Глава из книги «Истории из пропавшего чемодана»
Алиса Даншох
Однажды в одном из интервью Жан Кокто заметил, что выбор им Лазурного Берега в качестве земли обетованной был случаен, а выбор Вильфранша – одного из ее населенных пунктов – еще случайнее. Мне кажется, что Кокто лукавил. Он прекрасно знал, что все случайности – это знаки судьбы, но не каждый умеет их читать. Что касается Кокто, то он не только освоил грамоту судьбописания, но и неукоснительно следовал полученным знамениям фатума. Годы, прожитые на Лазурном Берегу, являются тому подтверждением.
Путь Кокто к обретению земли обетованной начался в конце 1923 года, а подтолкнула его к началу движения на юг Франции личная трагедия. В декабре 1923-го в Париже умер горячо любимый и самый близкий друг – двадцатилетний поэт Радиге. Кокто был безутешен… Боль утраты казалась невыносимой, и он сбежал из столицы к Дягилеву в Монте-Карло, чтобы не присутствовать на похоронах. В Монако располагалась репетиционная база «Русских сезонов», с которыми Кокто тесно сотрудничал. Для дягилевской антрепризы он написал либретто трех балетов: «Синий бог», «Парад», «Голубой экспресс». Кокто был знаком со всеми, кого Сергей Павлович привлекал к работе, со многими дружил, особенно с композитором Игорем Стравинским. Их дружеский союз не смогла разрушить даже совместная работа в театре и кино.
В Монте-Карло Кокто встретил многих парижских знакомых, которые предпочли мягкий климат Лазурного Берега зимней промозглой погоде французской столицы. Узнав, что подруга знаменитого летчика Ролана Гарроса, погибшего в последние дни Первой мировой войны, живет в Вильфранше, Жан решил ее навестить.
Имя героического французского Икара не забыто и в наши дни. Все, кто любит теннис, раз в году пристально следят за тем, что происходит на стадионе, носящем его имя. Прелестная подруга летчика не успела стать его законной женой, но в память о возлюбленном носила его фамилию Гаррос. Не найдя достойной замены национальному герою, молодая женщина стала жить с известной писательницей, что не мешало ей оставаться хрупкой и очаровательной.
Кокто, как никто другой, умел ценить женскую красоту, шарм и соблазнительность, оставаясь при всем при том адептом однополых интимных отношений. Впрочем, они не препятствовали настоящей верной и трогательной дружбе с дочерями Евы. Время от времени он даже влюблялся в них, а они отвечали взаимностью, и их возвышенные и не всегда платонические отношения длились годами.
Две дамы сыграли в жизни Кокто очень важную роль. Первая, как путеводная звезда, привела его в Вильфранш, а вторая самоотверженно в течение двенадцати лет выполняла функции музоадминистрирования. Она предоставила Кокто на Кап-Ферра свою виллу Santo Sospir в качестве творческой мастерской, штаб-квартиры и дома. Сантососпирная эпоха пришлась на середину двадцатого века, а мы сейчас вернемся в 20-е годы.
