни, наши панихиды на православном нормальном, и со смыслом, и с ритмом. Это же благородно! И в этом как раз вся красота этих людей.
Вы всегда чувствовали себя только русским?
Всегда. Потому что мы получили знание русского языка.
Хотя французский язык для вас один из родных, очевидно?
Да-да. Конечно. И французский, и арабский, и русский. Знаете, мы учились, как наши предки. То есть у моей бабушки и прабабушки было минимум четыре профессора на дому. Каждый день мы говорили на каком-то одном языке. Каждый день должны были во время обеда, ужина общаться на каком-то одном языке. И наши предки, и наши бабушки, и деды – они так учились. К нам приходил отец Николай – это был один из священников той церкви, которую мы создали. Когда я говорю «мы», я имею в виду моего отца – он участвовал в создании этой церкви. Отец Николай приходил к нам на дом, чтобы учить нас катехизису. Он нас учил любить наших старых писателей, читал нам Лескова и Тургенева еженедельно. И мы учились русскому языку, говорили по-русски, как я вам объяснил, по расписанию дней недели. Таким образом, мы научились говорить по-русски, по-французски, по-английски, по-арабски. Эта наука нам дала огромную силу понимать культурную и церковную жизнь и участвовать в ней. Такова была традиция, ее невозможно было избежать, но никто и не хотел избегать.
А как сложилась ваша жизнь во Франции, когда вы приехали из Марокко в Париж?
После бакалавриата я решил стать архитектором. И мои родители делали все, что было в их силах, чтобы обеспечить мне образование во Франции, послали меня в архитектурную школу Парижа. И я попал уже взрослым юношей в Париж. Мне было достаточно трудно покинуть мой светлый Марокко, мое голубое небо, все, что делало нашу жизнь такой красивой.
Да, Париж – не очень солнечный город. Особенно после Марокко. Когда я попал в Париж, я был просто в шоке, потому что я потерял всю красоту, в которой мы жили среди цветов, парков, среди наших садов, домов, наших кварталов прекрасных.Потом, конечно, вся обстановка другая: никаких пляжей, никакого моря, никаких лыж, никакого тенниса, никаких лошадей и клубов. И очутиться в Париже, учиться в университете и в школе архитектуры – это было очень нелегко. В конце концов я вышел из архитектурной школы Франции первым и тут же попал в бюро архитекторов, которые меня взяли помощником. Но я очень-очень тосковал по родине, которую нашел и потерял. Мне было ясно в те времена, что я никогда не привыкну к Парижу.
Но потом, конечно, стал взрослым человеком и понял, что я должен быть благодарен своим родителям, которые очень трудно жили, чтобы позволить мне учиться во Франции в университете. Это длилось все-таки шесть лет.
Но в Париже вы увидели огромный круг других русских людей?
Это было спасением. В 1953 году люди были уже в возрасте, в те времена уже многие старые эмигранты ушли, но осталось большое количество людей из этого общества, которые почти все были родственниками. И понятно, что и церковная жизнь, и клубная жизнь, и музыкальная жизнь, и вечеринки русские, и все праздники церковные – все это было очень радостно.
И я познакомился тогда со многими русскими семьями, которые были нашими родственниками или друзьями. И это облегчило мое существование во Франции. И потом я все-таки стал думать все лучше о жизни в Париже. То, что я вышел первым из школы, помогло мне попасть в архитектурное бюро и выиграть несколько важных конкурсов. Потом я стал самостоятельным, долго работал один, потому что не имел средств, чтобы привлечь помощников. Я все делал сам – рисовал, встречал людей, договаривался. Я вставал в четыре часа утра каждый день в течение десяти лет. В пять часов утра я уже был на работе и возвращался в восемь часов вечера. И иногда после ужина я возвращался в офис.
Какой архитектурный стиль вы исповедовали в те годы? Видимо, тогда была мода на Корбюзье?
Я был современным архитектором и творил то, что было по вкусу заказчиков, но всегда старался соблюдать то, что меня удовлетворяло в гармонии моих планов и фасадов. И в этом смысле я преуспел. Но все нужно было делать самому.
Есть ли здания в Париже, построенные по вашим проектам?
