Предлагаем вниманию читателей рассказ Владимира Титова, любезно предоставившего нам право первой публикации
Какой же дом-то? К тому же улицы тут расходятся лучом, и какая из них левая, а какая правая? От развилки, помню, дом второй или третий, но какой именно? И дверь неприметная, как и все другие в этом ряду. Нет, без адреса не найти.
Друг мой Виталий Стацинский пригласил встретить у него Новый год. Прихватил я бутылку хорошего вина, отправился в гости. По пути вспомнил, что забыл дома и адрес, и телефон. В тот момент только начиналось наше общение – это уже потом задружили крепко-накрепко, а тогда я шел к нему второй раз и не твердо помнил дорогу.
Обитал он в особняке, нечастое явление для Парижа; это по периферии весь он опоясан особняками, а в самом городе их не увидишь. Но уж если попадешь туда… Идешь по улицам, заходишь в обычную, как и все другие с улицы дверь и оказываешься в другом мире. Тихий дворик, ничего не напоминающий о том, что осталось за воротами: может утопающий в зелени сад с могучими каштанами, может каменный мешок, выложенный древним булыжником с цветущими в огромных бочках магнолиями, рододендронами, глициниями.
У Виталия дом походил на большой длинный сарай, неожиданно загибающийся буквой Г. Дико заросший сад с большими деревьями, одичавшим виноградом, цветущими сорняками. Лишь половина дома адаптирована была к жизни, остальное пространство было завалено причудливым хламом. По соседству располагалась самая большая в Париже барахолка, откуда тащил он всякую забавную рухлядь. На стене висел настоящий, один из первых, видимо, полностью из дерева сделанный (даже спицы) велосипед. В карнавальных одеяниях дамские манекены, с разукрашенными лицами журнальных красоток (одна в противогазе). Из прошлых времен непонятные приборы, инструменты неясного назначения. Там и граммофон, и старый телевизор с застывшим на экране навеки лицом, писанным масляными красками знаменитой красавицы-кинодивы, и множество другого всякого, чему и названия подобрать трудно. В саду в живое дерево вделана розетка, в которую вставлен тридцатых годов телефон. Посреди сада хитроумным образом под наклоном установлена лестница, ведущая в никуда, в небо. Веселый в общем дом.
Попадать в тот чудо-мир надо, войдя в один из домов, что стеной тянутся по улице, пройти этот дом насквозь, и тогда попадаешь в сказку. Да ведь и код двери той знать надо. Все! Сдаюсь…
В подобных случаях я привык не биться головой об стену, а наоборот, находить приятные стороны создавшегося положения.
Пошел снег. Неожиданно, как бы из ничего. Спокойный, безветренный; он даже не падал, а крупные хлопья бабочками тихо опускались, покачиваясь, не задевая друг друга. Я подставил ладонь, поймал одну и рассматривал, как что-то живое, пока она не исчезла. Сверху из темноты они возникали белыми парашютами, на свету кружились уже темными пятнами, а на фоне черного провала кладбища Пер-Лашез в конце улицы, попадая в поток фонарного света, вспыхивали яркими блестками. Затем повеселел, стал усиливаться и повалил по-настоящему. Затеялась смешная игра. Я ловил сверху глазом отдельную снежинку и старался проводить ее взглядом до падения на землю. Не получалось. Скоро она терялась, попадая в общий водоворот, ловил другую, но и та пролетала, зацепленная моим зрением, не больше метра.
Я несколько лет не видел снега. И никуда уже не хотелось идти. Господи, от Тебя подарок. Вот он праздник-то. Радостно стало, как в детстве на новогодней елке. Ну, с Новым годом! Открыл и отхлебнул из бутылки.
Снег сыпал кручеными хвостами, потоки слетались и опять рассыпались в стороны, выделывая причудливые фигуры. Ажурные тени, взбесившись – карнавал! – прыгали вокруг, подмигивали, подавали загадочные знаки, лезли в лицо и хохотали. Одна такая, мелькнувшая, показалась даже знакомой; ткнулась прямо в нос, хихикнула и исчезла. Невидимый оркестр гремел сотнями скрипок, альтов, флейт, фаготов. Бесноватая тарантелла забила дробь, распустив кружевные космы. Я уж было сам в пляс пустился, но помня, как жена определила меня как танцора сундуком неповоротливым, застеснялся перед небесами, столбом застыл, замер.
