К 130-летию со дня рождения писателя
Игорь Сухих
Константин Паустовский признавался: «С детских лет мне хотелось увидеть и испытать все, что только может увидеть и испытать человек. Этого, конечно, не случилось. Наоборот, мне кажется, что жизнь была небогата событиями и прошла слишком быстро».
Увы, любая, даже самая длинная жизнь проходит слишком быстро.
А событий, на самом деле, было немало, включая выдвижение на Нобелевскую премию и замечательную историю, кажущуюся легендой: знаменитая Марлен Дитрих приезжает на гастроли в СССР, признается, что мечтает о встрече с Константином Паустовским (ее поразил случайно прочитанный рассказ «Телеграмма») и после концерта в Доме литераторов, когда еще не оправившийся после инфаркта писатель поднимается на сцену, она опускается перед ним на колени (есть подтверждающее фото 1964 года).
Паустовский всего на год моложе Булгакова (они познакомились еще киевскими гимназистами) и ровесник Марины Цветаевой. Но на фоне ранних знаменитостей двадцатых годов (того же Булгакова, Бабеля, В. Катаева, Ильфа и Е. Петрова) его путь выглядит долгим и извилистым.
В двадцатые годы Паустовский не очень известный журналист, мучительно, семь лет, сочиняющий роман «Романтики» (1935). Книга «Кара-Бугаз» (1932), принесшая писателю первую известность, выходит, когда Паустовскому уже сорок.
В тридцатые дело пошло веселее, Паустовский много публикуется. Один из его сборников привлекает внимание Андрея Платонова (его критический псевдоним – Ф. Человеков).
Статью Платонова «Константин Паустовский» (1940) я бы назвал доброжелательно-непримиримой, если угодно – лирическим фельетоном.
Платонов иронически-въедливо пересказывает фабулы рассказов Паустовского, обнаруживая в них одно и то же: «медоносно-благородную выдумку», «излишнее, навязчивое, кокетливое благородство человеческих натур», образ человека (опять!), сделанный «из материала благородного, сладкого, но почти невесомого», в общем – мнимую беллетристику. Вряд ли утешением могло быть то, что в начале рецензии литературными родственниками писателя названы Джозеф Конрад и Александр Грин.
Однако критик зорко заметил и другое: «Настоящим художественным произведением в книге является “Вторая родина”, рассказ о Мещерском крае. Это и есть собственная страна писателя, открытая им для себя и для нас и открывающая нам Паустовского как истинного художника. В этом рассказе есть простое течение природы, воссозданное Паустовским с такой воодушевляющей прелестью, которая лишь изредка удается художникам слова».
Реакция Паустовского на отзыв Платонова неизвестна. Нет, он не отказался от (мнимой?) беллетристики, однако сделал ее героями разнообразных творцов и известных личностей. «Кроме отдельных книг о Левитане, Кипренском, Тарасе Шевченко, у меня есть главы романов и повестей, рассказы и очерки, посвященные Ленину, Горькому, Чайковскому, Чехову, лейтенанту Шмидту, Виктору Гюго, Блоку, Пушкину, Христиану Андерсену, Мопассану, Пришвину, Григу, Гайдару, Шарлю де Костеру, Флоберу, Багрицкому, Мультатули, Лермонтову, Моцарту, Гоголю, Эдгару По, Врубелю, Диккенсу, Грину и Малышкину», – отчитывался писатель в предисловии к последнему прижизненному собранию сочинений (1967).
Однако главной темой все-таки считал ту, которую увидел и поддержал Платонов. «…Я никогда не поверю, что может быть подлинным писателем человек, не понимающий и не любящий природу. Писательство требует не только таланта, знаний, острого ощущения жизни, но еще и закалки в столкновениях с природой. Надо стоять с ней лицом к лицу. Надо знать голоса птиц, зверей, лесов, надо чувствовать все запахи, надо жить в необыкновенном разнообразии ее красок, блеске ее воздуха, ее снегов и океанов» («Случай в маленьком городе», 1939).
И еще, уже после Великой Отечественной войны: «Это очень индивидуально, и, может быть, я не прав, но для меня одним из критериев при оценке писателя является его отношение к природе. Писатель, который не любит, не знает, не понимает природы, для меня не полноценный писатель» («О новелле», 1946).
Любопытно, что жанр, который обозначен в заглавии посмертной публикации, кажется, меньше всего подходит для природоописания и пейзажных подробностей. Изначальная тема лекции для молодых авторов была сформулирована точнее: «Рассказ как жанр художественной литературы».
Этот Паустовский прежде всего вспоминается/поминается историками литературы. «…Наиболее полно раскрылся талант П. как мастера лирич. прозы: цикл рассказов “Летние дни” (1937), повесть “Мещерская сторона” (1939) и др., пронизанные поэтич. описаниями природы средней полосы России и “неторопливого счастья жизни”» (О. Осовский. Большая Российская энциклопедия, 2004).