Да, конечно. И я очень много работал в провинции – в Бордо, в Бурже, в разных местах на западе и севере Франции. Много строил супермаркетов – но небольших размеров, это была моя специализация. Потом гостиницы, госпитали и, конечно, жилые дома. Вся моя карьера состоялась во Франции. И я не хотел уже возвращаться в Марокко, потому что в Марокко было невозможно самостоятельно работать, нужно было становиться партнером арабского архитектора. А они ничего не делали. Я мог об этом судить на примере мужа моей сестры, который был архитектором в Марокко и, по сути, работал на арабского партнера, который ничего не понимал ни в архитектуре, ни в создании какого-то толкового плана.
Я много работал в Саудовской Аравии по иностранным контрактам. И я искал больше контракты за границей, чем во Франции. Уже несколько лет я работаю в России, но в России быть архитектором – это большая каторга.
А когда вы впервые попали в Россию?
В 1979 году. Я мечтал о России. Я мальчиком был воспитан в русской традиции, в традициях церковных, семейных, нравственных.
У вас было чувство, что вы когда-нибудь попадете в Россию?
Нет. Я никогда не думал, что попаду в Россию, тем более что буду появляться там постоянно, вот уже тридцать три года. Мы же были беженцы, мы просто плевались на коммунизм, который был причиной нашей разлуки с родиной. Мы просто хотели их истребить мысленно. Мы ведь погибли из-за большевизма, может быть, и по своей вине. Потому что наши отцы и деды не смогли противостоять этой власти, не были достаточно сильны. Они были замечательными солдатами, но не смогли стать толковыми политиками.
Меня позвал один друг, который тогда много работал в России и хорошо зарабатывал. Я приехал очень взволнованным, но без желания что-то предпринимать в России. Меня пригласили в NBC Sport на Олимпийские игры, которые должны были проводиться в 1980 году. Мне предложили очень крупный контракт, чтобы быть тем человеком, который бы встречал важных лиц всех стран в аэропорту Шереметьево. Шереметев встречает вельмож всего мира на своей собственной территории! Можно сказать и так. Потому что эта земля принадлежала моему деду, это 50 тысяч гектаров, на которых впоследствии построили четыре аэропорта Шереметьево.
Значительно позже, когда я появился на юбилее «Аэрофлота», меня пригласил на сцену хозяин «Аэрофлота» тех времен и представил меня служащим «Аэрофлота». Три тысячи человек присутствовали на этом событии. Он сказал: «Я вам хочу представить графа Шереметева. Он сюда приехал не для того, чтобы забирать свои земли…». И тут я его прерываю и говорю ему: «Господин директор! Да, вы правы, я приехал не забирать свое имущество, но я вас прошу за каждый самолет, который вылетел из Шереметьево или приземлился, два доллара». Тут заорали эти три тысячи служащих и аплодировали как бешеные. Конечно, он замялся, этот директор, и больше ничего не мог сказать.
Что вы чувствуете, когда идете по огромному аэропорту, названному вашим именем?
От этого всегда сжимается сердце – слышать, что я приезжаю к себе. Так вот, я приехал тогда, получил контракт с NBC Sport. Вдруг Советский Союз ввел войска в Афганистан, американцы отказываются от игр, NBC Sport – американская фирма – теряет свой контракт, и я тоже. А тогда мне предлагали 250 тысяч франков. Я приехал, значит, первый раз и решил: нет, я не буду жить в этой ужасной стране.
А что вам не понравилось?
Да все. Бедность, грусть, люди ходят по улицам, как мертвые души. Даже смотреть на них было страшно.
Русские в Париже выглядели по-другому?
Да. Они были совершенно другие. Это другое общество, это еще дворянское общество. Наверное, за мной следили, хотя я всегда был свободен, никогда меня не останавливали на улице. Я ходил свободно, я приезжал свободно. Но это было уже четыре года спустя, когда я вернулся. Тот друг, который меня пригласил, сказал: «Приезжай ко мне в Россию». Он не подозревал, что я потом так привяжусь к этой стране.
А что привязало вас к России?
Это все-таки моя Родина, моя история. История Шереметевых совпадает с историей России с древних времен: я Рюрикович, мы создали Россию.
Вы ведь и с Романовыми в родстве?
Не просто с Романовыми в родстве. Мы происходим из одного корня. Боярин Кошка, сподвижник Донского, имел пять сыновей: один дал род Шереметевых, другой дал род Романовых. И эта семья стала все больше и больше принимать участие в жизни страны. Появляется Годунов и умирает, престол пустой. Боярин Шереметев и будущий патриарх Филарет были не только друзьями, но и родственниками, потому что Шереметев женился на сестре Филарета.
