Несколько портретов выдающихся женщин, внесших большой вклад в мировую культуру
Александр Балтин
Сколь бы ни был жесток мир, женское начало в нем, всегда любовью согретое, невероятно нежное, вечно таинственное, манящее и, в сущности, мужским миром руководящее, наполняет жизнь особой духовностью и необычайной красотой…
Ольга Книппер
Голос, благородство, задушевность… Книппер чаровала – и в жизни, и в недрах театральной игры.
Окончив частную гимназию, она жила барышней. Довольно длительное время отец запрещал заниматься ей театром, однако природное дарование и судьба победили отцовскую волю.
Поступить в студию к Александру Ленскому ей не удалось, но была принята в Московское императорское театральное училище, откуда, впрочем, отчислили. Трудно порой разглядеть подлинность дарования.
Первая из актрис, сумевшая передать особенности «чеховских» женщин, Книппер обладала той мерой обаяния, в которой словно растворялись и Маша, и Аркадина, и Сарра, оставаясь при этом каждая индивидуальностью.
Раневская не понимает, что происходит, не принимает данности, оставаясь в прекрасном мире собственных иллюзий. Ничего не изменится… Все давно изменилось: вишневый сад срубают, жизнь набирает непонятные обороты. Растерянность, элегичность, нежность… и великолепная Раневская-Книппер уходит в галерею театральной классики.
Книппер были доступны разноплановые роли: заостренность трагизма оттенялась лиричностью, а голосовые модуляции позволяли передавать самое тонкое, душевное…
И роли она создавала нетленные, как тексты, по которым они писались…
Галина Уланова
Земля становилась условной, воздух и полет делались реальностью – той, что завораживала, вызывала восторг и ощущение прикосновения к тайне небес, дарующих подобный гений…
Уланова творила танец. Виртуозный и нежный, глобальный и связанный с мистическими элементами бытия.
Она росла в семье артистов балета: мир танца раскрылся для нее с девяти лет, когда началась учеба.
Уланова исполняла Одетту – классический перл балета, – и виртуозная огранка движений чаровала, пьянила, как великолепное вино. Сияла «Раймонда»… Сольвейг распускалась цветами воздушности, собирая в образе своем и некоторую суровость.
Партии Улановой становились откровениями театрального мира. Все элементы хореографии связывались незримыми нитями совершенного мастерства. Словно пропадала сцена, и действо, волшебное и захватывающее, творилось в воздушном пространстве. Конкретное обобщалось, жизненное поэтизировалось, обыденное отступало.
Линии классического танца были строги и чисты, как лепестки роз. Необыкновенную грацию и музыкальность Уланова придавала самым простым действам. Сложные, технически изощренные танцевальные движения преподносились непринужденно и естественно. Творилась алхимия: превращение всего низового в возвышенное, совершенное…
«Шопениана», «Спящая красавица», «Щелкунчик»… Красота завораживала… Души зрителей получали такой заряд прекрасного, что все безобразия людского бытования на земле бледнели.
В великолепном полете она растворилась в неизвестных пределах, поведав танцем своим так много…
Антонина Нежданова
Острослов и драматургический гений Бернард Шоу, услышав русские песни в исполнении Антонины Неждановой, воскликнул: «Я понимаю теперь, зачем мне природа дала дожить до таких лет…»
Алхимический бархат и почти волшебное злато совмещались в голосовых возможностях певицы, давая ощущение прикосновения к небу… Искусство бельканто, сложное, требующее и развитой души, и соответствующего интеллекта, – уникально, ибо связано с биением сердца вселенной.
Она происходила из семьи сельских учителей, в детстве пела в церковном хоре, позже обучалась игре на фортепьяно, училась в консерватории.
Нежная Снегурочка и несчастная Джильда из «Риголетто», эпохальная Эльза из «Лоэнгрина» – совмещение несовместимого, демонстрация бесконечных возможностей.
Могущественный, нюансированный, бесконечный голос Неждановой высшего накала достигал в русских операх – в «Жизни за царя», в «Царской невесте». Людмила в опере Глинки и царица ночи из «Волшебной ночи» совершенно непохожи, хотя величественны каждая в своей мере.
Голос ее был прозрачен, верность интонации сочеталась с непревзойденной техникой колоратуры и виртуозностью исполнения. И ныне, даже в записях ощущается величие Антонины Неждановой.
Мария Петровых
Глубокая тайна мерцает в ее стихах – даже тогда, когда речь идет о чердаке, об обыденности… которой нет, ибо свечение поэзии Марии Петровых противоречит заурядности, требуя и от читателя такой же способности к тончайшим душевным вибрациям:
А на чердак – попытайся один!
