Мы продолжаем публикацию повести Валерия ПОВОЛЯЕВА
Косяков даже не заметил, как «Чехов» исчез, – человек этот обладал способностью внезапно появляться и также внезапно исчезать, а вообще он работал здесь, наверное, очень долго, устроился сюда, вполне возможно, еще при царе. В гостиную он вернулся не один, а с человеком, лицо которого, как и лицо Сталина, было известно каждому жителю Советского Союза, – даже ребятишкам в детских садах. Это был Калинин, которого в газетах часто называли «всесоюзным старостой».
Гости поспешно вскочили. Вместе со всеми также поспешно, если не быстрее остальных, поднялся и полковник.
– Сидите, сидите, друзья, – глуховатым, с какими-то шелестящими сердечными нотками в голосе проговорил Калинин, красноречиво придавив рукою пространство. – Сидите, прошу вас!
Следом за Калининым еще один человек вкатил в гостиную черный лакированный столик на беззвучных резиновых колесиках.
Калинин, не обращая внимания на своих сотрудников, продолжал разговаривать, поинтересовался у присутствующих, как они чувствуют себя после дерзкой операции – все-таки выкрали прямо из-под носа у немцев важного штабного генерала вместе с портфелем, – и услышав короткий, очень точный доклад Серебрякова, довольно улыбнулся.
– Хорошо, очень хорошо, что все герои здоровы, а главное – живы, – проговорил Калинин, продолжая улыбаться.
Он обернулся к черному лакированному столику, на котором ровным рядком были уложены небольшие книжечки с матерчатыми обложками и оклеенные красным кожзаменителем коробочки. Коробки были закрыты. Все до единой. Но нетрудно было догадаться, что в них находится.
Вот только какого достоинства этот товар, понять было непросто. Ордена Красной Звезды? Может быть. Медали «За отвагу»? Тоже может быть. А возможно, – об этом даже неловко было подумать – ордена боевые, популярные еще с Гражданской войны – Красного Знамени? Но такая награда достанется, надо полагать, только одному человеку из всей команды – капитану Серебрякову. Он сделал больше всех в обеспечении этой операции, именно благодаря командиру экипажа она прошла успешно.
– По решению Ставки Верховного Главнокомандования Президиум Верховного Совета СССР постановил отметить вас высокими наградами Родины!
Вид у Калинина был какой-то домашний, совсем не соответствующий лихому военному времени, и сам Михаил Иванович был очень похож на мирного университетского завхоза или, если взять выше, доцента, читающего студентам лекции… Можно придумать и другое – «всесоюзный староста» походил на доброго старичка-бухгалтера из какой-нибудь конторы, принимающего деньги за расходованное электричество и выдающего индульгенции – счета с синей треугольной печатью.
Калинин говорил что-то еще, но Косяков почти не слышал его, в ушах возник звон, почти перекрыл голос «старосты», перед глазами заскользили какие-то блохи. Судя по всему, это была психологическая реакция на нагрузку, которую испытывал в последнее время Косяков. Но надо было успокоиться, прийти в норму, вообще постараться подавить в себе всякие чувства, а главное – вернуться на землю и дослушать речь одного из руководителей страны. Впрочем, Калинин к этой поре перестал говорить (он, кажется, совсем не был горазд на длинные речи) и повернулся к передвижному столику.
Чеховский двойник, прикативший столик, поспешно подал ему коробочку с матерчатой книжицей, лежавшей под ней. Калинин взял все это в руки, неспешно потетешкал, будто ребенка, на лице его возникло что-то теплое, по-старчески спокойное. Судя по всему, он был мужиком сдержанным, мудрым, наверное, даже очень мудрым, иначе ему вряд ли бы удалось подняться на такую огромную властную высоту. Через несколько мгновений он обернулся и покачал головой.
Все верно – он ожидал своего помощника – молодого человека с покатыми плечами и розовым, хорошо выбритым лицом; помощник возник будто бы из ничего, чуть ли не из-за портьерного пространства (а портьер тут было много), развернул папку.
