К 165-летию со дня рождения Антона Павловича Чехова
Игорь Сухих, доктор филологических наук, профессор СПбГУ
«Читать же меня будут все-таки только семь лет, а жить мне осталось и того меньше: шесть…» Ученик и интимный собеседник его поздних лет Иван Бунин вспоминает эту чеховскую реплику, произнесенную во время прогулки по ночной Ялте, и добавляет: «На этот раз он ошибся: он прожил меньше».
Он ошибся и в другом. Читают его, если считать с первой публикации 1880 года, уже 145 лет.
«Переведен на все языки, за исключением иностранных…» – отшутился он в письме приятелю (1892). По приблизительным подсчетам, он переведен почти на сто языков.
Еще разительнее судьба Чехова-драматурга. Сегодня историю драматургии часто делят на два периода: от греческой трагедии до Чехова, от Чехова до наших дней. «Вишневый сад» (пьеса, которую Бунин не любил) называют «Гамлетом» ХХ века. «Чайка» входит в пятерку самых популярных мировых постановок. По числу экранизаций Чехов уступает только тому же Шекспиру и Диккенсу. Англичане, вообще, вводят произведения Чехова в курсы национальной литературы.
Он уже давно стал мировой легендой, одной из главных фигур – наряду с Достоевским и Толстым – великого треугольника века русской литературы.
Однако сегодня, кажется, не менее интересно и важно иное: не только значение его прозы и драмы, но и опыт его жизни и судьбы.
…Спохватившись, современники и даже родные потом вспоминали какие-то мелочи: сидение в лавке, пение в церковном хоре, гимназические шалости. «Он выглядел букой и все ходил по коридору мимо нашего класса, а мы прятались за дверью и дразнили его “чехонью”» (Г. Тан. «На родине Чехова»).Но на пороге юности что-то произошло. Он остался один после бегства разорившегося отца и отъезда других родственников в Москву, жил на птичьих правах в ставшем чужим собственном доме, распродавал вещи, с трудом оканчивал гимназию.
В восьмидесятом году в Москву приехал молодой провинциал, который сознательно строил свою жизнь по какой-то никому не ведомой и не видимой программе.
Он словно хотел доказать кому-то (кому?), что можно не плыть по течению (такова была драма судьбы его талантливых братьев Александра и Николая), а состояться вопреки неблагоприятным обстоятельствам.
Он окончил один из самых трудных университетских факультетов – медицинский – и много лет лечил встречных и поперечных, друзей и окрестных мужиков, не корысти ради, а из чувства долга.
Он мучительно зарабатывал писательскую репутацию, потом – славу. Но после того как его собеседниками становятся не Лейкин и Билибин, а Толстой и Чайковский, мог резко возразить родственнику: «Вы пишете: “…может быть, наша масть Вам уже не под стать”. Этакие слова грех писать. Неужели Вы думаете, что я уже успел сделаться скотиной? Нет-с, подождите немножко, теперь еще пока рано, еще не испортился, хоть и начал жить. Да и в будущем я едва ли буду делить людей на масти» (Г. П. Кравцову, 1883 г.).
И действительно, так до конца жизни и не делил.
Чуть позднее в исповедальном письме лучшему собеседнику и работодателю он выскажется уже развернуто и обобщенно: «Вы пишете, что писатели – избранный народ Божий. Не стану спорить… Не мне говорить о тернистом пути, разочарованиях и проч. Не знаю, страдал ли я когда-нибудь больше, чем страдают сапожники, математики, кондуктора; не знаю, кто вещает моими устами, Бог или кто-нибудь другой похуже. Я позволю себе констатировать только одну, испытанную на себе маленькую неприятность, которая, вероятно, по опыту знакома и Вам. Дело вот в чем. Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных… Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажемся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут только сожалеть. А это скверно» (А. С. Суворину, 1888 г.).
В 1890 году ему исполнилось тридцать лет. Его «Степью» восхищаются восторженный Гаршин и суровый Салтыков. Он уже получил половинную Пушкинскую премию. В Александринском театре поставлен «Иванов». Во многих театрах с успехом идут водевили.
