У всех, кто прошел войну, кто выжил смерти вопреки, душа будет кровоточить до конца жизни
Александр Балтин
Война… Опыт бесценный, но страшный, он перепахивает душу, меняет сознание, показывая истинные ценности, доказывая их подлинность.
Боль ратного труда, становящегося обыденностью, воплощается в слове по-разному – сильно, мощно, с горем, яростно и истово.
Они были очень разные – поэты и прозаики фронтового поколения, вместе с тем у всех был определенный горизонт родства.
Война влита в сердца писателей-фронтовиков расплавом огня, подвига, преодоления себя. Их правда жизни шероховата, но и величественна.
И слово, прозвучавшее о войне, остается в веках, предупреждая о немыслимости повторения подобного. У всех, кто прошел войну, кто выжил смерти вопреки, душа будет кровоточить до конца жизни, здесь невозможны варианты.
Неспешное слово Евгения Носова
Рубиновым цветом переливается «Красное вино победы»: красное, с чернотой естественных трагических изломов. Построение рассказа жестко свидетельствует о его биографичности: фантазии такое неподвластно…
Военный госпиталь в подмосковном Серпухове перенасыщен жизнью, противоречащей смерти, исполняющей главную роль в адской мистерии войны. И на небольшом пространстве поэтичного, несмотря ни на что, текста Носов так живо показывает людские судьбы, что зачитаешься. Невольно сопоставляя с собственными, мелкими, бытийными бедами, испытываешь стыд за себя, коли люди способны проходить такое!
Он был очень добрым человеком – Евгений Носов. И писал книги, пропитанные идеей добра, – даже в том случае, если сущностным содержанием была житейская тяжесть.
Он воевал в Польше. Под Кенигсбергом был тяжело ранен и день победы встречал в госпитале, который и описал в «Красном вине победы».
Фразы, составляющие его произведения, скорее, хочется назвать поэтическими строчками: сияя возвышенной простотой и смысловой наполненностью, ложатся они в пространство бумаги, чтобы, соединившись и показав жизнь, уйти в вечность.
«Усвятские шлемоносцы» фокусируют внимание на первых днях войны в селе Усвяты – маленьком селе, где в разгар огненного сенокоса сельчане узнают о начале войны. Несколько дней, в течение которых военнообязанные мужчины получают повестки из военкомата; последние дни и ночи на малой родине, совместный уход на сборный пункт.
Здесь язык цветаст, туг, как виноградные грозди, и проникновенно светел. Последние дни обычного человеческого счастья перед катастрофой. Патриархальные вспышки счастья, которого больше не будет. Горько и сладко, трагично и… завораживающе. И исполнено с той мерой дозированности, когда произведение сразу требует определения «классическое».
«Живое пламя» следует смаковать, словно рассматривая на просвет вечности волоконца этого пламени, его золотисто-упоительные словесные зернышки. Обороты авторской речи, от которых исходят хлебные ароматы, торжественная неспешность таинственной языковой стихии…
Она вообще неспешная – речь Носова: возвышенная и простая, чудесная, как сказка бытия. Она бесконечно завораживает – речь ярчайшего писателя Евгения Носова.
Памятник Евгению Носову в Курске (скульптор В. Бартенев)
Живые песни Михаила Исаковского
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Эти стихи неотделимы от музыки, но и сами они в кристальной ясности своей совершенны, будто не написаны, а услышаны, выдохнуты – для всех, для всего человечества, пережившего огненный вихрь войны. И в финальном четверостишии эмоции солдата словно сталкиваются с конкретикой, и это поражает, как шаровой молнией:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
Внешне бесхитростные стихи Исаковского часто взрываются изнутри эмоциональной перенасыщенностью и тоской по счастью:
Дорога ты, дорога,
Стальная колея! –
Старинный город Вязьма,
Где счастье встретил я. –
Свое я встретил счастье,
Но не узнал его.
И я ушел, уехал
От счастья своего.
Неожиданные метафоры, подсвечивающие образ тугими огнями:
Каждый день суров и осторожен,
Словно нищий у чужих ворот…
Был наш край от мира отгорожен
Сумрачным безмолвием болот.
Точность стиха, его нежная задушевность, даже когда, казалось бы, реальность противоречит ей, превращалась в откровение песен:
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы –
Товарищи мои.