– Указ Президиума Верховного Совета Союза СССР, – прочитал он звучно, четко, тщательно выговаривая каждую буковку, будто бы актер на сцене, специально для этого нанятый, – дальше прозвучала фамилия капитана Серебрякова и его имя с отчеством.
Капитан поднялся, шагнул к Калинину. Тот по-старчески неторопливо, подрагивающими пальцами раскрыл коробочку, извлек находившийся внутри орден, хотел было прикрепить к гимнастерке капитана, но ткань гимнастерки была плотная, зимняя, а орден был на винте, шпенек у винта толстый, нужно шило, чтобы проколоть ткань, поэтому Калинин показал присутствующим награду и спокойным царским жестом опустил ее назад, в картонное нутро. Коробочку отдал в руки капитану.
Это был орден Ленина, высший в стране, выше было только звание Героя Советского Союза.
Серебрякова вызвали первым, поскольку он был командиром и больше всех сделал, чтобы трофейный «Юнкерс» вернулся на подмосковный аэродром, дальше же помощник «всесоюзного старосты» начал вызывать награжденных по алфавитному списку. Вторым был вызван старшина Быкасов, ему Калинин также вручил орден Ленина, третьим – капитан Голубенко, он тоже получил орден Ленина…
Значит, весь экипаж награжден орденами одного достоинства – высшего. Выделять кого-либо не стали, как не стали и опускать…
Точно! Косяков тоже получил коробочку с орденом Ленина, пожал Калинину руку (пальцы у Михаила Ивановича были мягкими и теплыми), затем проговорил обязательную благодарную фразу и вернулся на свое место… Хотел было раскрыть коробочку и посмотреть на орден, но застеснялся – неудобно.
Потом подошла алфавитная очередь Интерны. Калинин наговорил ей много добрых слов. Замыкающим стал старшина Юзлов, бортстрелок.
После церемонии награждения «всесоюзный староста» проговорил манерно, как в царскую старину:
– Пожалуйте за мной! – неторопливо развернувшись, он двинулся в соседнюю комнату. Там был накрыт стол и стояли три раскупоренные бутылки шампанского. Молодой помощник Калинина решительно устремился к ним.
В тонкой, почти прозрачной вазе (старый китайский фарфор, этой вазе было, наверное, не менее двухсот лет) лежали крупные желтобокие яблоки; по нескольким плоским тарелкам были разложены бутерброды – самые разные. С колбасой, ветчиной, сыром, кавказской бастурмой.
И хотя экипаж «Юнкерса» утром неплохо заправился кашей и яйцами всмятку, на бутерброды потянуло всех – очень уж аппетитно они выглядели, ну просто маняще, как некая еда неземного происхождения. Но еда была земная, наша, русская.
Калинин тоже прошел в эту комнату, взял в руки бокал с шампанским, улыбаясь, чокнулся с каждым, машинальным движением свободной руки поправил аккуратный клинышек бородки, мазнул пальцами по усам и проговорил виновато:
– Было бы время, посидел бы с вами, пообщался, может быть, и песню спел, но времени в обрез, – он с неожиданным сожалением вздохнул, проглянуло в нем что-то чистое, даже детское, кающееся, – ни одной свободной минуты нет.
Бокал с шампанским он держал в руке, даже не пригубив: то ли ему предстояла встреча со Сталиным, и он опасался, что тот засечет исходящий от него винный дух, то ли пошаливал желудок, и пить шампанское ему запретили врачи… В общем, причина имелась.
Серебряков хотел было полюбопытствовать, что было в портфеле, который экипаж вместе с владельцем доставил из Смоленска, и открыл было рот, но Калинин словно бы почувствовал вопрос, приподнял обе ладони и решительно придавил ими воздух.
– Закусите, отпробуйте шампанского, оно лучшее из того, что есть у нас, и выпейте обязательно чаю, у нас к чаю – великолепная выпечка.
