Борис Неменский о войне и творчестве, о России и ее будущем
Беседу вел Сергей Володин
Наш собеседник, народный художник России Борис Неменский, по праву считается патриархом среди российских мастеров живописи. Он родился в Москве 24 декабря 1922 года. После школы учился в Московском художественном училище памяти 1905 года. Окончив его с отличием во время войны, отказался от брони и после призыва был направлен в Студию военных художников имени М.Б. Грекова. Был на фронте с осени 1942 года, дошел до Берлина.
Его знаменитая картина «Мать» была сразу приобретена Третьяковской галереей в 1945 году. Произведения Неменского находятся в самых престижных музеях мира, а также в частных коллекциях Германии, Японии, Франции, Великобритании и др. Академик Российской академии художеств и академик Российской академии образования, за свое творчество он удостоен многих званий и наград, среди которых Государственная премия РФ, орден «За заслуги перед Отечеством», орден Преподобного Андрея Иконописца. Важное место в жизни художника занимает педагогическая деятельность. Более полувека он преподает живопись на художественном факультете ВГИКа.
Творчество Неменского – классика российского изобразительного искусства, многие полотна художника уже хрестоматийны. Сюжеты его картин нередко связаны с впечатлениями юности, которая прошла на фронтах Великой Отечественной, но содержание их гораздо шире и обращено к современности. Мы решили поговорить с Борисом Михайловичем о том отрезке пути русского искусства, по которому он ступает уже столько десятилетий.
– Очень многое у людей вашего поколения связано с Великой Отечественной войной. Что она означает для вас лично?
– Война – всегда трагедия. Но при этом для меня, как и для всех, кто в ней участвовал и выжил, она стала школой жизни, позволила лучше осознать главные жизненные ценности. Фронтовые годы достроили меня как человека, сформировали собственное понимание искусства. Тот двадцатилетний солдат-художник живет во мне по сей день. Главное, что я открыл тогда в себе глубокую общность с нашим народом, с теми людьми, которые отстаивали право жить дальше так, как было начертано историей, предками, самой нашей землей. Несмотря ни на какие повороты судьбы.
Очевидно, что именно поэтому все мои картины – и о войне, и о мирной жизни – так или иначе берут начало там, отражают тот опыт. Тема пережитой войны стала основой для размышлений. Ведь на фронте обостряются, высвечиваются добро и зло, свет и грязь, радость и печаль. Там резко противостоят не только жизнь и смерть, но и долг и трусость, подлость и честь… Я осознал тогда, что понимаю искусство как поиск человечности. И воспоминания о событиях и людях войны превратились в размышления о жизни.
– Борис Михайлович, хочу попросить вас вспомнить один-два памятных эпизода о минувшей войне. Кто из друзей-товарищей той поры вам особо памятен?
– На фронт я попал солдатом, но в качестве военного художника. В нашей армии была такая особая воинская часть, созданная еще до войны. Она состояла из офицеров и солдат – профессиональных художников. Их функцией была изобразительная летопись войны. Нашей задачей было делать рисунки и этюды непосредственно в местах боев, на переднем крае. Мы вели свой особый репортаж с театра военных действий. Не было ни одной сколько-нибудь значительной военной операции, в которой не участвовали бы военные художники. Наши фронтовые зарисовки отправлялись в свой выставочный путь и тоже, можно сказать, работали в боевой обстановке, так что очень большая их часть, к сожалению, не сохранилась. Я всегда помню своих товарищей по Студии – интересных, ярких людей и прекрасных художников. В моей памяти они живы навсегда – Петр Кривоногов, Владимир Гаврилов, Георгий Храпак, Геннадий Прокопинский, Павел Глоба.
Мне довелось работать на многих фронтах. Вначале я попал под Вязьму и Великие Луки, потом – на Ленинградский фронт, затем вместе с частями нашей армии прошел ногами всю Украину, а в апреле 1945-го вошел в Берлин.
На фронте первое время меня привлекала героика – бои, атаки, победы. И казалось, чем ярче, эффектнее, тем и значительней. А потом пришло понимание, что интересными были не столько действия солдат, сколько они сами – простые люди, одетые в солдатские шинели, своим удивительным упорством решившие судьбу всего мира. Это и стало впоследствии главным содержанием моих картин. Я писал не столько о боях, сколько о судьбах и чувствах людей, через чьи жизни прошла война.
