Тургеневское эхо по-прежнему звучит в воздухе
Александр Панфилов
Непростая посмертная судьба Ивана Сергеевича Тургенева, 205-я годовщина со дня рождения которого отмечается в этом году, понуждает сначала разрешить некоторые трудности, связанные с восприятием его произведений – современным и не очень современным.
Строка, ставшая заголовком этого текста, взята из стихотворения, сочиненного Тургеневым в 1843 году. Писателю – 25 лет, он чувствует себя поэтом, пишет довольно много лирических стихотворений, и неплохих. Кстати, именно в этих, начала 1840-х годов, стихах Тургенев постепенно нащупывает прием, который станет одним из главных в его прозе, – назовем этот прием параллелизмом пейзажа и собственно человеческой драмы, взаимного их соподчинения, когда картина природы проецируется на человеческие отношения, а последние отражаются в зеркале деревьев и вод, в свою очередь вызывая смену их состояния.
Через три года, в 1846 году, Тургенев начнет писать «Записки охотника», принесшие писателю настоящую известность. Первый «очерк» этой книги, «Хорь и Калиныч», был напечатан в первом номере обновленного «Современника», уже «некрасовского», – январском за 1847 год. И не в отделе собственно художественной литературы, а в «Смеси», что важно.
Все рассказы «Записок» стремятся к созданию иллюзии абсолютной достоверности. Это или пересказ чужого рассказа, или результат подслушивания, подглядывания, или описание собственного приключения, собственных встреч с теми или иными людьми. Тургенев изначально утверждает себя на позициях лично понятого реализма, что, вообще говоря, было новостью для того времени. Но «очерковость» является лишь маской, за которой мы видим действительность, преображенную художественным гением. То есть собственно художественную литературу, причем высочайшего качества. И литературу, несмотря на очевидный лиризм, социально ориентированную. Где-то здесь начинается тяжба Тургенева с властью, которая продлится до смерти. Нет, он никогда не был революционером, но душа его чужими «страданиями уязвлена стала» – из этого «уязвления» исходил писатель в своем творчестве, и если отступал, то только по необходимости, но где требовалось, был тверд и даже упрям.
Тургенев стал известным. Потом – знаменитым. При этом нужно понимать, что путь его не отличался унылой прямизной. Период любви с «Современником» завершился разрывом. Слава «антикрепостника» сменилась сложным взаимным непониманием с той частью российского общества, которую принято называть передовой, – роман «Отцы и дети» был отвергнут по большому счету и консерваторами, и революционерами. Тургеневу не могли простить и того, что он живет двойной жизнью – в России и в Европе. Говорили, что в России он носит русские одежки, а в Европе переодевается в европейское, и в соответствии с нарядами меняется его отношение к «родному» – он то любит, то не любит русский народ. Слухи были небеспочвенными – Тургенев своими речами сам провоцировал подобные разговоры.
Его побеги из реализма в мистику вызывали недоумение. Текст под названием «Довольно» был убийственно спародирован Достоевским в «Бесах». Как, впрочем, и сам его автор, превратившийся в исписавшегося писателя Кармазинова.
Во второй половине 1870-х годов ситуация вроде бы приобрела черты благополучия. Молодежь, чье мнение всегда было важно для Тургенева, вновь стала симпатизировать писателю; его приезды в Россию сопровождались овациями; незнакомые мастеровые, узнав Ивана Сергеевича на случайной станции, кланялись ему в ноги; верилось в скорое «увенчание здания» (тогдашняя метафора российской конституции)… Слава Тургенева перешагнула отечественные границы; крупнейшие европейские писатели признавались в любви к его прозе и уже называли Тургенева в Париже «первым писателем века»…
В 1881 году Тургенев, уезжая из Спасского-Лутовинова и «нумерологически» готовясь к смерти (думая о ней, он пересоставил год своего рождения), все-таки не верил в нее, был полон замыслов и надеялся вернуться в свой любимый дом. Не вернулся. Он умер во Франции в 1883-м.