Когда Калинин исчез, уйдя за одну из многочисленных портьер, появился полковник (еще две минуты назад его не было, отлучался куда-то) и подцепил пальцами так и не понадобившийся Калинину бокал. Серебряков, уже считая полковника своим человеком (за неделю съели много каши и, надо полагать, притерлись друг к другу), все-таки задал вопрос, который так и не задал «всесоюзному старосте»:
– Товарищ полковник, если не секрет, что было в портфеле, который мы доставили из Смоленска?
– Секрет, еще какой секрет, – мгновенно сделавшись хмурым, отозвался полковник, покосился в сторону помощника «всесоюзного старосты» – тот явно был из своих же, из тех, кто раз в месяц является на Лубянку с докладом и получает инструкции, как жить и действовать дальше.
У помощника вид был невозмутимый, словно бы он ничего не видел и ничего не слышал… Занимался делом, порученным ему: разливал шампанское. Должность у него такая – разливать шампанское.
В следующую минуту полковник оттаял и проговорил:
– Лично я от товарища Калинина услышал следующую фразу, – полковник поднес к губам кулак, кашлянул в него, будто в микрофон, поправил воротник гимнастерки, словно бы тот давил ему на шею, и произнес глуховато, почти калининским голосом, хотя изображать из себя «старосту» не стал и обещанную фразу так и не процитировал, видимо, побоялся чего-то. – Товарищ Калинин сказал, что вы сделали великое дело, о вашем полете было доложено лично товарищу Сталину и что товарищ Сталин, как и Ставка, был доволен результатами вашего рейда в немецкий тыл. Ордена, которые вы только что получили – это по решению Ставки. Цените!
– А что находилось в портфеле, товарищ полковник? – Быкасов, как всегда, был на высоте, оправдывая славу говоруна, несущуюся за ним по всем авиационным частям фронта, на котором старшина воевал.
– Что находилось, что находилось… – повторил полковник ворчливым усталым голосом, будто сам слетал в Смоленск и вернулся оттуда, вымотанный донельзя. – Что находилось, то и находилось. Понятно, товарищ старшина?
– Так точно! – Быкасов щелкнул каблуками. Сделал это лихо.
– Большего сказать пока не могу. Документы, одним словом. Понятно?
– Так точно! – Быкасов вновь по-актерски звонко щелкнул каблуками.
– За нашу с вами победу, – тем временем провозгласил помощник Калинина. Тост его был услышан и награжденные с серебряным звоном сомкнули бокалы.
– За нашу победу, общую на всех, другой не надо, – поддержал зардевшегося помощника Серебряков, одним глотком расправился с шампанским, поглядел на опустевший бокал и с сожалением произнес:
– Неплохо бы хряснуть его об пол, чтобы победа побыстрее явилась, да неудобно – Кремль все-таки.
– Ни-ни-ни! – запоздало вскинулся помощник. – Посуду у нас бить нельзя! Буфетчица этого не поймет.
В общем, на застолье этом главной фигурой были не помощник Калинина, не заслуженный военный с четырьмя полковничьими шпалами в петлицах, а буфетчица. Что ж, во всю торжествует популярная ленинская формула, насчет кухарки, способной управлять государством – вот мадам в белом переднике и управляет.
Косяков едва приметно улыбнулся и постарался отогнать от себя опасную мешанину мыслей, способную самостоятельно, почти без участия человека слепиться во что-нибудь такое, за что его по головке не погладят.
Вскоре бутылки с шампанским опустели, кухарка, стоявшая наготове, чтобы управлять не только государством, новых не выделила и на этом торжественная наградная трапеза закончилась. Полковник, глянув на часы, висевшие на стене, сравнил показания стрелок со стрелками собственных наручных часов, озабоченно свел брови в одну линию и вышел из комнаты.
Через несколько минут вернулся, вновь сверил собственные часы с казенными и произнес помолодевшим, ставшим звучным голосом:
– Пора! Машины у подъезда.