Трудно выделить отдельные моменты. Но, наверное, самыми яркими остаются в памяти первые дни участия в боевых действиях и переживания в дни Победы. Попав на фронт, я вскоре оказался в Великих Луках. Там шли яростные бои. Город остался спаленным дотла, ни одного живого человека, ни одного целого дома. И вдруг солдаты обнаружили маленькую девочку, похожую на выцветшую обессиленную старушку. Она ничего не говорила, не просила, и уже не плакала, только смотрела. Солдаты окружили ее, стараясь накормить и поддержать этот еле теплящийся комочек жизни. И мне показалось, они тоже согревались около нее. Это ранящее воспоминание через годы превратилось в мою картину «Солдаты-отцы». Все мои картины заключают в себе исток личного впечатления, являются раздумьями, обобщениями реального опыта.
Я хочу сказать, что во время войны все вокруг понимали, зачем я рисую. В наших зарисовках, может быть чересчур беглых, была подлинная правда чувств непосредственных участников тех событий. Вот, вспоминаю, как писал этюд во время боя на Фридрихштрассе, охваченной пламенем улице Берлина. Стоял гул. Дым бурными вихрями рвался в небо, а пепел все время приходилось сдувать с палитры. Дома постепенно обрушались. И солдаты, пробегавшие мимо, все время пытались передвинуть меня подальше: «Гляди, завалит!». Но при этом добавляли: «А ты рисуй! Рисуй, как гитлерово логово горит!» В день Победы я залез по штурмовым лесенкам на Бранденбургские ворота, на самый верх. Забрался там на круп коня триумфальной колесницы, сильно пострадавшей от обстрелов, и устроился писать этюд еще догоравшей улицы. Я яростно создавал «памятник истории». Жаль, что этот этюд не сохранился до наших дней.
– После исчезновения с географической карты мира страны с названием СССР, предпринимались попытки, в чем-то успешные, необходимые, а в чем-то тщетные и глупые, подвергнуть ревизии советскую литературу и искусство. Как вы сегодня оцениваете достижения в этих сферах в советское время?
– Очень высоко! Может быть, ни одна другая страна не имеет такого богатого «портрета самой себя», такого уровня осознания своей красоты, самобытности и своих проблем. Замечательные произведения тогда рождались в музыке, литературе, кино, театре, изобразительном искусстве. Нередко это случалось наперекор официозу, но не наперекор реальным чувствам и чаяниям людей. Попробуйте вычеркнуть это искусство из нашей жизни, из жизни всего мира, как бы сейчас ни складывались обстоятельства, и настанет провал, случится обнищание культуры. Да, несомненно, наше искусство в целом – часть европейского и мирового, но у нас свой путь, и особенно это проявилось в ХХ веке. Хотя просматривалось всегда, с эпохи иконописи. Русское искусство во все периоды истории отличает поиск духовности. Россия – страна трудной, но тонкой духовной культуры, страна, которая достойно прошла через многие испытания и муки. И это выражено в творчестве художников.
Лучшее искусство советского периода – о жизни. Со всеми ее противоречиями и разночтениями. В этом его глубинная суть. Это отражение потребности языком искусства выразить свою радость или боль, сомнения, поиск истины. И те, кто пытается покрасить его в единую черную или серую краску, унижают не только искусство России, но и всю ее историю.
– В этой истории случалось всякое. И в разных сферах жизни. Были печальные, трагические страницы. Хотя, согласен с вами, черно-серый подход изначально ущербен.
– Мне, конечно, ближе моя «сфера». Да, административно-идеологический нажим и репрессии делали свое черное дело. Да, было громадное число иллюстративно-помпезных картин, но и у художников, и у зрителей они вызывали соответствующую оценку, а иногда и брезгливость. При этом многие художники старшего поколения всей душой разделяли романтику революционных лет и верили в красоту повседневной жизни простого человека. Их романтические, трагические и лирические работы выражали мечты и тревоги тех лет. Да, мечты подчас неосуществленные, а то и обманутые. Как и оправдавшиеся тревоги.