Не менее важно и другое. На юбилее Е. Шварца Михаил Зощенко похвалил товарища по ремеслу за единственное: «С годами я стал ценить в человеке не молодость его, и не знаменитость, и не талант. Я ценю в человеке приличие. Вы очень приличный человек, Женя…»
Паустовскому в самые катастрофические времена удалось остаться приличным человеком. Конечно, в его прозе есть следы времени: похвалы социалистическому переустройству или спор персонажей о Ленине в «Колхиде» (1934). Но писатель не был членом партии, не участвовал в писательской грызне, не подписывал зубодробительных писем, ни в тридцатые, ни в пятидесятые. И последние тринадцать лет он прожил не в статусном Переделкино (булгаковском Перелыгино), а на 117 километре от Москвы, в Тарусе, которая благодаря ему стала одним из культурных гнезд дальнего Подмосковья. Там он, по завещанию, и похоронен.
Названный именем маленького городка альманах «Тарусские страницы» (1961), негласным редактором которого был Паустовский, вызвал большой скандал. Здесь были напечатаны 42 стихотворения М. Цветаевой, стихи Н. Коржавина, Н. Заболоцкого, Б. Слуцкого и Д. Самойлова, повесть Б. Окуджавы «Будь здоров, школяр», рассказы Ю. Казакова.
Такой концентрации талантов в одном месте, делающей честь годовому, а может, и многолетнему комплекту толстого журнала, литчиновники не перенесли. Тираж остановили, напечатанные экземпляры изъяли из библиотек, о следующих выпусках не могло быть и речи.
Сам Паустовский опубликовал в альманахе главы из «Золотой розы», развернутого эссе о специфике, тайнах творчества (1955, 1967). Но главное его дело последних десятилетий – «Повесть о жизни» (1946–1963).
Паустовский собирался написать восемь частей/книг, чтобы догнать самого себя, но успел только шесть. Повествование доведено до середины 1930-х годов. Эта мемуарная эпопея сопоставима только с другой картиной былого и дум – «Люди. Годы. Жизнь» И. Эренбурга (интересно было бы детально сравнить их).
Сопоставление «Повести о жизни» не с другой литературой, а с реальностью привело к парадоксальным выводам. Вот герой-рассказчик случайно видит старую измятую газету, в которой сообщается о гибели в один день двух его братьев. Документы свидетельствуют: братья действительно погибли на Первой мировой, но в разное время. Значит, и описанной газеты точно не было.
Факт более существенный. Во всех книгах герой скитается по развороченной сначала войной, потом революцией стране и остается одиноким: любимая девушка погибла на фронте. Опять-таки документы свидетельствуют: автор повести о жизни в описанные годы был дважды женат, от первого брака родился сын, обе женщины пережили писателя.
Сын (несуществующий) Вадим Паустовский в конце жизни занимался семейным архивом и так объяснил логику отца: «Когда он оставался за письменным столом, он считал себя вправе восстановить свое подлинное “я” и начинал жить литературной жизнью (а значит, для писателя – истинной). Тогда и рождалась “Повесть о жизни”, где герой скитается один (пусть и обрекая себя на страдания от одиночества), а воспоминания о женах лишь воплощаются в преображенных образах любимых женщин».
Объяснение можно найти и у самого Паустовского. Заканчивая третью книгу «Начало неведомого века» (1956), он дает «Несколько пояснений»: «Если бы я мог сбросить со счетов еще лет десять, то мне хватило бы времени, чтобы написать еще и вторую повесть, может быть более интересную, чем первая, – вторую книгу о своей жизни. <…> Это была бы повесть о том, что не сбылось, о всем, что властвовало над моим сознанием и сердцем, о той жизни, что собрала в себе все краски, весь свет и все волнение мира. Я вижу многие главы этой книги так ясно, будто я пережил их несколько раз».
Кажется, повесть о том, что не сбылось, он вписывал между страниц «Повести о жизни».
Сквозной сюжет книги как целого – мучительный поиск себя, осознание призвания, первые публикации. Последний ее эпизод – свидание с Горьким.
Горький прочел рукопись «Колхиды», собирается публиковать ее в редактируемом им альманахе, признается, что больше всего любит Пушкина. Паустовский в ответ взахлеб цитирует новых поэтов – П. Васильева, Пастернака:
Скорей со сна, чем с крыш; скорей
Забывчивый, чем робкий,
Топтался дождик у дверей,
И пахло винной пробкой…
«– Точно сказано, – заметил Горький. – Да вы кто – прозаик или поэт? Пожалуй, поэт.
Он положил свою большую руку мне на плечо и слегка нажал на него.
– Валяйте! Живите так, как начали. Черт не выдаст, свинья не съест».
В запасе у Паустовского было еще почти десятилетие, но он остановился здесь.
Жил так, как начал.