Итак, зимой 1924 года Кокто навестил мадемуазель Гаррос в Вильфранше. Городок ему понравился, и он решил остаться на несколько дней. В пансионе, где жила мадемуазель с подругой, подходящей свободной комнаты не оказалось, и Жан нашел приют в портовой гостинице с английским названием Welcome. Он задержался в ней почти на два года. Через много лет он с благодарностью отзовется об отеле: «Мой очень дорогой Welcome, где я провел лучшее время в жизни…»
С 1924 по 1926 год поэт снимал угловой номер на втором этаже. Окна комнаты выходили на две стороны. Одно окно смотрело на площадь и крепость, а второе – на бухту, морской вокзал и на часовню св. Петра. В мемуарах Кокто вспоминал: «…Я когда-то любил неподвижно стоять у окна моей комнаты в Welcome и, как с балкона оперной ложи, наблюдать за спектаклем – ночная эскадра на воде, звезды, бегущие сигналы маяка… Я слушал хор – монологи пьяниц, и смех девушек, и пронзительные звуки из какой-то пьесы Шекспира, и джаз-оркестр из бара, и плеск волны с берега…»
Дуэту морского прибоя и тишины Кокто уделил особое внимание: «Какая ночь, какая тишина! Город умолкает, невидимое море замолкает, ярко освещенные лодки молчат, и кажется, что они нависли над водой… молчат бакены, маяк прогуливает по холмам свой световой громкоговоритель, и несколько цикад подражают звездному секретному разговору…»
Судя по всему, Кокто ложился спать очень поздно, ведь, чтобы услышать ночное море, надо было сначала пережить вечерний многочасовой загул сошедших на берег английских и американских экипажей. В компании местных легкодоступных красоток под звуки модных джазовых мелодий моряки напивались до бессознательного состояния и с помощью кулаков решали между собой спор, кто сильнее – британский лев или американский дядюшка Сэм. Остались воспоминания одного из юных друзей Кокто, который также остановился в гостинице Welcome и присутствовал при грандиозной англо-американской разборке. Межконтинентальное столкновение спровоцировала известная парижская эпатажная и наркозависимая богемная личность по имени Кика. Ее фото вместе с портретами других звезд 20–30-х годов украшает сегодня стены бара в отеле.
На той давней вечеринке присутствовала и другая суперзвезда – Айседора Дункан. Она специально приехала в Вильфранш из Ниццы, где проживала в отдельном особняке на Английской набережной. Балерина, любившая танцевать босиком, вела свободную и бурную светскую жизнь, разъезжая по окрестностям на роскошном авто с шофером. Тот памятный вильфраншевский вечер оказался последним в ее жизни. Она, как и всегда, много пила, отчаянно флиртовала со всеми подряд и пригласила приятеля Кокто на тест-драйвинг своей новой спортивной супермашины. Молодой человек с благодарностью принял приглашение и пообещал непременно на следующий день быть в Ницце. Увы, из-за сильнейшей алкогольной интоксикации он не смог сдержать обещания. Кто знает, не напейся бедняга до состояния риз, может быть, ему удалось бы ослабить затянувшийся на шее Айседоры коварный алый шарф, попавший в спицы колеса новехонького авто? Тот же алый аксессуар сопровождал наряд балерины и накануне гибели. Нравилась ей эта яркая тряпица, тем более что шарф на шее помогал скрывать пятидесятилетней американке возрастные телесные изменения.
О трагической гибели Айседоры Дункан Кокто сообщил в письме к матери. Он писал ей часто, и каждое послание начиналось со слов: Maman, ma chérie… («Мама, моя дорогая…»). Он писал о работе, о встречах с друзьями и знакомыми, часто упоминал фамилии людей из местного общества. По большей части эти фамилии писались с частицей de, указывающей на особое происхождение, – в общем, сплошные графья, виконты, маркизы… Попадались и просто состоятельные люди, без всяких приставок. И те и другие в силу различных обстоятельств имели на Лазурном Берегу или в соседнем Провансе кой-какую недвижимую собственность и усиленно себя развлекали праздниками, зваными обедами, чаепитиями, пикниками, приглашая в гости заезжую творческую, звездную богему. Для всяческих de Кокто безусловно являлся личностью планетарного масштаба в окружении молодых культурных звездочек разного размера.
Интенсивное светское общение никак не влияло на напряженную ежедневную работу. Однако ни развлечения, ни усиленная творческая деятельность, судя по письмам друзьям, не приносили облегчения. Франсуа Мориаку, Андре Жиду, Жозефу Кесселю он жаловался на «кошмар невыносимого существования», на тоску. Он еще сильней ощущал боль утраты. Спасения от страданий Кокто искал и в наркотиках. Почти всю жизнь он употреблял опиум, хотя время от времени и пытался избавиться от наркозависимости. Если припадки эпилепсии открывали Данте круги Ада, то курение опиума порождало в сознании Кокто причудливые и эксцентричные фантазии. Наркотик обострял эмоциональное восприятие действительности, и поэт открывал для себя и для читателя неведомые горизонты другой реальности. Его воображаемый мир завораживал и притягивал, а он все больше погружался в мифотворчество. Позднее он так и напишет: «В Вильфранше я обрел свою страну мифов и начал создавать свой собственный миф».