Общий для всех европейских художников тогда стиль времени раскрывался в искусстве у нас и на Западе очень по-разному. И в первую очередь это было связано с различием в ценностных основах. Сейчас очень заметно, насколько у нас разные нравственные истоки и разная вера. В России расцветало искусство сложных раздумий, и это происходило наперекор официозу, параллельно с ним.
– Думаю, сейчас наступил момент вспомнить о тех, с кем вы работали в одно время, кто были вашими единомышленниками.
– Моими старшими друзьями были прекрасные художники – мощный, умевший мастерски передавать трагизм жизни Павел Корин и светлый, мечтательный Юрий Пименов. Павлу Михайловичу нравились у меня картины проблемные, метафорические, наполненные драматизмом. А Юрий Иванович считал моей более сильной стороной лирику и всячески склонял к ней. Также много значило для меня творчество коллег и друзей по Союзу художников, таких непохожих друг на друга, как, например, Валентин Сидоров, Виктор Иванов, Андрей Горский, Дмитрий Жилинский, Таир Салахов… Разве всех перечислишь!
Мне представляется, что во второй половине ХХ века у нас было очень яркое и самобытное искусство. Не могу не вспомнить своих учеников. Среди них прекрасный колорист, народный художник России Владимир Ельчанинов и другой народный художник Вячеслав Самарин с его трудными глубокими картинами, где каждая деталь, что называется, «говорящая». Перед глазами и замечательное полотно Валерия Балабанова, тоже народного художника: вздыбленные в противостоянии друг другу черный и белый кони. Зритель обязательно находит в этой работе глубокие смыслы. А вот еще один народный художник – Михаил Абакумов. Когда он учился у меня на первом курсе во ВГИКе, я написал с него портрет «Миша, солнце и цветы»: такой светловолосый крепкий парень в венке из желтых одуванчиков, и совсем другой образ – сильного, волевого, напряженно думающего художника – его я сделал через пять лет, этот холст сейчас в Третьяковской галерее. Или лиричный пейзажист Виктор Брагинский! Таких мастеров в нашей живописи много.
Все они учились и работали в советское время, а потом не потерялись и в современном мире, хотя у каждого своя судьба. Художник – сын своего времени, своего поколения, своей страны, средоточие ее чувств, мыслей, отношений. Именно в этом контексте он прокладывает собственные пути интерпретации реальности. Я вырос в традициях русской культуры, я русский художник и потому убежден в этом.
– До сих пор можно услышать насмешливые оценки в адрес термина «социалистический реализм». Многим это малопонятно. Ведь нет же, скажем, такого понятия как «капиталистический реализм».
– Реализм – это искусство, в котором художник стремится выразить личное отношение к реалиям жизни. Я реалист. А понятие соцреализм я никогда не понимал, и вряд ли мое творчество соответствует этому понятию. Несмотря на обстоятельства, я всегда чувствовал себя свободным и искренним художником и никогда не работал на заказ. У меня нет ни одной идеологической, политической вещи, нет и официальных портретов. Хотя теперь многие говорят, что это невозможно, что советские художники должны были отрабатывать госзаказ. Первый раз я понял, что любое высказывание художника имеет политическое содержание, когда поначалу не принималась моя картина «Дыхание весны» (сегодня она в Русском музее). Официально мне заявили, что солдат на фронте должен думать не о весне и подснежниках. Да, ругали меня часто, несколько раз снимали мои работы с экспозиции престижных выставок, обвиняя за содержание работ. Из-за желания дописать картину «Безымянная высота» мне пришлось уйти из Студии военных художников имени Грекова.
Сейчас принято говорить, что все, что было в те годы, – это либо официоз (назовем его, ладно, соцреализмом), либо нонконформизм. То есть в обоих случаях – ярко политизированное творчество. Но так вычеркивают из нашего искусства основную линию его развития. Это какое-то стремление к упрощению и к эстетической заданности в угоду политике. Причем это свойство просматривается порой и у тех, кто тоскует по ушедшей системе, и у тех, кто ее ненавидит. Поэт Леонид Мартынов прекрасно подметил: «Движутся старые с малыми будто музейными залами, глядя в безумной надменности, как на окаменелости, на золотые от зрелости ценности современности».
