Духовный дом Достоевского

0
VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

Показывая человеческое разнообразие, Достоевский призывает быть терпимее друг к другу, добрее и всегда проводит через мрачные коридоры к астральному свету

Александр Балтин, прозаик, эссеист


Раскольников – сгусток больной совести, сострадания, желания помогать. Неужели обладающий такими качествами человек возьмется за топор, воплощая выморочную идею? Он кажется героем такой чистоты, что преступления будто бы и не было. Человек и развился, когда перестал использовать физическое устранение неприятных ему других и стал пользоваться возможностями слова…

Впрочем, нет – убивали, убиваем и будем убивать… Так устроены. Мешаете – моя территория!..

Но Раскольников убивает не из-за территории – едва ли процентщица так уж мешает ему. Он ставит экзистенциальный эксперимент – над собой, над внутренним своим составом. Выдержит ли? «Тварь ли я дрожащая или право имею?».

Не выдержал…

Анна Ахматова говорила: «Достоевский не знал всей правды о зле. Он считал, что если ты зарубил старуху-ростовщицу, то потом до конца жизни тебя будут грызть муки совести и, в конце концов, ты признаешься, и тебя отправят в Сибирь. А мы знаем, что можно утром расстрелять десять-пятнадцать человек, а вечером, вернувшись домой, намылить жене голову за то, что у нее скверная прическа».

Может, знал? Ведь нарисовал же бесов, пользуясь красками гротеска, вообще излюбленными им. И красками правды, предчувствия постижения реальности и человека в ней…

Невозможность отступления

Используя формулу «надо перемениться физически», Достоевский предполагал, что такое возможно, – значит, видел сквозь плотные слои материальности. Как видел творящееся в недрах человеческих душ. А там закипает столько всего, что не захочешь, а напьешься…

И пьют у Достоевского, пьют многие; недаром он использовал в «Преступлении и наказании» наброски незавершенного романа «Пьяненькие».

Пьяненькие, жалкие, вбитые в нищету… И опять Мармеладов развивает теорию бессмысленности просить в долг…

А кто это выходит на сцену? Крепкий, щекастый. Разумеется, Фердыщенко, заставляющий усомниться в том, что воспоминания – ценность. Ведь ежели хороши, их хочется повторить, когда худые – забыть, отказаться…

Из жизни не вычеркнешь ничего. Невозможность отступления увеличивает безнадежность. Мышкин проявится, но не в его силах будет изменить мир, оставшийся и после Христа таким же, как был: с насилием государств, войнами, тотальным неравенством, смертью, болезнями…

Люди не говорят, как у Достоевского, тем не менее его людей хочется слушать. Они сбивают речевые пласты наползающими друг на друга структурами, захлебываясь, спеша…

Все спешит, все несется, мелькает калейдоскоп разнообразнейших персонажей… Нет людей хороших. Нет плохих. Снег падает на городские задворки; всякий человек и белоснежен внутри, и грязен, как неприглядные задворки эти. Достоевский, показывая человеческое разнообразие, призывает быть терпимее друг к другу, добрее и всегда проводит через мрачные коридоры к астральному свету. Надо только почувствовать…

Сундук, на котором ребенком спал Достоевский, можно увидеть в музее, расположенном рядом с больницей, во дворе которой стоит странный, сильный памятник: писатель, словно разбуженный выстрелом… или выдирающийся из лент небытия к сияющему простору мистического космоса.

Не от утлости ли того пристанища, где пришлось спать ребенку – банька с пауками? Потусторонняя тоска Свидригайлова, который уедет в Америку на энергии выстрела?

Страшные колодцы петербургских дворов. В Москве таких нет. Недаром Достоевский именовал Петербург самым умышленным городом на свете, когда Москва обладала естественностью прорастания в явь. Москва пьяновата и пестровата. Петербург холоден и строг.

Мало живущий, ничего не знающий ни о Боге, ни о том свете человек таков, что его не может не быть жалко. Но Достоевский провидел тайный свет, и постоянное стремление к оному, прохождение сквозь лабиринты ради обретения световой гармонии важнее даже огромной языковой работы, проделанной классиком.

Достоевский с неистовостью сбивает пласты разных речений: канцеляризмы, жаргон, мешанина, но именно такой язык и нужен для построения лабиринта, ведущего к световым просторам, столь редко встречающимся в жизни.