Почему именно в Вильфранше началось долгое путешествие Кокто в мир, где переплетаются элементы религий, философии, науки, искусства, где ритуалы, поверья, вымысел и суеверия превращаются в ткань творчества, из которой автор выкраивает своих героев? К путешествию Кокто готовился первые 35 лет жизни. В детстве он получил мощную, обязательную для деток из хороших семей прививку из мифов Древней Греции и Древнего Рима. В лицее ему делали вливания мертвыми языками для чтения великих авторов прошлого в оригинале. Немало лет ушло у поэта на формирование мифологического мышления. И, наконец, в момент горестных личных переживаний судьба привела Кокто на Средиземноморское побережье. Он оказался на пустынном берегу того самого моря, где под лучами ослепительного солнца по лазурной водной глади столетия назад проплывали герои Эллады. Возможно, поэт почувствовал себя приемным сыном одного из них. Чтобы подтвердить родство с великими мифическими предками, Кокто заявил, что «жители Средиземноморья формируют особую расу, непохожую на других», и причислил себя к ней: «Я чувствую себя азюрийцем» (от франц. azur – лазурный). Он часто повторял: «Я как истинный средиземноморец…» И как истинный поэт писал про «свое море»: «Я плаваю по нему, по его кобальту, по его бирюзе, по его опасным сокровищам…»
Два года жизни в Вильфранше не только изменили национальность Кокто, превратив его в «азюрийца – средиземноморца», но и повлияли на творческую судьбу. Они значительно увеличили список занятий, в которых поэт преуспел. Перечень трудовой деятельности Кокто впечатляет почти так же, как четырнадцать профессий Леонардо да Винчи, которые тот указал при найме на службу к флорентийским Медичи. С середины 1920-х к званиям поэт, романист, либреттист, эссеист, график постепенно прибавляются драматург, театральный постановщик, киносценарист, кинорежиссер, иллюстратор, дизайнер, керамист, художник-реставратор. Пожалуй, единственное, что ему так и не удалось освоить при всем желании, – это вождение автомобиля. Он даже нанял инструктора для обучения, купил средство передвижения, окрестив его «швейной машинкой для дорог», но пользоваться авто так и не научился.
Кокто был безмерно талантлив, обладал невероятной работоспособностью и тонким вкусом. Он был элегантен, остроумен, обаятелен и прекрасно образован. Сын композитора Стравинского, работавший, как и его отец, с Кокто, вспоминал: «Когда Кокто не исполнял роль Звезды, то становился восхитительным товарищем и компаньоном. С ним было легко и весело, он умел поддержать, когда тебе было плохо… У него огромное сердце, его ум безграничен, и для злобы в нем нет самого маленького местечка». Еще больше мне понравилось высказывание Пикассо, с которым поэт дружил всю жизнь: «Кокто – это машина для думанья… Если бы он мог торговать этим своим талантом, мы бы могли ходить в аптеку и покупать “пакетик Кокто”, не нанося никакого ущерба его неисчерпаемому таланту».
Если допустить, что культурное наследие сравнимо с аптекой, предлагающей средства для поддержания необходимого уровня интеллекта в организме, то я с удовольствием запаслась бы препаратом с этикеткой «Мифология Кокто».