Парадное искусство с объяснимой необходимостью присутствует в любую эпоху и при любой власти. Это тоже одна из функций творчества. Есть искусство, иногда очень мастерское, но поверхностное. Есть искусство, которое обращено прежде всего к коллегам-художникам, потому что творческий акцент сделан на поиске новых форм художественного высказывания. И есть произведения, которые создают видение мира, в зрительном образе отражают невыраженное словами, но чувственно значимое.
– Все уходит на второй план, когда пробивается что-то по-настоящему талантливое, несущее людям открытия и нечто необъяснимое, завораживающее…
– Да, это и есть искусство. Помимо политической системы и ее запросов, помимо социального строя была и остается русская культура, никуда не уходят основные вопросы, которые она ставит, и основные проблемы, которые ее волнуют. Я, как художник, всегда работал в контексте русской реалистической школы, а для нее на первом месте всегда стояли темы сострадания, милосердия, любви. И эта традиция никак не заглохла в советское время, наоборот, расцветала. Мне очень повезло этот расцвет застать и при нем работать.
Кстати, расцвет был не только русского искусства. Россия сумела тогда передать свой культурный импульс художникам союзных республик и автономий, вскормила интереснейшие национальные художественные школы – от Прибалтики до Закавказья и Средней Азии. Они учились в Москве и Ленинграде, а потом становились яркими оригинальными художниками, создававшими особый образ своего национального искусства. Именно художниками, а не ремесленниками. Они учились в наших вузах, а потом совершенствовались в наших домах творчества, где безостановочно шел уникальный диалог культур.
И еще, что особенно важно: тогда зритель смотрел на искусство прежде всего как на духовную пищу, а не как на материальную ценность. Это создавало совсем другую творческую среду – не такую, как на Западе. И в этом была сила нашего искусства.
Зрители играли огромную роль. Они не были равнодушны, выставки всегда сопровождались спорами, дискуссиями. И вокруг моих картин возникали острые диспуты – сохраняю поныне письма зрителей, статьи в газетах и журналах, книги отзывов. Спорили не просто о картине – о понимании жизни.
Я убежден, искусство – важнейший инструмент самопознания и самостроительства и для человека, и для общества в целом. Для меня картина – не украшение стены, а раздумье, нацеленное на беседу, соразмышление со зрителем.
Сюжеты моих картин всегда связаны с пережитым личным впечатлением. Но потом я долго работаю, осмысливая случившееся, ищу средства выражения. Сам холст пишу довольно быстро. А вот готовлюсь, ищу пластический образ долго. От первого эскиза до картины проходит большой путь, делается множество натурных этюдов. В моих картинах, если это, конечно, не портреты, обычно нет изображения конкретного человека – это всякий раз собирательный образ и, я бы сказал, уже символический, по сути своей, образ. Это есть даже в первых картинах – «Мать», «Машенька», «Дыхание весны», и уж конечно, в более поздних, в таких иносказательных раздумьях, как «Это мы, Господи!», «Притча об инакомыслии», «Здесь твой сын»… Стремлюсь, чтобы каждый фрагмент на полотне не был случаен, а нес метафору. Поэтому мои основные картины можно было бы назвать «символическим реализмом». Если уж хочется прибавить к термину «реализм» какое-то определение…
Но, конечно, я люблю писать и портреты. Нет ничего интереснее лица человека! Но портрет для меня – это не копия натуры. Это натура плюс ты сам. Цель работы – раскрытие понимания-видения образа портретируемого, поэтическая интерпретация его личности.
– Думаю, вас не может не волновать, что происходит с искусством России сегодня. Поделитесь наблюдениями.
– На вопрос о современности, в том числе об искусстве, нет и быть не может однозначного ответа. Увы, сейчас ценность искусства зачастую приравнивается к успешной продаваемости произведений. Тогда радуются галерейщики – идет торговля искусством. Каким? Тем, конечно, что приносит прибыль. У меня горечь на душе от неоправданной, бессмысленной потери искусством подлинных духовных целей, идеалов, великих традиций. Почему мы так ернически наслаждаемся самоунижением – самоуничтожением? У меня нет ответа и полного понимания. Согласен с русским поэтом, философом Вячеславом Ивановым: «Вся человеческая культура до сих пор остается протестом против смерти и разрушения». По крайней мере, должна оставаться.
Активно навязываемое нам так называемое актуальное искусство – скорее об обратном. