Гениальность Достоевского доказывать не нужно, и все же не устаешь поражаться, открывая очередные ее проявления
Инна Кабыш, поэт, преподаватель русского языка и литературы
Достоевский предугадал не только политические, но и поэтические расклады ХХ века, по сути, он «написал» поэтов Серебряного века: их психофизический облик, их поэтику. Попробуем это показать.
Валентин Катаев пишет о Есенине в книге воспоминаний «Алмазный мой венец»: «Я мог бы назвать моего нового знакомого как угодно: инок, мизгирь, лель, царевич… Но почему-то мне казалось, что ему больше всего, несмотря на парижскую шляпу и лайковые перчатки, подходит слово “королевич”». И добавляет: «Из-под этой парижской шляпы на меня смотрело лицо русского херувима, с пасхально-румяными щечками и по-девичьи нежными голубыми глазами, в которых, впрочем, я заметил присутствие опасных чертиков».
И разве «королевич» не равняется «царевичу»?
А ведь «царевич» есть у Достоевского. В «Бесах».
Петруша Верховенский восклицает в разговоре со Ставрогиным: «Ставрогин, вы красавец!». И, разворачивая перед последним свой план по части «смуты» и «раскачки», подытоживает:
– …тут-то мы и пустим… Кого?
– Кого?
– Ивана-царевича.
– Кого-о?
– Ивана-царевича; вас, вас!
«Царевич» Достоевского весь в женщинах: Марья Лебядкина, Лиза Тушина, Даша Шатова, Матреша, как и «королевич» Есенин – Анна Изряднова, Зинаида Райх, Августа Миклашевская, Айседора Дункан. И «драках в кабаке».
Он «не верует», как и Есенин, которому «стыдно», что в Бога не верил, и «жалко, что не верит теперь».
Но несмотря на это Тихон предлагает герою Достоевского не то чтобы «уйти в монахи», а быть «послушником». А ведь «послушник» – это та степень подготовки к монашеству, что идет непосредственно после «инока».
«Царевич» Достоевского кончает петлей: «гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей… Все (записка, мыло, снурок – И.К.) означало преднамеренность и сознание».
«В самоубийстве Есенина не сомневался никто», – пишет в своей книге Захар Прилепин и добавляет, что «усомнились шесть десятилетий спустя».
Противоположность Есенина – Маяковский? «Написан» ли он Достоевским? Еще как!
Конечно, первое, что приходит в голову в связи с ним:
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Ведь и Раскольников «кроит череп» старухе (правда не кастетом, а топором), чтобы изменить мир. Как ему кажется – к лучшему.
Лирический герой Маяковского, жестокий и грубый внешне («от мяса бешеный»), в душе раним и милосерден; он там, «где боль, везде». Совсем как герой хрестоматийного романа Достоевского, который, с одной стороны, убивает двух человек, а с другой – спасает из огня – двух же! – детей. К тому же помогает «чахоточному товарищу», кормит, а потом хоронит его отца. На наших глазах отдает последние деньги на похороны едва знакомого ему Мармеладова.
Герою Маяковского так же, как Раскольникову, не дает покоя Наполеон, но он идет дальше: он хочет быть выше Наполеона: ведущий «на цепочке Наполеона, как мопса», он, конечно, выше.
И даже «слово» – самое дорогое, что у него есть, – лирический герой Маяковского сравнивает с «проституткой». А есть ли что у Раскольникова дороже Сони?
Но на этом аналогии не кончаются. Герой Маяковского заявляет:
…мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
И в этом заявлении сквозит иванокарамазовское: «Не стоит она («высшая гармония» – И.К.) слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка».
Маяковский – «игрок» (то есть еще один герой Достоевского): он азартно играет в карты и бильярд. А его самоубийство – это русская рулетка.