Будущий почетный гражданин Вильфранша в отеле Welcome в 1924–1926 годах не только приобрел статус мифотворца, но и постепенно перевоплотился в воссозданного им древнегреческого героя. Переживания Кокто, вызванные потерей любимого друга, совпали с горестными чувствами Орфея после смерти возлюбленной Эвридики. Как и Орфей, Кокто хотел бы вернуть дорогого для него человека. Оба пытаются это сделать. Орфей спускается за женой в царство мертвых, а Кокто создает новую версию древнегреческой трагедии и отождествляет себя с главным действующим лицом. У современного новорожденного Орфея и его мифического прообраза много общего – оба они поэты. Оба наделены магической силой покорять людские сердца и души. Однако имеются и различия, главное из которых – родословная.
По распространенной версии, Орфей-миф являлся сыном самого Аполлона и прекрасноголосой музы Каллиопы. Благодаря божественной генетике Орфей обладал не только привлекательной внешностью, но и сладким голосом. Он также умел рифмовать слова и извлекать чарующие звуки из струнно-щипковой кифары. Орфей стал истинной поп-звездой своего времени. В подруги жизни он выбрал наипрекраснейшую девушку – нимфу Эвридику, на которой официально женился и был очень счастлив. Но недолго. Как-то вышла юная жена поэта с подружками погулять на лужок и нечаянно наступила на ядовитую змею, за что мерзкая рептилия ее ужалила. Вот так и погибла Эвридика в расцвете молодости и красоты. Орфей страдал невыносимо и отправился в царство мертвых в надежде вернуть любимую. Своим божественным пением он покорил весь обслуживающий персонал Аида, и сам владыка пообещал вернуть Эвридику на землю, но с условием: Орфей не должен смотреть на нее до тех пор, пока супруги не переступят порог родного дома. Увы, Орфей не выдержал испытания, взглянул раньше времени на жену и потерял ее навсегда. Кончина Орфея была ужасна. Пребывая в безутешном горе, поэт отказался принять участие в необузданном веселье пьяных вакханок. Эти распутные и несдержанные поклонницы Бахуса – бога, подарившего человечеству виноградную лозу и алкоголизм, – в приступе ярости растерзали несчастного Орфея.
В пьесе Кокто «Орфей», написанной в угловом номере отеля Welcome, событийность древнегреческой трагедии соблюдена дословно, тогда как действие перенесено в 20-е годы двадцатого века. Суперизвестный поэт по имени Орфей живет с женой Эвридикой в красивом современном доме. Стихотворческая звезда подустала от славы и ищет новые поэтические формы при помощи Белой Лошади, бьющей копытом по клавиатуре печатной машинки. Эвридика скучает, ревнует к кобыле и швыряет предметы в стекла. Постоянное битье окон вынуждает Орфея держать в доме на зарплате стекольщика. Его зовут Эртебиз, он влюблен в жену хозяина, всячески ее утешает и поддерживает. Но не смешивает личные чувства с обязанностями ангела, посланного высшими силами охранять поэта.
Неудовлетворенная Эвридика поддерживает эпистолярную связь с вакханкой, что вызывает у мужа категорическое и громкое неудовольствие. В своем неодобрении Орфей оказывается прав: зря жена контактировала с темными силами алкогольного синдиката. Вакханка подсунула Эвридике отравленный конверт, а ничего не подозревающая молодая женщина его лизнула, что привело к самым трагическим последствиям. Орфей и Эртебиз в это время отсутствовали, чем воспользовалась Смерть. Вместе с двумя своими пособниками Смерть проникает через зеркало в дом поэта. Она нисколько не походит на отвратительную старуху с косой. Напротив, Смерть предстает перед зрителем в образе молодой красивой женщины в бальном платье с накинутым на плечи меховым манто. Увлекшись работой, Смерть теряет бдительность и оставляет на месте преступления вещественное доказательство – перчатку, чем воспользовались Орфей и Эртебиз. Смертельный аксессуар послужил предметом успешного шантажа. За возврат перчатки поэт получает шанс вернуть супругу с условием никогда более на нее не смотреть.