А вокруг уж чертом носилась метель. В восторге я мельницей замахал руками: ну давай, сильнее, сыпь больше, чтоб ни земли, ни неба не видать было. Хлопья забивали глаза, таяли, струями стекали по лицу. Загрохотали, затрещали вокруг петарды.
Парижский москвич и московский парижанин
Художник-нонконформист Владимир Александрович Титов родился 2 ноября 1950 года в Москве (СССР). Окончил Московскую центральную художественную школу. В 1972–1974 годах посещал студию Василия Ситникова, который называл его своим лучшим учеником. «Учился в Эрмитаже. Мои учителя – Пуссен, Рембрандт, а особенно, Тициан и Веронезе – два бога, которые чувствуют цвет», – говорит Титов. В 1982 году эмигрировал во Францию, но связи с Россией не теряет. Персональные выставки Титова проходили в Берлине, Париже, Вашингтоне, Москве, Санкт-Петербурге.
Двенадцать. Что ж, за Новый год глотнул еще из бутылки. Вино было холодное, потеряло вкус, но согревало. А пурга уж лепила не мохнатыми хлопьями, а хлестала колючей крупой. Дразнила, бросая вызов. Улицы были пустынны, и мне казалось, что праздник этот принадлежит мне одному. Я подходил к Сене. Пурга размыла очертания берегов.
Из подбрюшья моста Pont Marie выползло несколько фигур – местные обитатели. Замахали, завидев меня, бутылками в руках, приглашая. Нет, ребята, не поймать вам меня; вы славите год наступивший, у меня же свой праздник, и называется он Снегопад!
На левом берегу в Латинском квартале море огней не могла съесть даже такая пурга. Нескончаемый лабиринт ресторанов. Я вклинился в густо сплетенные узкие улочки и разом ощутил приступ голода. Рестораны, несмотря на их количество, забиты были до отказа. Такая традиция у французов: Рождество – праздник семейный, Новый год – все в ресторан. Покрутившись, нашел все же где приткнуться, – в греческом ресторане. Столик оказался у окна – не спуская глаз любовался обезумевшим представлением, и все вертелось сказанное поэтом: «Девочка растрепа, красавица пурга». Шаламов…
И тут, уличная ведьма ворвалась в зал. Человек в белом наряде с охапкой посуды, подыгрывая уличной пляске, стал колотить тарелки об пол, завалив все белым фарфоровым крошевом. Гости повскакивали с мест и заплясали на битом стекле (такова традиция) лихой свой греческий танец.
Вышел на улицу. Чуть попритихло. Открыли метро. Утро.
На следующий день проспал до обеда. В окно лепило солнце. А улицы – невиданное дело – завалены снегом, настоящим, и тени синие по нему, как в Москве. Разухабистые сугробы, снегом завалены стоящие на тротуаре машины, дороги расползлись пьяными колеями.
Выбежал на улицу и стал рисовать подаренную чудом сказку.
Машины, кряхтя, трусливо пробирались сквозь серое месиво. Опасливо ставит какая-то дама ножку в снег, не зная, где каблучок коснется твердого. Это был, пожалуй, единственный раз за многие годы, да какой там – десятилетия, когда снег выпавший продержался до следующего утра. Но сказка все же была.
По свежим следам я намахал большую картину. Доволен ей был как никогда, что случается нечасто. Но недоумение вызывали зрители. Все как один, то спрашивая, то утвердительно, отвечая самим себе, говорили – Москва?!.. Хотя на картине присутствовали явные элементы парижской улицы.
Вначале я пытался возражать, в бой кидался, затем понял – бесполезно. Объяснения мои никого не устраивали. Люди хотят видеть то, что хотят…
Сейчас картина эта висит в Американском музее. Не знаю, какое прилепили к ней название, что видят там зрители, но неоспоримый получается факт: парижский снег видится мне московским, и никуда от этого не деться.