Горе поэта песни не требует: оно крупно явлено, и одиночество, заключенное в стихотворение, вспыхивает болью человеческого сердца:
С той поры, как воздали тебе
Мы последние скорбные почести,
Я остался на этой земле
В безысходном своем одиночестве.
И все горше мне день от дня –
Неприютно, тревожно, неслаженно…
Только клен и встречает меня,
Клен, твоими руками посаженный.
Снова – бесхитростный внешний ряд стиха сочетается с бездной.
Исаковский чувствовал человеческие бездны…
Яркая поэзия Якова Козловского
День на смену полумраку
Занялся, кровоточа.
Лейтенант хрипит:
– В атаку! –
Автомат сорвав с плеча.
Яков Козловский поэт конкретики, поэт внятных смыслов и четкости формы: именно поэтому его стихи входят в сознание читающего, как формулы.
Должен,
превратясь в мишень, я
Встать, как жизнь ни прекословь.
Мы земное притяженье
Преодолеваем вновь.
О, мощь преодоления притяжения земного: и тут поэзия – надежный способ, и даже, как будто, война не страшна.
Козловский, как переводчик, фактически ввел в русскую литературу Гамзатова с его мудростью «Надписей на кинжалах» и его своеобразнейшим колоритом; но Козловский-поэт превалировал всегда.
Я снова сам себе перечу,
Как будто сам с собой борюсь.
Боюсь, что я тебя не встречу
И встретиться с тобой боюсь.
Как мудро и тонко закольцовывается стихотворение, а перечение самому себе, как факт, известный почти каждому, вступает в противоречие с гармонией, заложенной в катрене.
У Козловского много исторических стихов, и они складываются в отдельную книгу постижения: постижения дня сегодняшнего через день вчерашний, когда копи отечественной истории обогащают тем знанием, каким ничто больше не способно обогатить.
Слово о Николае Панченко
Детство не допускало иллюзий – такое оно было у Николая Панченко. И была война – самое страшное, что выпало на долю его поколения…
И самая сердцевина военного кошмара прочувствована Панченко с такой силой, от которой холод продирает до костей:
– Убей его! – И убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.А пули-дуры свищут, свищут.А сердца нет, приказ — во мне:не надо сердца на войне.Ах, где найду его потом я,исполнив воинский обет?В моих подсумках и котомкахдля сердца места даже нет…
– Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвел беду. –
Я с просьбой этой, как с молитвой,
живым распятием иду.
– Подайте сердца! – стукну в сенцы.
– Подайте сердца! – крикну в дверь,
– Поймите! Человек без сердца –
куда страшней, чем даже зверь…
Меня Мосторг переоденет.
И где-то денег даст кассир.
Большой и загнанный, как демон,
без дела я в избытке сил,
И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут:
– Милый, нет чудес!
В скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.
Но, даже убивая сердца выживших, война не убила поэта в человеке, не смогла, не дано ей такой власти.
Сильно и ярко строится лестница стихов о любви:
Тебя нельзя любить!
Я это понял скоро.
Тебе легко грубить
и глупо возражать.
Тебя держать,
как покоренный город:
то в страхе,
то подачками держать!
И одиночество, столь необходимое для алхимического дела поэта, необычно:
Живу, как скворец
в скворешне, –
под крышей дощатый ящик
щелястый. И с миром внешним
общаюсь через стоящий
поодаль высокий тополь.
Что ж, общаться с миром можно по-разному, и великая возможность предоставлена поэту: общаться с ним, растворяясь в нем стихами, – преодолением смерти…
Поэтическая проза Юрия Нагибина
Свое, переплетенное с платоновским: так воспринимается проза Нагибина; свое, оригинальное, веское очевидно: прекрасные образцы русской стилистики выпеваются… или выливаются из каждого абзаца.
«Срочно требуются седые человеческие волосы» – один из крепких, вещных рассказов. И алмазом прорезанные отношения людей возникают на мутноватом стекле реальности, где одиночество – как естественная мера вещей.
Гроздья нагибинских рассказов… Иные из них благоухают духовными ароматами, представляя панорамы мира знакомого, но подсвеченного изнутри так, как другой бы не смог: через свой мир и своеобразное видение яви.
Сколько природной щедрости перешло в прозу Нагибина, обогащая и питая ее; сколько московских переулков, исполненных трепетом детства и юности, пыльных, чудесных, милых, несохранившихся поют и переливаются красками в замечательных рассказах.