Сделка состоялась, однако жизнь «не глядя» оказалась невыносимой для обоих. Эвридика вынуждена прятаться то под столом, то в темноте и пребывает в постоянном напряжении, тогда как Орфей – в нескончаемом раздражении. Мало того что Белая Лошадь сбежала и тем самым лишила его возможности сказать новое слово в поэтическом жанре, так еще и Судьба занесла над ним дамоклов меч: случайно брошенный взгляд убьет любимую женщину. Орфей раздражен, и неясно, из-за чего более – из-за исчезновения вещей кобылицы или из-за роли потенциального убийцы жены. Долго так продолжаться не может, и в конце концов в очередном приступе недовольства, несмотря на предупреждения Ангела и старания Эвридики не попадать в поле зрения мужа, Орфей смотрит на жену, отчего на сей раз она окончательно покидает мир живых. И только теперь, когда ничего нельзя исправить, поэт осознает, какую понес утрату. От него ушла истинная любовь, без которой жизнь пуста и бессмысленна. Прежде чем Орфей успевает осознать неизбежное, появляются мстительные вакханки, берут дом приступом и зверски расправляются с поэтом. Как и в древнегреческом мифе, они разрывают его на части…
Совершенно неожиданно пьеса приобретает своеобразный хэппи-энд. Пока на нижнем этаже дома идут приготовления к похоронам, на верхнем появляются Орфей и Эвридика. Они стали бессмертными и собираются сесть за стол, чтобы наконец закончить прерванный смертельными событиями совместный обед. Орфей предлагает прочесть благодарственную молитву Богу. Над счастливыми супругами безоблачное небо.
В 1926 году пьеса была поставлена в Париже, а в 1950-м по ее мотивам Кокто снял сюрреалистическую кинофантазию с Жаном Маре в главной роли. Получился фильм с наворотами и про любовь с красиво-фактурным и популярным актером. Кокто гордился Жаном Маре, потому что, подобно Пигмалиону, в 30-е годы сотворил из никому не известного простоватого юноши изысканно-аристократическую звезду первой величины. Однако самое главное – это то, что в 112-минутной ленте Кокто рассказал еще одну историю про невероятную и трагическую любовь, певцом которой он стал после смерти Радиге и оставался таковым до конца своих дней.
В 1949 году вышел сборник из восьми одноактных пьес под названием «Карманный театр Кокто». Восемь трагических историй о любви, восемь пронзительных монологов об утраченном чувстве. Самый известный из них – «Человеческий голос». Многие знаменитые актрисы включали монолог в свой репертуар. А после того как композитор Пуленк переложил его на музыку, то и вокальный вариант зазвучал на сценах всего мира. Произведение Пуленка очень непростое и удается не каждой певице, ибо исполнительница кроме голоса и виртуозной техники должна обладать еще и актерским трагическим даром.
Мой опыт преподавания в театральной школе показал, что одна из самых сложных задач в актерской профессии – это «сыграть любовь, особенно с трагическим акцентом». Не могу забыть одного моего студента, подготовившего для выпускного экзамена монолог Сида из одноименной трагедии Корнеля. Студент был фактурен и хорош собой – голубоглазый блондин под два метра ростом. В свободное от учебы время он подрабатывал в Доме моды известной фирмы, выгуливая на подиуме мужские костюмы и пальто. На испытание знаний французского языка Сид конца XX столетия явился в белом костюме и черной рубашке. К поясу ему удалось прикрепить старинное боевое оружие – нечто среднее между рапирой и шпагой. Мы несколько месяцев работали над монологом, принесшим национальную славу актеру Жерару Филиппу, которого даже похоронили в костюме Сида. Этот факт произвел неизгладимое впечатление на моего студента и повлиял на выбор драматического отрывка.
