«Русская мысль» представляет вниманию читателей фрагменты воспоминаний кн. Александра Евгеньевича Трубецкого (1892–1968), любезно предоставленные его сыном, кн. А. А. Трубецким
Александр Трубецкой
Когда началась война 1914 года, я еще не подлежал мобилизации, так как по окончании курса юридического факультета я имел отсрочку для сдачи государственных экзаменов, каковые собирался держать весною 1915 года. Но с начала войны, когда вся Россия с подъемом на нее шла, меня неудержимо потянуло на войну. Сначала я думал просто пойти вольноопределяющимся в любой кавалерийский полк. Но один знакомый генерал убедил и меня, и моих двоюродных братьев Осоргиных поступить на ускоренные курсы Николаевского кавалерийского училища, говоря, что в солдатах недостатка нет, а нужны России офицеры. Прием был 1 октября 1915 года на 4-месячный курс. Боялся я, что за этот срок и война успеет кончиться, но подчинился совету и определился в Н.К.У. вместе с обоими Осоргиными – Сергеем и Георгием.
Не буду описывать здесь пребывания в школе и службы юнкером. Поначалу много было трудного и тяжелого – по окончании университета попасть на положение юнкера и подвергаться цуку (неуставные отношения. – Прим. публ.) «корнетов школы». Но я с благодарностью теперь вспоминаю славную школу, за 4 месяца сделавшую меня военным и давшую мне должную выправку. Этой выправке много способствовали и самые цуки, без которых за столь короткий срок одно лишь строевое учение не могло бы успешно нас выправить.
1 февраля 1915 года состоялось наше производство в прапорщики. Уже в стенах школы Георгий Осоргин и я приняли решение выйти в лейб-гвардии Конно-Гренадерский полк, в котором доблестно служили и погибли наш дядя генерал Лопухин, командир полка, и его сын корнет Лопухин.
Как должно, мы представились в полку, были приняты и произведены в прапорщики в форме полка. Со мною и Георгием Осоргиным (перечисляю по старшинству) вышли в полк из школы Виланд II, Телесницкий в форме полка; Ган и Носович с прикомандированием в форме 6-го уланского Волынского и 5-го уланского Литовского полков. Из Тверского кавалерийского училища одного выпуска с нами был Кузьмин в форме 12-го уланского Белгородского полка.
Нашими «корнетами», произведенными за 2 месяца до нас, были из школы: Виланд I, Палтов и Волоцкий в форме 13-го драгунского Военного ордена полка. Из Пажеского корпуса того же выпуска были Шрейдер, Соломирский и Ватаци.
Через два или три дня по производстве наш выпуск удостоился чести представиться в Царском Селе шефу полка Наследнику-Цесаревичу Алексею Николаевичу. С наследником вышли к нам Государь и Императрица Александра Федоровна и удостоили каждого из нас несколькими милостивыми словами. От наследника мы получили по нательному образку Свят. Алексия и от Государыни молитву-благословение.
По производству в офицеры наше стремление воевать далеко не сразу получило удовлетворение. Мы получили назначение в Гвардейский запасной полк, стоявший в Кречевицах Новгородской губернии. При нем формировали маршевые эскадроны и команды молодых солдат всех Гвардейских кавалерийских полков. <…>
Досадно нам было не ехать в полк на войну, а попасть надолго в тыловую мирную обстановку казарменной службы. Впоследствии, однако, я понял и оценил мудрое назначение нас именно в Муравьевские казармы для обучения молодых солдат и попутно для собственного дообучения.
Окончив 4-месячные курсы Николаевского Кавалерийского Училища, мы, конечно, плохо знали службу, а обучать молодых солдат и вести строевые занятия и подавно не умели. Муравьевские казармы были для нас хорошей школой как строевой, так и гарнизонной службы. Были и полевые занятия.
В просторных казармах бывшего Аракчеевского военного поселения размещены были 10 эскадронов 10-ти гвардейских полков, жившие общей полковой жизнью. Мы несли дежурство по казармам – вроде как дежурство по полку в казарменной обстановке. Строевые занятия и обучение молодых солдат под командой корнета Глинского вели опытные унтер-офицеры, а мы, присутствуя на занятиях, сами многому, очень многому научились и приобрели опыт и умение обращения с солдатами.
Кроме нас, прапорщиков Конно-Гренадерского полка, там же были прапорщики почти всех гвардейских кавалерийских полков, которым мы составили дружную компанию. Корнеты Глинский, Дымман держали себя с нами весьма официально, и товарищества с ними в «Муравьях» у нас не было.
В июне молодые солдаты были уже хорошо обучены и как маршевый эскадрон были посланы в полк. Повел их Глинский, и с ним поехал Дыманн и весь выпуск 1 декабря, т.е. Трейден, Ватаци, Соломирский, Виланд I и Палтов.
