Владимир Набоков: «Многоточие изображает, должно быть, следы на цыпочках ушедших слов»
Александр Балтин
Черный бархат стихов Набокова… Узоры на шелке таинственно мерцающих текстов…Тайна в нежность окрашенных слов, вспыхивающих сложно составленными огнями. Красиво. Очень красиво.
Строгие и изящные, стихи Набокова взращены умело, и, красиво встроенные в российский поэтический космос, мерцают они холодновато-медовым огнем… Исполненные со свободою полета бабочки, они отчасти оранжерейны: не столько жизнь плещется в них, сколько плетутся литературные тени. Но как красиво это плетение!
Отблески символизма, покорившего молодого Набокова, и вспышки акмеизма, где конкретика важнее ощущений… Или ощущение и есть основа всего? Разве стихи должны быть наполнены, загромождены жизнью? Пусть в них играет скрипками и органами литература – так ярче проявляется вся красота мироздания.
Но раскрываются лепестки боли и отчаяния, показывая сердцевину маленького шедевра:
Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет,
мое ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растет…
Ибо таинственный рост музыки и есть сущность всякого стиха – музыки, обогащенной смыслом, умноженной на реальность, известную писателю, и только ему.
И вдруг – ритмы ломаются, кубизм раскалывает реальность, наполняя ее собственными видениями:
Сложим крылья наших видений.
Ночь. Друг на друга дома углами валятся.
Перешиблены тени.
Фонарь – сломанное пламя.
В комнате деревянный ветер косит
мебель. Зеркалу удержать трудно
стол, апельсины на подносе.
И лицо мое изумрудно.
Два варианта отношения к детству: утраченный волшебный рай, как у Набокова, и школа неуверенности, как у Бродского.
Конечно, варианты слишком разнятся, чтобы можно было найти общие линии: в первом случае хочется вернуться, чтобы остаться там навсегда (кто ж добровольно из рая-то бежит?), во втором – поскорее уйти и забыть.
Одно из косвенных доказательств того, что бытие определяет сознание, в то время как сознание влияет на него довольно слабо, если вообще как-то влияет, – это роскошное, барское, предельно теплое и радужное детство Набокова, и коммунальный, полунищий кошмар, выпавший на долю Бродского.
Кажется, рассказ более соответствовал причудливо-изогнутому, изощренному мастерству Набокова: роман все же должен вдвигаться в пространство действительности большею силой, чем
может предложить бесконечный бисер слов, сколь бы красиво он ни был организован и рассыпан по страницам.
«Игра в бисер», безусловно, была чужда Набокову, хотя сам он играл отменно – затмил бы Йозефа Кнехта легко. А вот в «Истреблении тиранов» плотная фактура исследования феномена власти, данная с такой же стилистической изощренностью, как во всех набоковских вещах, великолепна: хоть и не просматривается выход – не смех же, право слово, считать тираноборцем…
Но какова крутизна черной лестницы и бессмыслица железной жажды, показанные им в рассказе: дух захватывает от плотных панорам гипотетической жизни властителя.
И совершенно феноменально показано зарождение фашизма в рассказе «Королек» – тут язык якобы проще, нет того космического, невероятного словесного витья, а персонажи, наплывающие на читателя, Антон и Густав, нуждаются только в смене одежды на форму СС…
Всякое насилие ненавистно: жестокость, ксенофобия, преклонение перед богатенькими – от всего этого дорога к торжествующему фашизму прокладывается быстро, народ не успеет заметить как.
Эстетизм Владимира Набокова носил этический окрас: вне поля эстетики не может быть ничего высокого, благородного, чистого, светлого…
У него много героев, самых разных: стержневых, проходных, часто эпизодических(как в финале «Дара», где внушительный паноптикум собирается на заседании литераторов). И все они представлены с такой яркостью, что увидишь их отчетливее, нежели собственного соседа. Однако глобальных образов – вровень с Чичиковым и Раскольниковым нет. Не хватает чего-то, на волос, может быть, отделяющего от подобного воплощения.
В «Ультима Тхуле» даются рассуждения о сущности вещей: читай мира – с таким софистическим блеском, что кажется Набоков разгадал тайну самого главного. Однако софистика оставляет за бортом возможность разгадки…
В книгах Набокова много печали и много бодрости, избыточно фантазии и деталей мира, всегда увиденных так, как не видел никто. Бесконечное витье словес – красивое, изощренное, дающее столько деталей, открытий, иногда и откровений там, где не ждешь. Как неистово он строит, выписывает свой мир, как втягивает читателя в этот водоворот…
Мнится, и прочая литература ему была не очень нужна: ему, громоздившему свой дворец: роскошный, пусть с некоторыми изъянами, но чего не бывает при таком размахе строительства!
Платоновских каменных, либо из глины сделанных людей Набоков не знал, и знать не хотел… Барин, ученый, эстет, интеллектуал, мелиоратор, прогрызающий словарь ради волшебных глубин, которые непременно должны открыться.
Феномен цветового восприятия литературы не объяснить, он не доказуем, но достаточно перечитать книгу рассказов Набокова «Весна в Фиальте», чтобы убедиться в реальных связях текста и цвета. Все переливается лилово, играет фиолетовыми оттенками, то смугло мерцает литым золотым, то льется лепной небесной синью.
Каждая улочка, выливающаяся из любого рассказа, солнечно оживает или падает в глубину траурной пустоты; каждый автомобиль (красный автокар из фантасмагорического «Посещения музея», к примеру) словно проезжает перед вами, храня свою начинку так, что и она становится ощутимой.
Роман-скандал, роман о запретной любви, роман – словесная симфония, роман о Лолите… Хорошо ли сделаны Гумберт и Лолита? Совершенно неважно: важны завихрения фраз, их повороты, их комбинации; важны предметы, возникающие внутри повествования, бабочки эпитетов и причудливые метафоры. Важно волхвование, словесное волшебство, алхимические сосуды слов.
Набоков гуще и плотнее раскрывался в рассказе: роман – в традиционном русском понимании – требует большой идеи, осмысления истории или построения персонажа как отдельной, великолепной истории (Обломов, например), а Набоков – щеголь и чародей – всего этого терпеть не мог, так как мешало частному предпринимательству его языка, приносившему немыслимые дивиденды словесной красоты. Была ли в этом гармония? Сложно сказать, но до чего же увлекательно следить за тончайшими извивами и поворотами словесных каналов…
Набокову не хватает многого до громады, всевидения и больной совести Толстого, до не любимого им провидца и мученика Достоевского, до кристаллов ясности Чехова, равно как и до взвихренной, сверхвыразительной прозы Гоголя… Но едва ли кто-то писал по-русски более роскошно, чем Владимир Набоков.