Во время подготовки к экзамену мы много говорили о переживаниях героя, вынужденного долгих пятнадцать минут сценического времени выбирать между любовью и чувством долга в семнадцатом веке, когда честь ценилась во сто крат дороже злата. Ситуация, в которую попал доблестный Сид, прямо скажем, аховая. Отец возлюбленной нанес смертельное оскорбление папе нашего героя. Смыть подобное можно только кровью, однако возраст престарелого родителя мешает ему вызвать обидчика на дуэль. Это должен сделать сын. При любом исходе дела бедняга Сид остается на любовных бобах – прекрасной девы Химены ему не получить. Убьет он обидчика – она замуж за убийцу отца не пойдет. Не вызовет на дуэль – опозорит себя, и от него отвернутся все. Позволит себя заколоть на поединке – еще хуже. Все рыдают, позор так и не смыт с доблестного имени, а его виновник усмехается в подстриженную бороду.
Четверть часа страстного монолога на языке оригинала – серьезнейшее испытание для каждого высокопрофессионального актера. Что же говорить о дебютанте?! Отдаю должное моему подопечному. Текст отскакивал от его белоснежных зубов, хотя иногда было неясно, на каком языке он произносится. Подвижная мимика лица свидетельствовала о напряжении как чувств, так и речевого аппарата. Для меня пятнадцать минут пребывания экзаменуемого на сцене обернулись стрессом. Его романо-германские завывания меня не смущали, меня пугали его метания по площадке. Я боялась, что длиннющая шпага-рапира запутается между длинных ног актера, он споткнется и фактурное тело рухнет наземь. К моему величайшему облегчению монолог обошелся без травматических последствий. Громкие аплодисменты зала вернули к жизни застывшую в горестных муках фигуру исполнителя, а экзаменационная комиссия вынесла Сиду оправдательный приговор с высшим баллом в зачетной книжке. Испытанное мною облегчение явно превосходило ликование будущего актера.
Неудивительно, что после пережитого я с опаской ждала похода на «Карманный театр Кокто». Справятся ли актеры с накалом чувств? И хотя Кокто – не Корнель, оба они с трепетом относились к трагедии и мастерски владели этим литературным жанром. К тому же меня смущали фамилии исполнительниц женских монологов. Увы, опасения в отношении дам оправдались. Они не справились ни с текстом, ни со своими разбитыми ролью сердцами. Их переживания выглядели неубедительно. Зато мужские монологи произвели неизгладимое впечатление и вызвали не только слезы, но и мурашки по телу. Я хлопала с усердием отроковицы, попавшей на выступление обожаемого кумира. Спектакль еще раз подтвердил, что самому лучшему тексту необходим достойный интерпретатор, чтобы донести до зрителя глубину чувств и выразительность слов. Спасибо актерам, они позволили мне понять и почувствовать, насколько текст Кокто был пронзительным, его мог написать только человек, переживший любовную трагедию и, возможно, так и не оправившийся от удара судьбы.
Чем бы ни занимался Кокто – театром, кино, прозой, критикой, – он всегда оставался поэтом. Одного из его современников назвали «трагическим тенором эпохи». Кокто можно было бы назвать «печальным Орфеем XX века».
