Жизнь Александра Мнушкина, прожитая вровень с ХХ веком, была похожа на невероятный приключенческий фильм
КОНСТАНТИН ЛЕЖАНДР
В Санкт-Петербурге 150 лет назад в состоятельной еврейской семье появился на свет будущий знаменитый французский кинопродюсер, создатель кинокомпании «Ариан-фильм» и человек редкой специальности. Он умел зажигать звезды! И какие! Жерар Филип, Лино Вентура, Джина Лоллобриджида, Жан-Поль Бельмондо… «Александр Великий» – так прозвали Александра Мнушкина его коллеги, но не только за немалый рост: шестьдесят лет верой и правдой служил он кино, оставив огромное наследие: 300 картин. Впрочем, сама жизнь его, прожитая вровень с ХХ веком, была похожа на невероятный приключенческий фильм. Это интервью – одно из последних, взятых у Александра Мнушкина. Он был потрясающим рассказчиком – и на русском, и на французском.
Александр Александрович, вы никогда не пробовали, писать сценарии на одном из подвластных вам языков?
Над сценарием надо работать неторопливо, вдумчиво, а я всю жизнь спешил. Еще мальчишкой мне пришлось пройти сквозь такие испытания, что с тех пор каждый отпущенный Богом новый день рассматриваю как отсрочку перед смертью.
Как-то один советский руководитель сказал мне, что «Фанфан-Тюльпан» от Москвы до самых до окраин смотрело более двух миллиардов зрителей. А ведь мало кто знает, с чего наш «Фанфан» начинался…
1951 год. Сидим в конторе «Ариан-фильм». В Париже жарко и душно. Скучаем. На моем столе – серенький сценарий, сентиментальная история, но идея любопытная: похождения персонажа из известной каждому французу детской песенки, чуть ли не народного героя. Кто-то говорит: «Такой фильм вытянет только Жерар Филип». А где он сейчас? Говорят, отдыхает в Марокко. Звоню в Марокко: «Жерар, хочешь сняться в мелодраме?» Он в ответ: «Устал от грустных картин. Хочу чего-то веселенького!» Тоже выдумал! После «Идиота» сниматься в комедии! Меня такой ответ даже обидел: «Тебе подавай какого-нибудь “Фанфан-Тюльпана”»… И слышу: «Почему бы и нет?»
Приезжает с каникул Жерар Филип и спрашивает меня: «Ну, где “Фанфан”?» – «Нет никакого сценария. Блеф все это!» –- «Но идея-то хорошая!» Звоню Анри Жансону, сценаристу. Он свободен. Набираю номер режиссера Кристиана-Жака, он тоже готов!
Чтобы был больше бюджет, задумали фильм как франко-итальянскую копродукцию. Значит, героиня должна быть итальянкой. Еду в Рим, в Чинечитта. Просматриваю несколько актрис. Тут мне и говорят: «Есть у нас такая девчонка – Джина Лоллобриджида. Она еще почти нигде не снималась, но очень красивая». Знакомят нас. И впрямь девчонка хороша, но уж такая у нее грудь большая – в то время это казалось вульгарным для лирической героини. А Джина умоляет на плохом французском: «Дайте хотя бы маленькую роль. Я буду стараться…»
Звоню из гостиницы Кристиану-Жаку: «Нашел героиню. Очень красивая! Но у нее такая большая грудь, что ни под каким корсетом не спрячешь». Он мне: «Прекрати, Саня! У нас нет времени. Запаковывай девочку и вези быстрее на съемки!» Подписываю контракт на совершенно проходную роль, а Джина на все готова: «Хочу сниматься! Хоть за гроши!»
Через две недели приезжает моя красавица в Париж. А мы уже раздули рекламу вокруг съемок: в аэропорту – журналисты. Встречаем Джину. Пассажиры выходят, а ее нет. Кристиан-Жак смотрит на меня как на провокатора: «Ну, где же она?» Я стискиваю зубы и поднимаюсь по трапу в самолет. Гляжу, сидит в пустом салоне моя девочка – на голове какая-то дикая шляпка с пером – и ревет! Боже праведный, как я влип! Никто, кроме меня, ее не видел. Скажут: «Какого воробья ты, Саня, притащил?!» Скандал!.. Сорвал с нее шляпку. Растрепал по плечам прекрасные волосы. Припудрил носик – и вперед на Олимп славы!