Шереметев и Филарет назначают монарха. Это было назначение, не собор. И, конечно, появляется воевода Шереметев Борис Петрович. Он побеждает шведов, освобождает Европу и Россию от Карла XII, становится первым русским графом, первым русским фельдмаршалом, которого награждает его троюродный брат Петр Великий. Становится во главе громадного имущества. Строит по всей России. Строит Фонтанный дом в Петербурге. Это имущество растет, и в конце концов Николай Петрович – внук Бориса Петровича, самый богатый человек в России, самый большой меценат рождает сына, выбрав себе супругу из села Березнино около Ярославля. Она была крепостная, дочь кузнеца. Но не простая. Блестящая певица и актриса – Прасковья Жемчугова. Да. Он ее находит в возрасте двенадцати лет в Березнино, где она водила коров на луг. Делает из нее прекрасную певицу и актрису. У них появляется сын, но она умирает через три недели после родов.
Дмитрий Николаевич еще больше приумножает имущество Шереметевых. Уже построили Останкино, Фонтанный дом, Кусково, Странноприимный дом и так далее. Дмитрий Николаевич открывает школы, приюты, почты. Рождается город Иваново-Вознесенск, и появляются фабриканты. Шереметевы участвуют во всем этом.
Почему Шереметевым на протяжении столетий всегда сопутствовал такой социальный успех?
Они были умные.
Но ведь много умных и при этом небогатых и незнаменитых людей?
Им также повезло, что они были близки к романовской семье по рождению. К тому же они побеждали во всех сражениях, которые Россия вела с конца XVII века. Они получали способы себя обогащать имениями. Они умели жениться. Они были родственниками царя, предпринимателями, замечательными воеводами.
После Бориса Петровича они занимались уже только благотворительностью, гуманитарными делами. Семья была образованная, культурная, занималась искусством. Давала возможность архитекторам, художникам, музыкантам выходить в люди. Дегтярев и Ломакин, Аргуновы – это те люди, которых наша семья вывела в люди.
Плюс красота – красота произведений, красота консерваторий, филармоний, концертных залов, оркестров, театральных учреждений – это все было сделано моей семьей. Это были просвещенные люди. Вы когда-нибудь должны прочесть мемуары Николая Петровича. Вы будете в шоке. Все, что он дал в наследие, – это именно благородство во всех смыслах. Я не говорю это легкомысленно. Это так и было. У Шереметевых до революции было 850 тысяч гектаров земли. Города, села, монастыри, церкви. На все это шли средства, которые приносили их урожаи и производства. Они были людьми, которые не только строили дворцы, но и давали образование. Это – самая блестящая черта Шереметевых! Они всегда свои средства вкладывали в образование.
Что это за Странноприимный дом, где сейчас больница Склифосовского?
Странноприимный дом построен для Прасковьи Ивановны – дом, в котором Шереметевы принимали двести-триста молодых крепостных девушек. Небогатых, которые не имели средств. Каждый год было столько-то девочек, барышень из сел, которые принадлежали Шереметеву, или из других мест. Он искал талантливых людей, давал образование, например, в Странноприимном доме. Они выходили из этого дома образованными, Шереметевы их венчали с адвокатами, архитекторами, промышленными людьми и давали каждой девушке приданое. И это длилось со времен Николая Петровича, с начала XIX века.
Ясно, что это была исключительная семья. Мы всегда отказывались заниматься политикой, никогда в политику не входили. Ни один из моих дедов, прадедов не участвовал в политике. Им это было не нужно. Они были учеными, создавали замечательные коллекции, библиотеки. Они были историками. Сергей Дмитриевич, мой прадед, был замечательным историком. Когда грянула революция, он был единственным владельцем всего нашего имущества: Фонтанный дом, Кусково, Останкино, Михайловское, Астафьево, Странноприимный дом, усадьба на Воздвиженке. Я не помню всего остального.
И ведь все это огромные дворцы…
Да. Но не только дворцы. Они создавали оркестры, театральные залы. И когда мы подошли ко второй половине девятнадцатого века, государь-император поручил Шереметеву, который был самым крупным землевладельцем и имел тысячи крепостных, решить вопрос освобождения крестьян. Это произошло в Останкино.
Государь приехал в Останкино подписывать освобождение крестьян в этом дворце, в специальном кабинете, который до сих пор расположен там. Поэтому большевики называли этот дворец дворцом крепостных. Этот указ выходит – и Россия освобождается от этого типа управления народом. Это великое событие. Некоторым это не понравилось, и поэтому Шереметева не очень любили, называли его революционером. Да, это была революция. А когда Толстой писал свои последние книги, выступая за освобождение крестьян, он своих крестьян не освобождал, а продолжал жить, как раньше.