Праздник закончился. После команды полковника помощник исчез и собравшиеся стали поспешно поправлять на себе гимнастерки, загонять под ремни складки… По старой русской традиции они готовы были продолжить торжественный завтрак, плавно перешедший в обед с шампанским и бутербродами, а потом, уже у себя в гостиничной «едальне» перевести его в ужин… Там же вечером совершить и главный ритуал уходящего ноябрьского дня – опустить ордена в стаканы с водкой, обмыть их тщательно, а потом привинтить к своим гимнастеркам. Это – обязательная процедура, если, конечно, человек хочет, чтобы количество наград у него не убывало, а прибавлялось.
Полковник хорошо понимал, чем сегодня будут заниматься его подопечные авиаторы и не перечил им – они заслужили это. Он просто молчал и в пути сосредоточенно разглядывал заснеженные пейзажи, торопливо наползающие на «Эмку».
Сидевший рядом с Косяковым командир экипажа половину обратной дороги мялся, вздыхал, подносил ко рту кулак, но не кашлял, поскольку кашля не было, неуклюже шевелился, разворачивая ноги то в одну сторону, то в другую, потом помял пальцами шею и приподнялся на сиденье:
– Товарищ полковник, можно вопрос?
– Можно.
– Если, конечно, не секрет…
– Ну! Давайте, капитан.
– Всем нам интересно, что было в портфеле, который мы привезли из Смоленска?
Опять то же? Полковник развернулся на сиденье в половину корпуса, всмотрелся в Серебрякова немигающими глазами, очень быстро обретшими жесткое выражение (вообще-то, жесткость была присуща людям его профессии: без этого им просто невозможно было работать).
– И вы туда же? – гневно спросил полковник. Казалось, еще мгновение и полковник достанет откуда-нибудь из-под сиденья наручники и защелкнет их на запястьях капитана. Из черных, похожих на чугунные заклепки зрачков у него струилась злость.
В следующий миг полковник справился с собою, взгляд у него потух.
– Извините, товарищ полковник, – запоздало повинился Серебряков.
– Всему свое время, капитан, – негромко, но очень холодно произнес полковник, со скрипом развернулся в обратную сторону и лопатками, всем своим тяжелым телом вдавился в спинку сиденья. – Придет время – узнаете.
От голоса его, от тона даже мотор «эмки» начал работать, кажется, тише – того гляди, заглохнет… Но мотор не заглох. До своей маленькой, но ставшей очень привычной, даже уютной, хотя и с голыми сиротскими стенами гостиницы они доехали уже без всякого словесного общения; с хрустом давя начавший подмерзать снег, подкатили к простенькому центральному входу; обычная деревянная дверь с тремя грубыми петлями очень проигрывала роскошным дверям, открывающимся перед теми, кто входил в сверкающее кремлевское здание.
Вечером Косяков рассказал полковнику о своей домашней ситуации, о бараке, окнами своими глядящем в заснеженные поля Московской области, об умершей матери и невесте, ушедшей, судя по всему, на фронт и потерявшейся там: на письма она перестала отвечать.
– Сколько вам времени надо, чтобы побывать дома? – спросил полковник, прощупав взглядом Косякова, на мгновение остановившись на новеньком ордене, привинченном к левой стороне шевиотовой гимнастерки, и тут же отведя в сторону строгие глаза.
– Если начинать с Павелецкого вокзала, откуда идет трамвай, часа три… Может быть, четыре.
– Трамвай отпадает. Я вам дам машину.
Тут Косяков повел себя не как боевой летчик, так себя ведет, скорее, паркетный шаркун, а не военный человек: благодарно прижав к груди руки, он начал бормотать что-то невнятное. Полковник же, хорошо понимая, что все эти слова, восклицания, междометия и прочая звуковая мишура – штука совсем не обязательная и, недовольно поморщившись, решительным жестом остановил старшего лейтенанта.
– Есть другая закавыка, – проговорил он негромко, знакомым жестким тоном, – ваш отъезд запланирован на завтрашнее утро, билет уже заказан. Сегодня ночью должны уехать Голубенко, Юзлов, Быкасов. Ваш билет придется переделывать в железнодорожной комендатуре.