Если бы было иначе, не вышло бы эффекта, и речь на могиле Илюшеньки не прозвучала бы такой чистотой и болью.

Раскольников кажется чистым настолько, что убийство невозможно: будто это развернулись фантазии его. Но нет – дребезжат детали, громоздится мерзкий быт, выглядывает из щели двери отвратная старушонка. Мерзкого много, провинциального много, церковных долдонов много.

 Страх и страсти

Мышкину не найдется места – как не сложится условий для второго пришествия, как невозможно представить условия посмертного бытования.

Достоевский кажется всеобщим братом и всем другом.

И мерцает слезинка ребенка вечным предупреждением, не услышанным миром. Не увиденным.

В своей огромности и вечном захлесте страстей мир сносит подобные мелочи, которые так велики сущностью.

В недрах себя каждый согласится с Достоевским, но внешнее организовывается сложно – боль и насилие продолжают созидать мир. Книги не меняют его. Но без книг он бы совсем захлебнулся в несправедливости и прагматизме.

…бесы клубятся в провинциальной дыре: надо же откуда-то начинать. К ним не относится Кириллов: как-то криво втянутый (или почти) в их компанию. Теоретик самоубийства, так глубоко погруженный в себя, что действительность вторична.

Сумрачный колорит – иначе и не могло быть. Вот появляется Шигалев, рисующий панорамы грядущего мира – даже не тиранического, а дьявольски искаженного…

Спародированы революционеры? Нет, методы их слишком претили Достоевскому, не верившему в подобные возможности переустройства общества, считавшему, что слезинка ребенка…

А мир может меняться только через кровь, как это ни ужасно. Назовите хоть одно значительное человеческое свершение, обошедшееся без оной…

Мир, меняющийся через кровь, не устраивает классика, заваривающего крутую провинциальную драму, которая выплеснется в глобальный масштаб, исказив всю действительность, меняя ее, поднимая одних, низвергая других, ломая души…

Все смешивается в алхимическом огромном сосуде классика, где впервые появляются очевидно плохие, почти без оттенков: Верховенский и прочие…

 Свет затаенной надежды

Зеркало должно быть огромно, чтобы отразить душу народа; оно будет неровно – и выпукло тою болью, что живет в ней, и сиять, как сияет свет затаенной надежды.

Суммарный свод книг Достоевского, отшлифованный временем, превращается именно в такое сверкающее зеркало.

…ибо кристалл души Раскольникова чист, как у ребенка; ибо фантом его зловещей фантазии, выданной за интеллектуальное построение, точно проносится мимо: убийство было, этого невозможно отрицать, но накал муки – проедающая сущность героя совесть – так высок, а страдания в заключении столь серьезны, что и содеянное растворяется в них.

…ибо нового Христа не ждет реальность, о чем знает прекрасно русифицированный великий инквизитор, но Мышкин, возвращающийся из Швейцарии, все же хочет проверить возможность родной земли принять новое проявление пророка.

…ибо Карамазовы – не амбивалентность даже, а «расчетверенность» души русской, где Алеша – световой полюс, Иван – интеллектуальный вектор, причудливо изгибающийся, раз не выдерживает умственного напряжения, Митя – ярость страсти и лютый порыв щедрого сердца, а Федор – тьма земного пути. Сложный суммарный портрет русского бытия ложится отражением в пласт гигантского зеркала, нечто проясняя, многое еще больше запутывая…

…ибо Сонечка Мармеладова найдет ядовитую сласть в попрании собственного «я» ради жизни близких; а сотворить чудо ради них может каждый.

…ибо бесы всегда или часто рядятся в одежды всеобщего благополучия, ни в грош не ставя чужую кровь, не желая проливать свою.

Но даже и Макар Девушкин, жалкий, крошечный, смешной человечек, есть писк униженного русского естества, тщетный звук мечты о корочке счастья.

И все загнутые сложно лабиринты с заплесневелыми стенами, на которых проступают сквозь мутные потеки времени письмена правды и выводят к свету. В этом суть.

Мышкин оставляет след в живущих – и светится он, призывая к правде.

Даже Фердыщенко, предложивший салонную, пустую игру, подразумевал звенящие струны совести.

Как несовременно все это! Как противоречит технологической, прагматизмом скрученной, целесообразностью напитанной яви.