Наш выпуск остался в «Муравьях». Туда же прибыл выпуск 1 июня: прапорщик Покровский из Пажеского корпуса, лейтенант Бологовской из Николаевского кавалерийского училища и Юрьев из Тверского кавалерийского училища. Прибыли в казармы и новые молодые солдаты, за обучение которых мы принялись, уже в значительной степени сами подготовленные и имея опять-таки чудный кадр унтер-офицерства из полка. Я как старший принял временное командование.
Через некоторое время, в начале июля, приехали на смотр Глинский, поручик Геништа и корнет Росси. Они сразу поставили себя с нами совершенно иначе, чем Глинский, и в них мы увидели не только начальников, но друзей и товарищей. По службе – начальник и старший, вне службы – товарищ и друг; такова вообще традиция полка и таковы отношения старших и младших в полку.
В полку, по-видимому, по рапортам Глинского или из других источников, о нас составили мнение как о распущенных молодых офицерах, и Гениште было поручено нас подтянуть. Но приняв командование, он увидел, что мы не только дисциплинированы, но и всей душой преданы службе и работе и обучению молодых солдат – и мечтаем попасть в полк на театр военных действий.
Вечером в день своего приезда Геништа мне сказал, что, устав с дороги, он и Росси хотят выспаться, и потому чтобы утром мы вели его занятия, как было до их приезда. Занятия начинались в 6 часов утра, и как всегда, мы все были вовремя на занятиях: каждый из нас обучал свою смену. И вот Геништа и Росси вышли тотчас после начала занятий и нашли нас всех на местах. Впечатление было благоприятное. Повторяю: у нас с самого начала уставные самые лучшие дружеские отношения сохранились, можно сказать, на всю жизнь. Именно с Геништой и с Росси вплоть до его (написано еще при жизни Геништы) смерти мы всегда были особенно дружны. Геништа о нас послал самый благоприятный рапорт, и скоро полки нашей дивизии вызвали – нас всех – на фронт.
На фронт и на фронте
Ехал на фронт целый офицерский эшелон со своими денщиками и лошадьми. Нас было немало, два выпуска: выпуск 1 февраля и 1 июня 1915 года. Самыми многочисленными были мы, конно-гренадеры, 11 прапорщиков: Трубецкой, Осоргин, Виланд II, Телесницкий, Ган, Носович, Кузьмин – выпуск 1 февраля и Петровский, Лютер, Юрьевич и [Николай] Бологовский – выпуск 1 июня. Старшим, а поначалу и начальником эшелона, был я.
Погрузились мы на ближайшей к «Муравьевским» казармам станции. Дивизия в это время была на Юго-Западном фронте близ Буга. Нас, конечно, провожали Геништа и Росси. Приехал меня провожать на фронт и благословить и мой отец. Был у нас офицерский классный вагон и вагоны для лошадей, с которыми ехали наши денщики. [М.А.] Бер был холостой, одинокий человек и, располагая средствами, а главное – душевной добротой, он снабдил всех солдат эскадрона непромокаемыми накидками.
Погрузились мы 17 июля 1915 года и ехали целую неделю, прибыв на конечную станцию утром 25 июля. Там встретили возвращавшегося из отпуска в полк корнета Олега Писарева, под его командой выгрузились и отправились через штаб 2-й гвардейской кавалерийской дивизии в полк. Представились начальнику дивизии генералу Эрдели, который всех нас пригласил в [офицерское] собрание выпить чаю.
В штабе дивизии были наши офицеры: Скрябин (начальник команды связи) и Жадвойн (ординарец). До того, как ехать дальше в полк, Скрябин, Жадвойн и Писарев решили нас испытать и предприняли с нами проездку, проскачку по местности.
Уже ближе к вечеру мы прибыли в полк и представились командиру – генералу [М.Ф.] Дабичу и были назначены в эскадроны. Я получил назначение в эскадрон Его Высочества, Осоргин – в № 2, Виланд II и Юрьевич – в № 4, Телесницкий и Бологовский, Ган – в № 5, Носович – в № 3, Кузьмин, Покровский, Лютер – в № 6.
Эскадроном Его Высочества командовал В.П. Словицкий, старшим офицером был А.А. Брусилов, за ним следовали Б.В. Геништа (но он, как выше сказано, находился в Муравьевских казармах. Затем по старшинству: М.Н. Глинский, С.С. Хитрово и В.Э. Соломирский. Был еще милейший «старый» поручик М.А. Бер Старый!!! Смешно теперь подумать, что ему было лет 35-40, но нам всем он тогда по молодости нашей казался стариком. Недолго прослужив в полку, он вышел в запас, призван по мобилизации и, конечно, захотел вернуться в полк воевать, «скакать, рубить, стрелять», как он говорил. Но он недолго оставался в строю. «Старость» все же сказалась, он уставал и был назначен в штаб дивизии, где и оставлен до конца войны.
Представившись всем, я был очень радушно принят. Назначен я был младшим офицером в 4-й (?) взвод, командиром которого был Хитрово. Из названных офицеров мне уже были знакомы Глинский и Соломирский – по Муравьевским казармам. Тут, забегая вперед, скажу, что с Хитрово нас связала самая тесная дружба. Годами он был много моложе меня. Производства 1 октября 1914 года, ему было всего 19 лет. На редкость симпатичный, тактичный, скромный, он был кристально чистый душа-человек и отличный офицер. Наши отношения и дружба с ним продолжились и в Добровольческой армии на Юге России до его трагической гибели. Он был зарублен красными в конной атаке.