– Товарищ полковни-ик, – ноющим голосом затянул Косяков, но полковник, повысив голос, оборвал его. – Уедете завтра вечером или ночью, поездов на юг идет несколько. В крайнем случае – послезавтра утром… Главное только – чтобы ваш командир полка не открутил вам кое-что за опоздание.
Косяков благодарно вытянулся.
– Спасибо, товарищ полковник.
Шофер – сержант в романовском полушубке, сухопарый, с тщательно выскобленными трофейной золингеновской бритвой щеками дорогу к поселку Волхонка-ЗИС знал едва ли не наизусть, без всяких карт, много раз здесь бывал. И очень скоро «эмка» оказалась среди знакомых тротуаров, заметенных снегом, и остановилась около водопроводной колонки с длинной, будто меч-кладенец рукоятью насоса. Шофер расклеил словно бы спекшийся от молчания рот:
– Дальше куда?
– Направо, туда вон, – Косяков показал на последний, огрузший под снегом барак, подле которого обрывалась тротуарная дорожка.
– Туда не проеду, – сказал шофер, приподнявшись на сиденье и рассмотрев барак получше, – снега слишком много. Подожду здесь.
Что ж, это тоже вариант. Косяков вылез из «эмки». Поселок был пуст – ни одного человека. Хотя узкий деревянный тротуар был выскоблен метлой, это означало, что люди здесь все-таки есть, существуют они – живут, дышат, хлеб едят, воду пьют, каждый день ловят радиосводки с фронта; осознание того, что бараки здешние не мертвы, а обитаемы, рождало внутри тепло. Но вот ведь как – вместе с теплом рождалась и горечь, и это было понятно: здесь умерла его мать, мама, отсюда ее увезли на кладбище, здесь ее поминали прощальной стопкой… В горле у Косякова что-то зашевелилось, заскрипело жалко.
Он посмотрел, до конца ли очищен от снега тротуар, ведущий к его бараку или нет, чуть не охнул от внезапной оторопи, когда засек, что узкую дорожку пересекает мерзлая хрустящая охапка, свалившаяся откуда-то сверху, едва ли не с проползающего сверху облака, – значит, дорожку к родному бараку чистят нерегулярно… А что это означает?
Это означает, что в бараке, вполне возможно, никто уже не живет. Протестуя против этого, хотя и понимая, что от него мало что зависит, Косяков помотал головой и метнулся вперед, сапогами расшвырял охапку снега, лежавшую на тротуаре, проделал в ней дорожку и двинулся дальше. Дальше тротуар был очищен, от этого на душе сразу сделалось как-то спокойнее, даже просторнее… Может быть, пространство раздвинулось, потеснило серый туман, наползающий на город, победило дымный мрак, готовый опуститься на бараки? Нет, этого не было, но в пространстве, в воздухе, а может быть, и в мире что-то произошло, и это чуткий человеческий организм засек мгновенно.
Дверь в барачный подъезд была плотно прижата к косяку, чтобы в тамбур не наносило снег, старший лейтенант аккуратно приоткрыл ее, ровно настолько, чтобы пролезть, и также аккуратно закрыл. В груди опять что-то заныло. Косяков остановился посреди лестницы, ведущей на второй этаж, справился с неожиданно возникшей одышкой, затем без помех двинулся дальше.
В их отсеке были три вместительные жилые комнаты, кухня, плотно заполненная керосинками и примусами, кладовка, забитая в основном ненужными вещами, умывальник с двумя носиками, у которого утром иногда выстраивалась очередь, и крохотный чулан, где хранили тряпки, веники, большую швабру, одну на все комнаты второго этажа, чтобы по очереди убирать коридор, кухню и места общего пользования.
Косяков не без робости вошел в отсек (его, кстати, можно было смело называть квартирой, коммунальной квартирой: здесь было тепло и уютно) и остановился.
Продолжение следует