И как мощно, верно работает зеркало, отражая прошлое, созидая грядущее.

Что такое покаяние?

Щекаст, но едва ли розовощек – он выходит на сцену, хотя стоит сбоку, теребя края малинового занавеса…

Он совсем не оптимистичен и заранее просит денег в долг ему не давать; да и фамилия его – Фердыщенко – топорщится нелепо.

Он введен как функция, хотя и выглядит, как человек: его миссия – разбередить в вас худое, заставить его показаться, проявиться на свету, дабы стыд прожег кислотой сознание…

Что такое покаяние? О! Это вовсе не разбивание лба о церковный пол с последующим повторением всех жизненных гадостей, на какие только вы способны. Покаяние – это осмысление плохого: с тем, чтобы не повторялось оно, отпустило из плена. И вот тут необходим метафизический Фердыщенко, который обязательно выйдет на сцену, ежели у вас не совсем атрофирована совесть.

Да, разумеется, можно вспомнить многочисленные истории маугли – не того, романтизированного Киплингом мальчика, но подлинных сотню или две,  росших среди зверей и не имевших представления о совести; но ведь заложена она в нас, впечатана во внутренний состав – только толчки нужны, чтобы проснулась…

Если становится меньше и меньше таких воспитательных толчков, люди деформируются, расчеловечиваясь. Так что не хватает сегодня Фердыщенко: надо настойчивей требовать исцеляющих воспоминаний…

Игра прожигала Достоевского, организуя периоды его жизни, готовя почву будущих книг; игра звенела медными дисками в его сознании, взрывалась, уводила реальность из-под ног.

Игра лентами вливалась в роман, и Алексей Иванович повторял зигзаги своего автора, будучи союзным с ним во страсти. Игра игрока. Философия ощущений. Игра как объект исследования.

Достоевский тяжело изживал свои страсти.

Линии жизни

Вместе с братом Михаилом Достоевский интересовался учением французских социалистов, увлекался фурьеризмом, мечтая о переустройстве общества, видя, насколько оно пропитано несправедливостью: почти кровоточащей субстанцией…

Михаил Достоевский был творчески зависим от брата: несколько его повестей («Дочка», «Господин Светелкин», «Два старичка», и др.) сильно просвечены «Бедными людьми», правда с большим уклоном в сентиментализм. Он был одаренным редактором. Он был талантлив: и упоминание о нем в истории русской культуры осталось бы и без колоссальной фигуры Федора, тень которого точно укрупняет всех людей, попавших в нее.

Так и Андрей Михайлович – замечательный мастер, ярославский губернский архитектор, спроектировавший и построивший много зданий, – оставил специфические воспоминания: он решил составить записки о своей жизни, сообразуясь со сменами квартир, словно избрав специфические призмы, сквозь которые рассматривал пройденную им реальность.

Неоднократно прерывал он записки, а после смерти гениального брата предоставил те их части, что относились к детству, Оресту Миллеру, первому биографу Федора Михайловича. Но мемуары потом были закончены и суммарно дают интересную панораму тогдашней жизни, добавляя вместе с тем штрихи к портрету классика…

«Великий писатель еле соприкасается с землей, он проводит жизнь в фантастическом мире своих образов. Он ест механически, не замечая, из чего состоит обед; он удивляется, что наступила ночь, и ему кажется, что день только что начался», – так повествовала Любовь Достоевская об отце.

И словно за отдернутой портьерой, открывался вход в лабораторию – сиятельное место обитания классика, который еще не был классиком: «Никто не мог тогда предвидеть, какое выдающееся положение займет Достоевский позже не только в России, но и во всем мире. Он сам не предугадывал этого. Его начали уже переводить на иностранные языки, но отец не придавал значения этим переводам».

Слава, медленно вызревавшая в мировую… Впрочем, нынешний, избыточно технологический мир заставляет усомниться в том, что на улицах Филадельфии или Дублина можно получить вразумительный ответ на вопрос: «Кто такой Достоевский?».

Тем не менее роль, которую сыграл классик в жизни различных социумов, сложно переоценить, и Людмила Достоевская, фиксируя многое, метафизически просвечивая разные линии жизни писателя, иногда позволяя себе спорные утверждения, предоставила будущему значительный материал для постижения образа одного из величайших писателей мира.

VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

Комментарии закрыты.