Упрямая девчонка оказалась. Я ей: «Джина, с твоей фамилией сниматься нельзя: язык сломаешь! Сделай просто – Джина Лолло». А она: «Нет, моя фамилия моей и останется…» Несколько месяцев спустя «Фанфан-Тюльпан» вышел на экраны, и весь мир научился выговаривать ее фамилию.
Мнушкин сидит на низком диване-оттоманке, а за спиной в окне висит Эйфелева башня. Набережная Сены, самый что ни на есть парижский адрес!
А ведь мы коренные петербуржцы. Мой отец был, в частности, известным издателем. В нашем доме на Николаевской (ныне улица Марата – К. П.) всегда было полно гостей: писателей, актеров, музыкантов.
Помню, в феврале семнадцатого я пошел к дедушке, на другую сторону Невы. Когда настала пора собираться домой, звонит отец: «В городе беспорядки. Выходи, встретимся на Троицком мосту». Там я и стал свидетелем революции. Как сейчас стоит перед глазами: я – посреди моста, с одной его стороны скачут казаки, с другой – атакуют матросы в бушлатах. Скользят на ледышках лошади. Пульки летят. Жандарм в круглой мерлушковой шапке кричит мне: «Уходи отсюда! Убьют!» А мне ничуть не страшно, словно передо мной снимался фильм. Все было храбро и весело!.. Когда в августе девяносто первого я увидел по телевизору, что творилось в дни ГКЧП у Белого дома в Москве, сразу вспомнил февральские дни семнадцатого: храбро и весело! Так, наверное, и делаются революции. Когда же становится скучно, приходит контрреволюция или начинается террор.
«Годы просвещения» и «Страшные годы» ‒ так назывались два фильма, снятые кинокомпанией «Ариан-фильм» к 200-летию Французской революции. Видимо, и вправду: с годами хочется заново взглянуть и на историю, и на себя.
Жизнь на излете. Я подошел к фильму о русской истории. Это будет рассказ о последних днях жизни Льва Толстого: бегство из Ясной Поляны, раскаяние и духовное завещание. Реальное перемежается с вымышленным, герои Толстого приходят к нему как живые люди. Сейчас этот фильм – главный для меня.
Увы, но чаще всего именно главному в наших жизнях суждено оставаться незавершенным. Притчи о Льве Толстом Мнушкин так и не снял. Зато вошел в роль: парижские хроникеры его самого нередко стали называть «барином». И правда: в Александре Мнушкине чувствовалась та спокойная сила, которая была у любимых толстовских героев – Пьера Безухова, Левина… Скрытый темперамент? Конечно. Щедрость души? И это тоже. Но главным в Александре Великом было его постоянство. В любви, в деловых связях, в дружбе.
Преданность и доверие для меня – ценности наипервейшие. Если следуешь этим принципам, жизнь становится значительно проще. Хотя, конечно, надо признать: мне всегда везло на друзей. Помню, Лино Вентура очень часто приходил прямо с утра к нам в контору, садился в уголок у окна и тихо сидел с газетой в руках, посасывая трубку. Обычно повторялась одна и та же картина: моя секретарша приносила Лино кофе, и он возмущался тем, что французы так и не могут научиться готовить «ристретто» ‒ итальянский черный кофе. Потом появлялся сценарист и режиссер Мишель Одиар, и все вместе мы шли обедать. Часто именно во время этих обедов и рождались идеи будущих картин: из газетного объявления, из строчки уголовной хроники…
Однажды Одиар принес мне книгу: «Прочти и подумай!» Прочел, понравилось. Звоню Лино: «Ты занят?» – «Через час уезжаю на юг, на каникулы». – «Можешь подъехать на минуту ко мне?» – «Хорошо». Вентура взял книгу, обещал прочесть во время вакаций. А на следующий день спозаранку звонит: «Ты что за книгу мне дал?!.. Я больше спать не могу. Когда начинаем съемки?» Так и был снят фильм «Под предварительным следствием», получивший сразу четыре «Сезара» – высших наград французского кино.
