К 140-летию со дня рождения Евгения Замятина
Игорь Сухих
При первом – «минутном» – знакомстве с Блоком в 1918 году он будто бы услышал: «А я думал, что вы – непременно с бородой до сих пор, вроде земского доктора. А вы – англичанин московский…» (Будто бы – потому что и знакомство состоялось тремя годами раньше, и саму блоковскую фразу некоторые филологи считают «сконструированной» автором мемуарного очерка)
Первая подробная биография Замятина Джули Кертис (2013), увы, переведенная с английского (1920), называется «Англичанин из Лебедяни». Контраст/оксюморон запомнился и используется. В нем – формула и образ судьбы.
«Если я вам отвечу, что я родился в России – это мало, – говорил Евгений Замятин в интервью Фредерику Лефевру в 1932 году. – Я родился и прожил детство в самом центре России, в ее черноземном чреве. Там, в Тамбовской губернии, есть городок Лебедянь, знаменитый когда-то своими ярмарками, цыганами, шулерами – и крепким, душистым, как антоновские яблоки (привет Бунину – И. С.), русским языком. Недаром об этом городе писали Тургенев и Толстой. Я до сих пор помню неповторимых чудаков, которые вырастали из этого чернозема: полковника – кулинарного Рафаэля, который собственноручно стряпал гениальные кушанья; священника, который писал трактат о домашнем быте дьяволов; почтмейстера, который обучал всех языку эсперанто и был уверен, что на Венере – “les habitants veneriques” – тоже говорят на эсперанто… Эти чудаки 90-х годов живы и до сих пор».
Кому-то и он казался чудаком. Но он сам больше любил иное определение. Одна из его статей 1919 года называлась «Беседы еретика». «Еретик» – его любимый образ-термин.
«Главное в том, что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумные отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики», – сказано в статье «Я боюсь» (1921).
«Мир жив только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. Наш символ веры – ересь: завтра – непременно ересь для сегодня, обращенного в соляной столп, для вчера, рассыпавшегося в пыль», – продекларировано в статье «Завтра» (1919–1920).
Замятин был еретиком уже в императорской России: помогал большевикам, сидел в одиночке на Шпалерной, несколько лет провел в ссылке (правда, довольно комфортной – то в родной Лебедяни, то в Лахте под Петербургом, где и начал писать). «В те годы быть большевиком – значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я тогда был большевиком», – вспомнит он в автобиографии (1928).
Он вернулся в Россию из Англии в сентябре 1917-го и снова оказался в оппозиции. Он проницательно увидел во врагах старого режима его наследников и продолжателей.
В июне 1918 года в газете «Дело народа» под псевдонимом Мих. Платонов (привет Андрею Платонову – И. С.) появится памфлет «Великий Ассенизатор» с вполне щедринским образом русского губернатора, «поэта ассенизации», тоже чудака, но обладающего властью, который со страстью насаждал пожарные дружины, заводил оркестры во всех городских садах, создавал собачьи приюты, в то время как во вверенной ему губернии «дохли от голода люди по градам и весям». Дальше следует вполне ожидаемая параллель: «Великий Ассенизатор (обратим внимание на заглавные буквы: они напоминают о Великом Инквизиторе и предсказывают Благодетеля. – И. С.), великий ассенизационный поэт получил теперь в управление не губернию, а Россию <…> И все нестерпимей несет от ассенизаторов знакомым жандармско-охранным букетом…»
Замятин не делал секрета из своего отношения к новой власти. Она не замедлила с ответом. «В конце концов, автор сам островной человек, и притом с маленького островка, куда он эмигрировал из нынешней России. И пишет ли Замятин о русских в Лондоне или об англичанах в Петрограде, сам он остается несомненным внутренним эмигрантом», – объявил один из вождей революции, обыгрывая заглавие английской повести Замятина «Островитяне» (Л. Троцкий. Внеоктябрьская литература, 1922).
Полтора десятилетия он провел в положении еретика: думая, сочиняя, переживая идеологические компании, и в конце концов не выдержал, обратился с письмами к Сталину и правительству.
«Особенности моего литературного зрения, свойственная мне, как писателю, сатирическая установка, может быть, даже неуменье изображать положительные типы – это еще одна из причин создавшегося ко мне отношения. <…> Совершенно ясно, что при создавшемся положении продолжать оставаться здесь – для меня означает литературную смерть, молчание. Мне думается, что смертного приговора я все-таки не заслужил, и кое-что – хотя бы в моем прошлом – дает основания этот приговор смягчить. И потому я еще раз обращаюсь с настоятельной просьбой: разрешить мне, вместе с женой, выезд за границу на один год».
Ему повезло больше, чем Булгакову (который не раз обращался с подобными письмами), тем более – Пильняку. Разрешение было получено. Но и последние эмигрантские годы он шел не в ногу: сохранял советский паспорт, воздерживался от резких заявлений о происходящем в СССР, даже написал заявление о приеме в создававшийся литературный колхоз – Союз писателей.
В литературных занятиях Замятин был не только англичанином из Лебедяни, но и еретиком-рационалистом, писателем-многостаночником. Он побывал и бытовиком-неореалистом («Уездное», 1912), и символистом («Пещера», 1922), и сказочником-моралистом, продолжателем Салтыкова-Щедрина (сборник «Большим детям сказки», 1922), и модернистом («Наводнение», 1929). Он сочинил полдюжины пьес и два десятка киносценариев. Он написал десяток мемуарных очерков, позднее вошедших в книгу «Лица» (1952), оставил целый том (если не два) литературной критики, читал лекции «Серапионовым братьям», в будущем – известным писателям, под характерным формалистским заглавием «Техника художественной прозы».
Но, конечно, вершиной, центром его художественной системы стал роман «Мы», книга с загадочной, тоже еретической судьбой. Практически неизвестна ее творческая история, датировка (1920) дается приблизительно. Не сохранилось его рукописей. Впервые он публикуется в английском переводе (1924), затем – на чешском (1927) и французском (1929). В полном виде русский вариант был напечатан только в нью-йоркском Издательстве имени Чехова (1952), а в СССР он появился уже в разгар перестройки и на излете существования страны (журнал «Знамя», 1988, №4–5).
Приключения книги продолжаются. В интернет-магазинах можно найти издание романа в серии «Главная кинопремьера года» (2020). Однако сама премьера неоднократно переносилась, последний раз – в декабре 2022 года на неопределенный срок.
«Какова общественная роль писателя-художника? В идеале – он должен быть пророком, – замечает Замятин в неоконченной статье начала 1920-х годов «Художник и общественность». – Дело пророка – дело борьбы за завтра, за вечное завтра. Никакое сегодня его не удовлетворит и не должно удовлетворить. Ко всякому сегодня он должен подходить с отрицанием. Именно в этом отрицании – залог бесконечного движения вперед».
«Мы» стал таким пророчеством, моделью антиутопии, одного из самых страшных и важных жанров литературы ХХ века.
Роман часто рассматривают в ближайшем контексте. Но для социальной критики существовала замятинская публицистика. Автор «Мы» смотрел гораздо дальше: «Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не больше, чем политический памфлет – говорил Замятин. – Это, конечно, неверно: этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого».
Можно подробно исследовать, в чем сбылись и не сбылись пророчества Замятина о «тоталитарном» прекрасном новом мире, городе Солнца, власти машин и государства – все равно какого. Но неоспоримой остается предваряющая безнадежный финал внезапная мысль героя: «Слушайте, – дергал я соседа. – Да слушайте же, говорю вам! Вы должны – вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там – дальше?»
«Что там – дальше?»– еретический вопрос навсегда.