Алиса Ганиева в своей книге «Ее Лиличество Брик на фоне Люциферова века» приводит письмо Л. Брик сестре Эльзе Триоле: «Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера; обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле, а это на пятьдесят процентов – осечка. Такая осечка уже была тринадцать лет тому назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу…».
Судьба сказала: «Да!»
Известно, что Пастернаку, хорошо знавшему и высоко ценившему Маяковского, последний послужил прототипом Стрельникова в романе «Доктор Живаго».
А что же дамы? Точнее, женщины, потому что на «дам» и Ахматова, и Цветаева бы обиделись, как обижались, когда их называли «поэтессами».
Начнем с Ахматовой: она старше, она первая, она «научила женщин говорить».
В августе 1946 года А. Жданов, председатель Верховного Совета РСФСР и организатор первого съезда писателей, назвал Ахматову «взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и молельней». В своем докладе Жданов перефразирует литературоведа Б. Эйхенбаума, сказавшего, что героиня Анны Ахматовой «не то монахиня, не то блудница».
Ох, где-то мы уже встречали этот оксюморон, это соединение несоединимого! Уж не Сонечка ли это Мармеладова?
С одной стороны, в сцене чтения Евангелия названная «блудницей», с другой – в той же сцене – на вопрос Раскольникова: «Так ты очень молишься Богу-то?» – отвечающая вопросом: «Что ж бы я без Бога-то была?»
Зададимся вопросом и мы: кто без Бога «ничто»? Только монахиня. Ибо у любого другого человека есть еще что-нибудь, кроме Бога: семья, частная собственность, государство…
Ахматова и сама признает себя, с одной стороны, «блудницей» («Все мы бражники здесь, блудницы», – говорит она в 1911 году о завсегдатаях «Бродячей собаки»), с другой – «монахиней», потому что лишь последняя может просить у Бога дать ей «горькие годы недуга, задыханья, бессонницу, жар» и отнять – что уж там «друга»! – «ребенка» («Чтобы туча над темной Россией / Стала облаком в славе лучей»).
Только Авраам способен отдать Исаака, только Бог – единственного сына.
При этом Анна Андреевна до Сонечки не дотягивает: на каторгу, в лагерь (отнюдь не пионерский) к сыну, она так и не поедет.
Цветаева… В своих воспоминаниях Ариадна Эфрон рассказывает, как однажды на Пасху они с матерью не попали в храм: не было ни денег, ни сил. И Цветаева сказала, что ничего страшного, что к таким, как они (читай: «униженным и оскорбленным»), Бог должен приходить сам. Она не договаривает: «А не придет, так и не надо».
Разве это не Катерина Ивановна из «Преступления и наказания»? Та самая Катерина Ивановна – кстати, как и Цветаева, мать троих детей! – которая на смертном одре отказывается от священника («Где у нас лишний целковый?»), потому что ее «Бог и без того должен простить… А не простит, так и не надо!..»
Катерина Ивановна, воплощенная гордыня, является третьим (наряду с Лужиным и Свидригайловым) – женским – двойником Раскольникова. Как Цветаева является женской ипостасью Маяковского.
Цветаева в эмиграции мечтает о бонне для своих детей, потому что уверена, что они этого достойны. Совсем как Катерина Ивановна, которая заявляет, что ее дети – «дворянские дети». И деньги от организованного фонда помощи Марина Цветаева принимает как должное, в точности как Катерина Ивановна – «трехрублевую зелененькую кредитку» от «солидного чиновника лет пятидесяти»: «вежливо», «церемонно» и даже «свысока».
«А какая она умная… какая добрая!» – говорит о Катерине Ивановне Соня. «Вольтеровский» ум Цветаевой отмечают все ее современники. О «доброте» же говорит дочь: «Была действенно добра и щедра: спешила помочь, выручить, спасти… делилась последним, наинасущнейшим…»
Бывают странные сближения.
Гениальность Достоевского доказывать не нужно, и все же не устаешь поражаться, открывая очередное ее проявление.