По стенам – книжные стеллажи и фотографии родных и друзей, на одной из которых узнаю дочь Мнушкина – Ариан (вот, в честь кого названа компания «Ариан-фильм»!), а на другой – известнейшего французского театрального режиссера Жана Кокто…
Конечно, делать фильмы из театральных пьес было занятием рискованным. Но у меня вообще несколько притупленное чувство страха. Первым моим фильмом с Кокто был «Двуглавый орел» с Жаном Маре в главной роли.
Фильм «Тревога в Средиземноморье» был о военной опасности. Все вокруг чувствовали приближение войны, и картина пошла! Я разом заработал достаточно денег, чтобы самостоятельно финансировать проекты, которые мне нравятся…
Гражданская война застала нас в санатории под Саратовом, где стояли эшелоны пленных чехов и словаков. Попавшие в русский плен во время Первой мировой, они после того, как Советы подписали сепаратный Брестский мир, должны были депортироваться во Владивосток, чтобы на американских судах перебраться в Европу и там продолжить войну уже в рядах союзников… Чехи согласились посадить нас на свой поезд. Он казался нам единственной точкой опоры в рушащемся мире. В конце концов «братья-славяне» взяли меня на довольствие – сделали своим вестовым. Я ездил на лошадке между «чешскими» эшелонами и, стараясь не попасть в засады и артобстрелы, развозил депеши. Наш поезд пробивался с боями почти два с половиной года.
О, случай! В Челябинске, где наш эшелон застыл на перегруженных путях, я разговорился с дежурным по вокзалу. Он спрашивает: «А как ваша фамилия?» Говорю. А он мне: «У меня как раз на Мнушкина письмо лежит». Оказывается, это отец написал 25 писем во все крупнейшие города, на вокзалы, надеясь, что хоть одна-то весточка до нас дойдет. Писал, что его приговорили к смертной казни.
Помню, как стояли мы на маленькой станции под Иркутском. Кажется, она называлась Алзамай. Было дико холодно – минус 40. Стояли потому, что «зеленые» взорвали мостик. Пока его восстанавливали, я спустился из теплушки на воздух и увидел мужиков, которые везли в санях замерзших японских солдат. Они были в золоченых ризах и, как мне показалось, с золотыми масками на лицах. Чтобы спастись от мороза, японцы ограбили церковь и закутались по глаза в торжественные одеяния священников, – так, что Святые и Богородица оказались у них на лицах… Мохнатые сибирские лошадки, скрип снега и семь самураев, остекленевших, замотанных в ризы. Даже у Куросавы я ничего подобного не видел…
Американцы предложили нам отправиться или в Европу вместе с чехами, или прямым курсом в Америку. Но мама отказалась. Мы поняли, что не в силах покинуть родину. Возвращаться домой было некуда, мы осели в Иркутске…
В Иркутске нас с мамой и сестрой определили на квартиру к странному человеку, который представился оперным певцом. Потом выяснилось, что он был кантором в синагоге. Впрочем, сути это не меняет, жили мы с соседом по коммуналке мирно. А мама не вставала с кровати: после того как она переболела черной оспой, у нее отнялись ноги.
Один голодный день шел за другим, но вот является как-то к нам представитель комиссариата и ласково так спрашивает: «Вам чего-нибудь нужно? Не стесняйтесь, обращайтесь к нам, мы поможем!» Мы боялись, не понимая, почему вдруг к нам такое внимание со стороны весьма специфического ведомства. Через несколько дней приходит уже настоящий комиссар – в кожанке, с охраной: «У вас больная. Я пришлю продуктов, поставлю караульного». Принесли американских консервов и бутылку водки. Я отдал поллитру караульному, тот ее «уговорил» и только тогда «раскололся»: «Из самой Москвы пришла телеграмма найти Мнушкиных. А подписано – Железный комиссар! Он сам скоро в Иркутск приедет». Чудеса, да и только! Нас кормили, поили, холили, как могли, ‒ и вот пришла депеша: «Железный комиссар наконец приезжает!» Я побежал на станцию его встречать, ‒ может, это новый граф Монте-Кристо?!.. Вот появился в клубах дыма и пара поезд, и из служебного вагона на перрон спустился… мой отец! Живой! Оказывается, перед самой казнью он сумел-таки сбежать и добраться с Волги до Санкт-Петербурга. Устроился работать в Железнодорожный комиссариат. Телеграммы, которые он разослал по всей стране в надежде нас найти, были подписаны: «Железн. Комиссар.» Что означало – «Железнодорожный комиссариат».
Герои многих фильмов Мнушкина ловко скачут на конях, искусно фехтуют. Если убивают, то исключительно злодеев. И еще мстят, никого и ничего не боясь. 13 облетевших весь мир картин с Бебелем – так зовут Жана-Поля Бельмондо во Франции – сняты кинокомпанией «Ариан-фильм».
С Бебелем меня познакомил Филип де Брока. Свою первую картину в «Ариан-фильм» – «Любовник на пять дней» – он полностью провалил, но это была не его вина. Просто у этого фильма оказалась несчастливая судьба – картины, как люди: бывают те, которые заведомо неудачливы. Короче, на свой страх и риск я решил доверить де Брока ставить очень дорогой по тем временам фильм – «Картуш», историю о благородном разбойнике. Сначала де Брока испугался: «А вы не боитесь, что я вам и эту картину запорю?» Однако потом решительно взялся за работу и поспешил удивить меня, предложив на главную роль Бельмондо. Жан-Поль был молодым, но уже достаточно известным актером, снимавшимся у таких именитых режиссеров, как Годар, Верней (наст. имя Ашот Малакян – Прим. ред.), Де Сика… Нам же нужен был герой не психологический, а силовой, отчаянный сорви-голова! И тут я опять решил рискнуть. В «Картуше» Бебель предстал перед зрителями как рыцарь без страха и упрека. Он впервые сел на коня и взял в руку шпагу. С «Картуша» начался фейерверк наших картин, в которых Жан-Поль прыгал с парашютом и гонял как сумасшедший на автомобилях, крушил челюсти и совершал акробатические трюки, усмирял диких зверей и проходил сквозь огонь и воду… «Кто есть кто?», «Великолепный», «Маргинал», «Страх над городом», «Профессионал»…
Успех «Картуша» превзошел все ожидания. И мы с де Брока задумали сделать с Бельмондо еще один красочный фильм. Причем на этот раз где-нибудь в тропиках, в экзотическом антураже. Денег у меня было много, и мы отправились искать «натуру» для съемок в дельту Амазонки.
Буквально за день до отлета обращается ко мне Клод Лелуш. Хочет сделать картину о любви: Он несчастлив и любит Ее, Она несчастлива и любит Его… Ничего не понятно! До этого Лелуш снял три картины, и все оказались коммерчески неудачными. «Вот что, – говорю, ‒ ты подумай над сценарием, дождись нашего возвращения, тогда все и прояснится».
Катаемся с де Брока по джунглям, ищем вдохновения среди лиан и пираний, возвращаемся и начинаем делать «Человека из Рио». О Лелуше и его страдающих возлюбленных, честно говоря, я позабыл… И тут выходит «Мужчина и женщина»! Без моего малейшего участия! Ой, как обидно!.. Большей оплеухи я от Судьбы не получал.
Картины кинокомпании «Ариан-фильм» снимались в Альпах («Имя розы») и в Гималаях («Злоключения китайца в Китае»), в Амазонии («Человек из Рио») и на берегах Карибского моря («Великолепный»), в африканской саванне («Профессионал») и на берегах Сены («Жить, чтобы жить»), но ни разу в Сибири…
Я уехал из России, когда понял, что нельзя стало говорить, что я думал. В 1925 году оказался во Франции благодаря вызову нашей бывшей гувернантки – тогда это еще можно было. Пошел учиться в Париже на инженера, сумел выписать из России семью… Тут наступил 1928 год, и страну окончательно закрыли… Я родился в Санкт-Петербурге, жил в Петрограде, а уехал из Ленинграда. Всю жизнь стыдился, когда Советы «вели себя плохо», и гордился, когда Россия совершала подвиги. Как мне хочется, Господи, гордиться ею и впредь!