Здесь тишина всеобъемлющей пыли,
Сумрак, осевший среди паутин,
Там, где когда-то его позабыли.
От раскаленных горячечных крыш
Сладко и тошно душе до отказа.
Спит на стропилах летучая мышь,
Дремлет средь хлама садовая ваза.
Ваза разбита: но вижу на ней,
Не отводя восхищенного взгляда, –
Шествие полуодетых людей
С тяжкими гроздьями винограда.
И гроздья винограда, кажется, ложатся в ладонь…
Легко, но и пышно строится пейзаж: он становится фантастическим, будучи реальным, он мерцает волшебством. Шмель становится мимолетным персонажем стихотворения, осмысливающего природу поэтического дара, его неожиданность для самого поэта:
А ритмы, а рифмы неведомо откуда
Мне под руку лезут, и нету отбоя.
Звенит в голове от шмелиного гуда.
Как спьяну, могу говорить про любое.
О чем же? О жизни, что длилась напрасно?
Не надо. Об этом уже надоело.
Уже надоело? Ну вот и прекрасно,
Я тоже о ней говорить не хотела
И все же, и все-таки длится дорога,
О нет, не дорога – глухая тревога…
Особая тема, тема-боль, но и счастье – Армения. Розовый туф и острый камень, гортанное слово и алфавит. Мария Петровых чувствует Армению сердцем, словно воссоздавая ее в соцветиях созвучий:
На свете лишь одна Армения,
Она у каждого – своя.
От робости, от неумения
Ее не воспевала я.
Но как же я себя обидела –
Я двадцать лет тебя не видела,
Моя далекая, желанная,
Моя земля обетованная!
Величие земли, первой, кстати, принявшей христианство, как альфу альф, рождает некоторую робость, создает особый поэтический колорит стихотворений Петровых, посвященных Армении.
Литые стихи, обращенные к армянской земле, силе и славе ее, тайне и лентам истории, словно растворенным в армянском воздухе:
Со мною только дни осенние
И та далекая гора,
Что высится гербом Армении
В снегах литого серебра.
⠀
Та величавая двуглавая
Родная дальняя гора,
Что блещет вековечной славою,
Как мироздание стара.
Словно лелеет каждое слово, и все они, суммируясь, дают образ великолепия…
Наследие Петровых настолько просвечено красотой, что, кажется, все вокруг должно меняться в лучшую сторону…
Ахматовой и Пастернака,
Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена.
Четыре путеводных знака —
Их горний свет горит упрямо,
Их связь таинственно ясна.
Неугасимое созвездье!
Навеки врозь, навеки вместе,
Звезда в ответе за звезду…
Мария Петровых близка им – ее звезда горит схоже.
Юлия Друнина
Концентрация военной правды и боли, ужаса войны и кристаллов мужества дана в одном четверостишие:
Я столько раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу – во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Боль военных лет, коли опалила сознанье, останется навсегда, будет томить и обвивать душу и не сможет не выхлестнуться в стихи, если участник войны – поэт.
Четверостишие Друниной грандиозно, оно заставляет чувствовать то, что, казалось бы, не в силах ощутить человек, на войне не бывавший.
Но, конечно, Друнина прежде всего лирик:
А я для вас неуязвима,
Болезни,
Годы,
Даже смерть.
Все камни – мимо,
Пули – мимо,
Не утонуть мне,
Не сгореть.
Все это потому,
Что рядом
Стоит и бережет меня
Твоя любовь – моя ограда,
Моя защитная броня.
Лирик с трепетными строками, и вместе с тем лирик, считающий возможным в стихотворении о любви упомянуть броню (отблеск войны), каковое слово вроде бы совсем не подходит к теме…
«Царица бала» и «Царевна», «Шторм» и «Не встречайтесь с первою любовью» – нити стихов сплетаются в общий свод, творимый Друниной, иногда тяжело, иногда с легкостью бабочки.
Не встречайтесь с первою любовью,
Пусть она останется такой –
Острым счастьем, или острой болью,
Или песней, смолкшей за рекой.
Не тянитесь к прошлому, не стоит –
Все иным покажется сейчас…
Пусть хотя бы самое святое
Неизменным остается в нас.
Ее стихи продолжают мерцать искрами, изъятыми из сердца поэта.
Все зачеркнуть. И все начать сначала,
Как будто это первая весна.
Весна, когда на гребне нас качала
Хмельная океанская волна.
Когда все было праздником и новью –
Улыбка, жест, прикосновенье, взгляд…
Ах океан, зовущийся Любовью,
Не отступай, прихлынь, вернись назад!