Как-то я рассматривала серию карандашных автопортретов, сделанных Кокто в номере гостиницы Welcome. Он смотрел на себя в зеркало и рисовал. Как же выглядел Орфей Лазурного Берега? В отличие от древнегреческого предка красавцем его трудно назвать. Однако лицо у него необычное, значительное, запоминающееся и печальное. Молодой американский писатель Вескотт, познакомившийся с Кокто в Вильфранше в 1925 году, оставил нам словесный портрет поэта: «Странная голова египтянина, вытянутое лицо француза с большими глазами и длинным носом. Он был… гибким, как танцор, с движениями необыкновенно элегантными и точными. Особенно запоминались рубящие жесты рук, энергично сопровождавшие речь: короткие фразы подчеркивались напряженными паузами… Невозможно представить человека более общительного. Он вставал рано и работал, писал, диктовал письма, рисовал. В одной руке он держал пишущую ручку, в другой – карандаш. Разговаривая, он продолжал делать наброски. Был удивительно обаятельным, говорил страстно – его речь походила на праздничный салют 14 июля. Но за всем этим чувствовалась невероятная грусть…» Впечатление молодого американца не было обманчивым. В том же году в письмах из Вильфранша Кокто жаловался, что существует «…в этом ужасающем солнечном одиночестве…»
Одиночество поэта было условным, речь шла о его душевном состоянии, потому что физически наедине с самим собой он оставался лишь в короткие ночные часы. Вокруг Кокто моментально образовался молодежный фан-клуб. Его боготворили, его внимания добивались, к его мнению прислушивались. В 1925 году один юноша из этой интеллектуальной свиты записал в своем дневнике, что благодаря Кокто «…маленький порт Вильфранша практически стал культурным центром Европы». Конечно, пылкое откровение семнадцатилетнего англичанина – явное преувеличение, которое можно объяснить силой магнетического обаяния Кокто. Однако через несколько десятилетий сэр Фрэнсис Роуз не отказался от своих слов. Он считал, что вокруг поэта царила необыкновенная атмосфера. Кокто щедро одаривал окружающих своими мыслями и находками. Он был не только «машиной для думанья», но и мощным генератором идей, которые претворялись им в жизнь, что удается далеко не всем творцам.
С окружающими вещами и предметами у Кокто всегда складывались особые отношения. Вескотт оставил интересное свидетельство об этом: «…в его угловой комнате висели странные, сделанные им самим фигурки из спичечных коробков, кусочков сахара, кусочков воска, из картона. И все они представляли сцены из греческих трагедий, он называл их “мистериями”». Постепенно фигурки из мистерий оживали, превращаясь в вариации на тему греческих сюжетов. Они обретали человеческий облик и нашептывали поэту свои истории, которые в сознании Кокто перерождались и начинали новую жизнь на сцене и в кино. В освоении мифологического пространства поэту помогали не только «фигуристые мистерии», но и самые обычные, повседневные предметы меблировки. В одном из писем Кокто упоминает зеркало: «В моем номере отеля Welcome рабочий стол почему-то стоял рядом с зеркальным шкафом. Он был той случайностью, которая и навела меня на мысль использовать зеркало как возможность сообщения с потусторонней реальностью». Дату на письме 24.09.25 можно считать днем рождения «Зеркала Кокто». Отныне оно присутствует в его литературной, театральной, кинематографической и хореографической жизни. Оно становится неотъемлемой частью развития сюжета. Зеркало отражает параллельную действительность в балете «Дама с единорогом» и в фильме «Красавица и чудовище». Оно вход в загробный мир и выход для действующих лиц «Орфея». Глядя в зеркало, Кокто делает серию печальных автопортретов.
Зеркало в творчестве поэта – не простая случайность. Он, конечно же, знал, что знаки фатума обожают маскироваться под неожиданности. Кокто придавал огромное значение мистическим и философским символам. Он знал, что «если Бог закрывает дверь, то где-то он открывает окно». Функции окна и двери поэт передал зеркалу. Подобно Алисе, он уходил в Зазеркалье и посылал нам оттуда репортажи о реальности, населенной мифами, легендами и душами ушедших.
Мне очень захотелось побывать в номере Кокто, поглядеться в зеркало шкафа, постоять у того самого окна и увидеть то, на что поэт смотрел столетие назад. Мое желание исполнилось по мановению волшебной палочки мифического «Духа Вильфранша». Вежливо выслушав высокопарную и многословную просьбу, сопровождаемую заискивающим взглядом, менеджер отеля Welcome по связям с общественностью сказал, что у него в наличии имеются десять минут свободного времени и он вместе с г-ном Кокто готов мне их уделить: «Следуйте за мной, мадам». Поднявшись этажом выше, он открыл заветную комнату, пригласил войти и выразительно посмотрел на часы. Интересно, совпадет ли реальность с таинственной и интригующей картинкой, созданной моим воображением?