Вы, несомненно, тоже обладаете общественным темпераментом.
Когда я вернулся сюда, то стал создавать «Шереметев-Центр», стал соучредителем «Шереметев-Центра» в Иванове, в Томске и так далее. Кадетский корпус Шереметевский, художественная галерея Шереметевская, хор Шереметевский, который ездит по всему миру. Плюс я исполняю обязанности председателя Союза соотечественников. Меня выбрали представителем наших соотечественников, живущих за рубежом. Их все-таки сорок миллионов. Я страшно рад, что могу участвовать в жизни моей страны и в области культуры, и в области представления того, кем были аристократы.
В Париже я уже почти тридцать лет способствую жизни русской консерватории, основанной Рахманиновым и Шаляпиным. Жизнь сложилась достаточно хорошо. Хотя много было измен, много было несчастных поступков со стороны властей, много вставляли палки в колеса. Но много было и радости. Меня принимают как своего человека, я действительно россиянин. В 2011 году я стал «Россиянином года», получил от президента Медведева орден Дружбы, получил орден «Меценаты столетия», орден Белого Ангела и много других орденов. Я не могу повесить их все на свой пиджак, потому что стану похож на старого адмирала. Я не всеми признан, это ясно. Но я стараюсь быть тем, кто я есть, – простой человек, настоящий патриот с десятивековой историей.
Все, что относится к моей семье, относится и к истории России. Это моя гордость. Я привилегированный человек и знаю, что Господь Бог меня защищает. Я знаю, что он призывает меня делать как можно больше добра вокруг себя, как можно больше хороших дел, как можно больше принимать участие в жизни этой многострадальной страны.
Да, многострадальной. А от чего, на ваш взгляд, страдает России сегодня в первую очередь?
Коррупция – большая проблема. Я не могу даже представить себе, чтобы во времена Бориса Петровича Шереметева существовала коррупция. Я потомок Кутузова и Суворова – они никогда не могли быть нечестными, непорядочными. Это люди, которые были преданы своему государству и не думали о своих карманах.
Я сам жертва коррупции – она погубила несколько моих предпринимательских дел. Общество, которое я возглавляю, потеряло громадные суммы из-за коррупции, из-за отсутствия честности, отсутствия благородства, мы потеряли огромные средства в наших делах в Москве.
Петр Петрович, что такое для вас аристократический вкус?
Он основан на образовании, потому что без образования вы не можете развить то, что лежит у вас в глубине сердца и в жилках.
У нас были крепостные Аргуновы, которые были нашими архитекторами поколениями. Они проектировали, например, Кусково, Фонтанный дом. И они же писали картины. Я люблю русскую живопись. И как любитель всегда рисовал очень много и писал картины тоже. Я влюбился в русский пейзаж. И двадцать пять лет назад стал собирать пейзажи. У меня эта страсть началась в Иваново-Вознесенске.
Кстати, Шереметевы построили этот город триста лет тому назад. Там еще есть несколько Шереметьевских улиц, сохранилась школа молодых художников, которые учились на живописи Левитана. И именно Левитан передал им этот вкус к красоте. Один из этих художников – Федоров. Иметь картины Федорова – это просто богатство. У меня их двадцать пять, небольших размеров. Теперь есть очень замечательные художники: Ермолаев, Климохин, Булдыгин. И все это – Волга, Иваново, Плес, где музей Левитана еще существует, просто уникальный музей.
Я окружен красотой. И моя жизнь была посвящена, в сущности, красоте – музыке, искусству, архитектуре.
Вы говорите о современных художниках-пейзажистах, работающих в классической левитановской манере. Но современное искусство – это нечто другое: инсталляции, перформансы. Как вы к этому относитесь?
Я отрицательно отношусь к этому. Я терпеть не могу то, что делается сейчас. Я не люблю modern art, это против моего вкуса. И я не очень большой поклонник современной музыки, потому что это дребедень, эти звуки сумасшедшие. Меня никто не может сбить в моих убеждениях в смысле искусства. Я классик. И настоящий классик. Я люблю действительно то, что красиво. А это я получил от моей семьи.
Вы говорили, что вас окружают красивые вещи. Видимо, и посуда, и мебель у вас не случайно появляется?
Да, я всегда был коллекционером. Собираю красивые образцы французского фарфора XVIII века. И XIX века, потому что этот век был очень богат во всех смыслах. И конец XIX века – это период удивительного творчества. Тогда люди творили что-то уникальное.