Повествование о жизни, исполненное с мастерством, – жизнь Нагибина; и как твердо, густо, грустно проявляются жизни выдающихся и великих людей в книге «Вечные спутники»; как оживают картины старой Англии в рассказе о Марло, как плещет звуками и красками Италия Верди!
И «Дневники» Нагибина – книга столь же скандальная, сколь и монументальная; исполненная страсти и парения, яда и счастья: всего, что мешается в человеке на протяжении отпущенного ему срока.
Можно восстанавливать картины литературной Москвы того времени по дневникам; можно читать вынутые из собрания сочинений рассказы; но крутой взвар блюда, что готовил писатель всю жизнь, весьма вкусен, хотя и чрезмерно прян.
Поэтизировал ли Нагибин жизнь? Он безусловно знал ее, если не во всех, то в большинстве проявлений: от войны до успеха, от тяжелого пьянства до свинцовой скорби; он знал, что цель жизнь – сама жизнь, и значит, даже будучи прозаиком, нельзя не поэтизировать этот роскошный, щедрый, красочный, печальный, избыточный дар.
Многогранный Булат Окуджава
«Путешествие дилетантов» Окуджавы сильно заинтересовало гуманитарную интеллигенцию, а его песни, казалось, шли фоном льющейся, изобилующей подробностями, такой будто бы далекой от реальности жизненной ленты романа…
История, рассказанная Окуджавой представляет собой как бы обратную сторону настоящего, где коллизии только увеличены или даны под несколько другим углом: жизнь ведь изменилась.
Суховатый язык не богат на образы, но детали прописываются четко и ярко.
Мир глазами дилетанта… ибо все мы дилетанты в жизни, а если кто и дорастает до профессионализма, то не находит тотальной возможности поделиться со многими. И все мы путешественники – внутри мероприятия, названного реальностью: пусть меняются декорации и участники, но большинству не становится легче.
Есть Окуджава песен, игравший чрезвычайную роль в жизни многих (и лучших) представителей двух-трех поколений, согревший атмосферу действительности добрым благородством своих аккордов и созвучий.
И есть Окуджава забавного водевиля «Похождения Шипова…» Многогранность – лучший козырь большого таланта.
Война Вячеслава Кондратьева
Круто слепленный рассказ «Сашка» поздно дебютировавшего Вячеслава Кондратьева разворачивается подробностями бытовых картин, будто они и определяют войну.
После двух месяцев войны Сашка впервые сталкивается с противником, и реальность войны фокусируется четко и страшно суммой душевных движений, необходимых для преодоления страха.
Сашка берет «языка», которого нужно доставить в штаб, и говорит все время оглядывающемуся на него немцу, что русские над пленными не издеваются. Даже бой, вбирающий в себя солдата, два месяца не видевшего противника, дан с тою будничностью, с которою могло бы описываться хождение на работу.
Прожитое становится написанным, чтобы написанное уходило к будущим поколениям. Прожитое мучительно и прозаично; прожитое правдиво, а правда опасна, ибо никогда не бывает шелковой.
Рассказы «День Победы в Чернове», повести «Борькины пути-дороги» и «Отпуск по ранению» исполнены в той же стилистической манере, что и «Сашка», но, пожалуй, последний наиболее ярок в наследии Кондратьева, ибо отмечен силою, которую не подделать ни на языковом, ни на смысловом уровне.
Волшебное мастерство Вадима Шефнера
Во времена всеобщего слома, развала старых устоев и условности новых поэтическое мастерство тоже подвергается сомнениям, если вообще не ставится под вопрос необходимость оного; и любые словесные выверты могут объявляться чуть ли не новым словом в поэзии (в целом стремительно превращающейся в рудимент реальности).
В такие времена обращение к подлинным мастерам может быть целительно, и Вадим Шефнер один из тех, кто волшебно владел удивительно тонким механизмом поэтического слова.
Любые из вещей или явлений мира обращались у него в словесное золото, и даже, казалось бы, совсем не поэтические темы распускались яркими цветами созвучий:
Статистика, строгая муза,
Ты реешь над каждой судьбой.
Ничто для тебя не обуза,
Никто не обижен тобой.
Не всматриваешься ты в лица
И в душу не лезешь, – а все ж
Для каждой людской единицы
В таблицах ты место найдешь.