Я осторожно вошла в распахнутую передо мной дверь. Комната оказалась просторной и светлой. Несмотря на пережитые ремонты, в ней чувствовался привкус 20-х годов прошлого столетия – здесь витал дух, стилизованный под арт-деко. Отразившись в зеркале, я прошествовала к окну, выходящему на крепость и на кафе-барно-ресторанную площадь. В 1924 году под ним находился вход в отель, перенесенный во время последующих реконструкций на набережную. Выходя из «Welcome», Кокто сворачивал направо и поднимался по лестнице к храму. Он приходил сюда ежедневно, чтобы молиться и размышлять о Боге. То было время, обращенное к религии, и многие молодые друзья Кокто вслед за ним увлекались католицизмом.
Что заставило поэта именно в этом городке Лазурного Берега серьезно задуматься об отношениях со Всевышним? Несомненно, причин было несколько. В первую очередь – безвременный уход из жизни молодого друга. И немаловажную, как мне кажется, роль сыграла скромная часовенка св. Петра, на которую Кокто каждый день смотрел из окна и мимо которой проходил не единожды на дню. Святой Петр был не только покровителем рыбаков, не только «ловцом человеков», но и хранителем ключей от рая, куда попала измученная тяжелой болезнью душа Радиге, и проповедником христианских идей, идеи возрождения. Однажды Кокто напишет в мемуарах: «…я много раз рождался и много раз умирал. Одно из самых значимых возрождений… произошло на Лазурном Берегу, и в память об этом я расписал в Вильфранше часовню св. Петра».
Испытывая странное волнение, я подошла к окну с видом на бухту Орлова. С противоположной стороны улицы, с фасада часовни, на меня пристально смотрели два огромных, широко раскрытых голубых глаза. Мне стало как-то не по себе от столь пронизывающего насквозь взгляда. Похоже, Кокто, расписывая культовое сооружение, смог превратить декоративные глаза в сканер, считывающий душевное состояние того, кто в них смотрит. С большим трудом я оторвалась от гипнотизирующего «ока Кокто».
Не только глаза с фасада часовни наблюдали за мной, но и обладатель ключа, открывающего все двери. Неожиданно он превратил обещанные десять минут в пятнадцать: «Мадам, я вижу ваш искренний интерес к нашему другу Жану, поэтому покажу вам еще один номер в Welcome. В нем снимались сцены из фильма “Смерть поэта”, и Кокто до мельчайших деталей воспроизвел интерьер комнаты». От всей души поблагодарив г-на Passe-partout (Везде проходящий), я через минуту вошла в номер, загримированный под сценическую площадку 1930 года, и оказалась в антикварной кинобутафории. Неподдельным было лишь кресло, сидя в котором в прошлом веке мэтр Кокто руководил съемками. Я воспользовалась ситуацией и несколько секунд провела в музейном кресле, надеясь ощутить присутствие печального Орфея. Что-то меня кольнуло в бок. При ближайшем рассмотрении предмета мебели я обнаружила торчащую пружинку. Ее выход из недр обивки был мною истолкован как некий знак, посланный духом Кокто. Возможно, он хотел поблагодарить меня за внимание к его творчеству или за интерес к отелю Welcome. Когда-то в статье для газеты «Фигаро» Кокто написал о нем: «Этот отель – источник мифов. Молодежь с лирическим настроением должна бы превратить его в алтарь и покрыть цветами…»
Я, конечно, уже не совсем «молодежь», но питаю к Welcome ностальгическую симпатию. Когда появляется возможность, я прихожу в бар на террасе, заказываю графин местного азюрийского вина Bellet и сажусь за столик напротив памятника «другу Жану». Я вглядываюсь в постаревшее лицо поэта, поднимаю бокал и шепчу: «За тебя, печальный Орфей! За любовь! Пусть в каждом из нас живут прекрасные мифы и вера в магические случайности!»