Покупал антикварную мебель. Я еще коллекционер искусства XVIII и XIX веков, картин особенных, уникальных. Сейчас можно еще найти рисунки XIX века. Делакруа, например. Я только что купил очень интересный рисунок современника Делакруа, который показывает лошадей в арабских странах. И я дорожу этим, потому что люблю арабов и люблю эти страны. Я обожаю ориенталистов, вкус арабского, восточного. Я всегда увлекался рисунками, и у меня был большой друг, который сам был коллекционером и продавцом, и он мне, по сути, открыл этот мир рисунка. Я у него купил множество замечательных картин. Некоторые я должен был, к моему сожалению, продать, потому что нужны были средства.
Есть ли у вас свои особенные принципы в выборе одежды?
Я вам могу сказать, что качество сапог или одежды, галстуков, рубашек – это очень важно для мужчины, который хочет быть элегантным. Когда я закончил мой удивительный огромный проект в Саудовской Аравии, где построил 50 тысяч квадратных метров жилья, я стал страшно богатым. И тогда я купил себе имение на берегу моря, покупал картины, вещи, мебель, которые до сих пор у меня. Тогда я мог себе позволить поблагодарить красивую барышню камнем или каким-нибудь ожерельем. И это всегда было приятно.
У меня был друг, который имел вкус во всем, что касалось хорошей одежды. Он меня всему научил – например, стилям. Стиль костюма, материя, кожа обуви, форма. Он меня буквально научил, как оценивать портного, сапожника. Единственная материя – это из Англии. Единственные сапоги – это те, которые для меня делает сапожник из Румынии. Он мне сшил 30 пар уникальной обуви. Я себе сшил пятнадцать костюмов сорок лет тому назад и еще их ношу, потому что они не испорчены. Ну и, конечно, рубашки можно покупать только в Италии, а галстуки – в Англии. И в Италии можно найти еще уникальные туалетные воды, которые существуют со времен Екатерины Медичи.
А разве не здесь, во Франции, главные ароматы производятся?
Для мужчин никогда – только для дам. Во Флоренции есть особое место, которое я обожаю. Там сотни экземпляров разных мужских туалетных вод.
У вас красивый перстень. Вы как-то особенно относитесь к драгоценностям?
Это я сам его заказал, это мой эскиз. И я должен сказать, что я его очень люблю, потому что это немножко похоже на перстни наших дедов и прадедов, которые всегда имели перстни «кабюшон».
Вы помогаете своей супруге выбирать драгоценности?
Не то слово. Я страшно люблю украшать барышень, особенно свою. Я всегда украшал своих жен, всегда. Я был три раза женат. И нынешняя – она действительно балованная. Я украшаю свою супругу замечательными камнями. Мы оба страшно любим аметисты. Мы любим одни и те же вещи: она любит, например, замечательные сервизы XIX века, любит ковры. И я тоже. Моя супруга также ценит красоту искусства, потому что она специалист по картинам старых мастеров.
Вот вы спрашивали о вкусе. Здесь есть момент вкуса, потому что вы не можете крупный камень, особенно аметист, поставить в золотую оправу. Когда камень большой, он может быть только в серебре, потому что слишком перебарщивать в драгоценностях – это отсутствие вкуса. Самые большие и самые золотые вещи не имеют никакого отношения к нам, никакого. Мы не можем так ошибаться в том, что касается вкуса.
И самый последний вопрос. Можете ли вы определить главную черту аристократизма? Чем настоящий аристократ отличается, например, от буржуа?
Очень просто. Я встречал мэра, высокопоставленного чиновника русского города недалеко от Петербурга, который приехал ко мне во Францию, чтобы я ему помог найти инструменты для сельскохозяйственных дел. Я это сделал. И этот человек имел смелость мне сказать: «Граф, Вы, как наши олигархи, Вы живете на те средства, которые вытащили из России». Можете себе это представить? Какое хамство!
Я сказал: «Господин мэр, я Вам отвечу следующее: когда произошла война 1914 года, император Николай II приказал всем аристократам, имеющим имущество в Европе или в других странах, продать свои дома и свои земли и вернуть эти средства в Россию, чтобы помочь армии воевать с немцами. Попросите сегодня любого олигарха, который живет на пяти яхтах продать свои яхты или свои дома или свое имущество, вернуть эти деньги в Россию, чтобы способствовать ее развитию. Вот, господин мэр, разница между аристократом и олигархом».