Что для поэзии интересного в сухости мира статистики? А вот поди ж…
История и пейзаж, насыщенность переживаний, тропы и тропинки жизни, городской сад и детство, льдина и время – все оживало в таинственно-великолепном мире Шефнера четко выверенными стихами, точно алхимическая реакция превращала факты действительности в злато искусства (не говоря о празднике слов).
Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена,
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.
Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и простой,
Но двери всех обрушившихся комнат,
Раскрытые, висят над пустотой.
Строки то сжимаются, то свободно разворачиваются, раскрываясь в реальность, – строки, преображенные музыкой смысла. И зеркало, точно повисшее над бездной, сообщает метафизический аспект существованию – и человеческому, и поэтическому.
И пусть я все забуду остальное –
Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.
Стихи выплавляются, чеканятся – и дело тут не в приемах, а в глобальном поэтическом видении мира: обширного и разнообразного, когда ни одна деталь не должна быть упущена.
Шефнер и не упустил ни одной детали из каталога мира. Благородство, аристократизм, присущие его стихам великолепны и сами по себе являются живым укором нынешним филологическим игрищам и выкрутасам – или банальному псевдо-патриотизму с безликой рифмовкой березок с чем придется…
В одном из последних стихотворений Шефнера есть строчка «Лишь смерть бессмертно молода…» И в этой формуле нет трагизма – есть ясное осознание бесконечности жизни, ее силы и энергии, которые не могут замглиться со смертью, как не может закончиться жизнь. Как не могут поблекнуть превосходные стихи Вадима Шефнера.
Весть Василия Субботина
Словно издали, из очень далеких дебрей истории, идет голос, выпевающий современные стихи:
В те годы много по лесам
Легло в побоище неравном…
И кто-то Слово написал
Об Игоре и Ярославне.
Оно из дальних чащ былых
Летит из века в век и дальше –
Давно умолкший голос их,
Живых и мужественно павших.
Василий Субботин знал о чем писать: человека, опаленного огнем Великой Отечественной, не могло прельщать пустое, игровое, несерьезное. Ибо стихи – это всерьез, ибо они заполняют жизнь, объясняя ее, они призваны добывать гармонию из любой ситуации, сколь бы трагической она ни была.
Субботин слышит дыхание ветра, как собеседника, и течение рек – настоящий кладезь для его поэтического дела:
Должно быть, под снегом река
Привычно звенит под копытом.
Зима! Вся земля в облаках,
И холодно, как в Ледовитом!
Субботин шел от дружественной нивы русской поэзии, от тех ярких, смелых, талантливых людей, чья юность пришлась на призыв, на ярость и силу войны:
Друзья мои. В поэзии мы рядом,
Друг возле друга, рядом, ты и я…
Вот Коган, вот Гудзенко, вот Кульчицкий,
Вот Инге, вот Майоров, вот Орлов,
Луконин, Наровчатов… Как нас много
И как нас мало было! Лишь теперь
Я это понимаю…
И здесь «мало» столь значительно, что никакое «много» не перевесит.
И голос Субботина, сильный, самостоятельный, отчетливый, звучал могуче. Создавая стихи с тою мерой яркости, которая не может быть затоптана денежно-прагматичным временем, Субботин представляя не только себя, но и поколение, весомой единицей которого он был.
Мера Михаила Луконина
Ритм должен рваться, трепыхаться, биться, как полотнище на ветру: иначе выразишь разве движение века?
Лето мое началось с полета,
Зима началась в «Стреле»,
Легкое, белое, беглое что-то
Наискосок слетало к земле.
Ночью к окну подплыло Бологое,
Но виделся памятный край,
К горлу прихлынуло все дорогое
С просьбой: «Не забывай!»
Стих Михаила Луконина чужд плавности, закругленности, ибо слишком не плавной была жизнь, сквозь которую пролетали трагедии войны, и надо было этому противостоять и выжить.
Хорошо перед боем,
Когда верится просто
В то, что встретимся двое,
В то, что выживем до ста.
Опыт военных лет совмещает крест и будничность работы; правда жизни раскрывается так, как и не должна бы была, да что делать… Остается только уповать:
В то, что с тоненьким воем
Пуля кинется мимо.
В то, чему перед боем
Верить необходимо.
Ибо вера военных лет специфична, но без нее не выдюжить.
Много строчек-формул, строчек-определений разбросано по поэтическим полям Луконина: полям щедрым, продуваемым разными ветрами жизни; полям, густо исхоженным поэтом, многое сумевшим понять и выразить понятое в стихах жестких и четких, порою нежных и безбрежных.