А дальше началась канонизация, похожая на вторую смерть. О Тургеневе по инерции писали много. В разное время по-разному. Влюбленно, ненавидяще, равнодушно, ненужно. Он показался разъясненным до дна. Лев Толстой в 1900-х годах редактировал «неправильного» Тургенева, превращая чудесные «Живые мощи» в назидательную псевдохристианскую максиму. Модернисты относились к писателю снисходительно – он не был среди их главных героев. Хотя случались и исключения. Так, Иннокентий Анненский предложил очень необычные опыты вживания (самому Анненскому угодно было называть их отражениями) в персонажей двух не самых известных тургеневских произведений. Эти опыты, исходящие из любви к писателю, были призваны опротестовать неактуальность Тургенева. Однако протест этот мало кто услышал.
К слову, самые любопытные тексты о Тургеневе были созданы именно литературными импрессионистами – и это были любовные тексты. Так, быть может, лучшей тургеневской биографией является книга Бориса Зайцева «Жизнь Тургенева», написанная на рубеже 1920–1930-х годов во Франции. И тут даже не в подробной фактографии дело, а в мелодии. Один «нежный» писатель пишет о другом «нежном» писателе, воспринимая его на музыкальном уровне, и эта музыка ведет читателя через разнообразные клише, в которые Тургенев оказался к тому времени упакован как в непробиваемый кокон, – ведет, по-хорошему разоблачая героя, возвращая ему живое выражение лица и живое дыхание.
Увы, первую скрипку с некоторых пор играли другие книги – откровенно апологетические. Тургенев окончательно превращался в памятник самому себе. В конце концов его погребли в гербарии школьного литературоведения.
Между тем всякая откровенная апологетика напрашивается на опровержение. Провоцирует к тому. Силу этой провокации я испытал на себе пару лет назад, в очередной раз заехав в Спасское-Лутовиново по дороге в Орел.
Был будничный летний день. В музее царило полное безлюдье. Я захотел зайти в усадебный дом – мне выделили гида, милую музейную женщину, из тех, кому нужно ставить памятники. Они погружены в судьбы своих героев, проживая свою жизнь в их жизнях. Разумеется, тут знание мельчайших подробностей, влюбленные глаза и некоторое «задыхание» в речах. Однако моя реакция оказалась для гида неожиданной, ибо это «задыхание» оживило во мне беса противоречия. Я принялся спорить с предлагаемым мне иконописным образом, приводя в качестве аргументов все то, что обычно в «низложениях» Тургенева и приводится. Вспомнил, как 19-летним юношей тот носился по горящему пароходу, кричал, что не хочет умирать, и, отталкивая женщин и детей, пытался первым пробраться в спускаемую на воду шлюпку. Еще: как щеголял в синем фраке с золотыми пуговицами, изображающими львиные головы, в светлых клетчатых панталонах, в белом жилете и цветном галстуке, за что Герцен нарек его Хлестаковым. Еще: что при всей своей богатырской фигуре говорил почти женским голосом и вел себя совершенно не по-мужски, таскаясь по Европе вслед за Полиной Виардо. Еще: что умудрился рассориться со всеми приятелями своей литературной молодости – Достоевским, Некрасовым, Львом Толстым, Гончаровым, Герценом, Фетом и т. д. Еще: что, по многим свидетельствам, был «мастером позы и фразы». Еще: что вел себя не вполне опрятно в своем старческом «полуромане» с актрисой Марией Савиной. И прочее, и прочее…
Мы спорили, жестикулируя. И лишь на улице иронический морок меня оставил. Я оглянулся и понял, что совсем не прав. С моим гидом мы расстались друзьями, и я отправился к большому пруду.
«Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем…» («Бежин луг»). Я погружался в тургеневский пейзаж, стремящийся к собственному «запечатлению», и вдруг приходило последнее понимание того, как же просто и хорошо быть с Тургеневым. Он внятен, музыкален, он навевает очарование, которого так не хватает в жизни.
Да, не всегда «легко и свято» (вспомним еще раз раннее стихотворение Тургенева) было на душе у писателя. И в его сочинениях тоже. Но есть, есть эти легкость и святость в лучших образцах тургеневской прозы.
Бог с ними, с наветами, ироническими свидетельствами, человеческими недостатками. Потому что по нашей земле по-прежнему бродят «тургеневские девушки», и дурачится и плачет от любви какая-нибудь новая Ася, и шумят в роще березы, и где-то что-то «стучит», напоминая нам о том, что мы пришли в этот прекрасный и печальный мир совсем ненадолго. Живое тургеневское эхо по-прежнему звучит в воздухе. Нужно только его услышать и задержать в памяти.