В.П. Словицкий был далеко не строгим и не слишком требовательным начальником, веселым и милым в обращении, и с ним было легко и жить, и служить. Брусилов тоже был простой, общительный и милый человек. Глинский, который в Муравьевских казармах не искал с нами сближения и поставил себя строго официально, увидев, что старшие ко мне и ко всем нам, приехавшим, относятся по-товарищески, поставил и сам себя так же, и у нас наладились отличные отношения. Но он недолго оставался в полку и вскоре покинул его окончательно.
С Соломирским еще с Муравьевских казарм я был хорошим товарищем. Вскоре, согласно традиции, со всеми офицерами эскадрона, как и с командиром, мы были на «ты»; так же и все офицеры полка довольно скоро перешли с нами на «ты».
Возвращаясь к первому дню, скажу, что, попав в наш эскадрон уже ближе к вечеру, скоро мы все пошли на ужин в собрание, где собралось большинство офицеров полка. Погода стояла чудная, столы были расставлены в плодовом саду малороссийской деревни. По случаю ли нашего приезда или так вообще ужин был очень оживленным, выпито было немало вина, и вызваны были песенники. Тут мы, вновь приехавшие, познакомились со всеми и выпили с теми, кто раньше нас покинули Муравьевские казармы и прибыли в полк.
По поводу собрания скажу, что кроме общеполкового собрания, где, когда полк был в тылу, могли собираться офицеры всего полка, в каждом эскадроне было свое собственное маленькое хозяйство – эскадронное собрание. И кроме денщиков у каждого из господ был еще солдат, повар, обслуживавшие это собрание. У нас в эскадроне таковым был Матвеев, мало пригодный к строю, но отлично справлявшийся с этой обязанностью. Такое эскадронное собрание на войне было необходимо. Когда полк был на фронте, то, понятно, нельзя было посещать общее собрание, надо было питаться самим. <…>
Близость штаба полка имела и свои невыгоды. Естественно, что лучшие квартиры отводились для штаба, командира полка, полковников и собрания, и часто оказывалось, что в нашем расположении квартиры находились и теснее, и хуже.
Говоря о собрании полковом и эскадронном, надо упомянуть, что удобства снабжения всем необходимым были большие. За дивизией всегда следовало походное отделение Гвардейского экономического общества, где можно было получать и вино, и коньяк, и всевозможные продукты. По части вина мы себе в нем не отказывали; из всех полков дивизии наш полк был на первом месте.
Без хвастовства могу сказать, что полк в строевом и боевом отношении был первым в дивизии (это признавалось начальником дивизии генералом Эрдели, особенно любившим наш полк), а на отдыхе мы умели повеселиться.
Продолжение следует
Трубецкой
Князь Александр Александрович Трубецкой
У мня долго хранились воспоминания моего отца о периоде Первой мировой войны. Прочесть их было просто невозможно из-за очень плохого почерка моего отца и из-за того, что часть текста была написана карандашом и, конечно, частично стерлась. Наконец я нашел профессионального специалиста, который много времени провел, чтобы буквально разобраться в каждом слове текста.
Мой отец больше всего рассказывает о полковой жизни и меньше о пережитых военных действиях, как например использование немцами вредных газов, против которых не было защитных масок. Он не рассказывает также о жизни в окопах. И наконец, он не описывает страшные моменты в начале революции, когда солдаты начали жестоко расправляться с офицерами. Он пишет о «недоверии», объявленном солдатским судом, но не пишет, что на его глазах некоторые офицеры были варварски подняты на штыки, как например полковник Эгерштром. Обо всем этом он иногда говорил устно, но явно не любил об этом писать.
Вернувшись в Москву после этих событий, мой отец принял участие в контрреволюционной организации, которая пыталась противостоять большевицким силам. Например, он командовал группой кадетов и юнкеров, которой была поручена защита главного почтамта Москвы. Затем он принял участие в одной из попыток спасения царской семьи (в эмиграции он опубликовал рассказ об этой попытке). Затем он смог перебраться на юг России и воевать в армии Деникина и Врангеля до 1920 года, когда начался исход добровольческой армии и новая жизнь в эмиграции. К сожалению, он не написал о своем участии в Гражданской войне. Мне только удалось по разным свидетельствам узнать о некоторых эпизодах его участия в этой войне.
Мне в молодости посчастливилось присутствовать на полковых праздниках, которые офицеры лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка ежегодно отмечали до конца своей жизни. Я лично видел, как исполнялся традиционный церемониал с песнями, который описан в воспоминаниях отца, и даже помню мотивы некоторых песен. В тексте я указал что одна из песен исполнялась на мотив «Во поле Береза стояла». Другие, но не все, помню на слух.
А. А. Трубецкой