В таких случаях русские писатели и художники обычно отправлялись развеяться в Европу. Он же почему-то поехал в прямо противоположном направлении – на Сахалин. Сделал перепись всех жителей каторжного острова, несколько лет работал над огромной книгой. А потом вернулся к обычным писательским делам – как будто съездил куда-то в Подмосковье.
Уезжая умирать в Баденвейлер, он будет хлопотать за сына малознакомого дьякона, мечтавшего (!) перевестись из одного университета в другой. (Перечитывая это письмо, хочется крикнуть кому-то: «Какая к черту мечта, оставьте его в покое, вы не видите, что происходит!»).
А за три года до этого он напишет письмо сестре. Завещание, которое прочтут только после его смерти.
Подробно расписав, что и кому достанется, он заканчивает так: «Я обещал крестьянам села Мелихова 100 рублей – на уплату за шоссе; обещал также Гавриилу Алексеевичу Харченко (Харьков, Москалевка, с. дом) платить за его старшую дочь в гимназию до тех пор, пока ее не освободят от платы за учение. Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно».
Кажется, о нуждах родного Таганрога и мелиховских мужиках он заботился не меньше, чем о судьбе родственников.
Творческие люди любят цитировать Пушкина: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе» (П. Вяземскому, 1825 г.).
Как правило, в стороне остается вопрос: а почему «высокому» (таланту, тем более гению) позволено больше, чем человеку толпы?
Чехов всю жизнь стремится доказать (опять-таки кому?), что нравственность едина, что нужно и можно жить без скидок не только на обстоятельства, но и на талант.
Чеховский интеллигент – сегодня понятие из словарей (и не уходящая ли натура?). Первым таким интеллигентом был он сам. И резкость некоторых оценок («Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция <…> которая брюзжит и охотно отрицает все…») объясняется тем, что говорится о своем, родном и близком.
Мне кажется, что и его удивившая многих женитьба была отчасти идеологической: это должно быть в жизни нормального человека, вот и я…
Увы, поздно. Но и здесь он выбрал не жену-сиделку, а свободную женщину со своим призванием и судьбой.
И не надо, ради бога, про образ святого, нимб над головой, икону, которую сделали из него то ли «чеховеды», то ли, вообще, поклонники!
Про это хорошо сказал уже младший чеховский современник. «Из человекообразных не грешат только статуи на монументах. Ну а Чехов – менее всего статуя и всегда был, есть и будет человек, “человечиссимус”!.. И в этом-то именно его великое значение, смысл и корень его влияния. Великих писателей много было на Руси. Бывали величины, стихийно большие Чехова, сотворившие такие громадные дела, что священный ужас берет, когда на них оглянешься. Но ни с кем, решительно ни с кем – кроме Пушкина – русский человек не чувствовал себя настолько своим, попросту интимным, с глазу на глаз другом, вровнях, бесстрашно и откровенно советующимся о делах и мыслях жизнишки своей. Как у Пушкина, была у Чехова большая внутренняя цельность творчества и жизни, – и была она насквозь, до последней малой и глубокой черточки, русская» (А. Амфитеатров).
И еще раз вспомню Бунина: «Если бы он даже ничего не написал, кроме “Скоропостижной конской смерти” или “Романа с контрабасом”, то и тогда можно было бы сказать, что в русской литературе блеснул и исчез удивительный ум, потому что ведь выдумывать и уметь сказать хорошую нелепость, хорошую шутку могут только очень умные люди, те, у которых ум “по всем жилушкам переливается”».
Если бы он даже не написал ничего вообще, можно было бы утверждать, что в русской реальности блеснул и исчез удивительный человек, который до последнего мгновения доказывал нравственную теорему превосходства нормальной человеческой жизни над всеми эксцессами и безумствами. Который не учил, но для многих стал ориентиром и нравственной опорой.
Но кто бы без «Дамы с собачкой» и «Вишневого сада» о нем узнал?
Увы, опять прав поэт… «Люди верят только славе».
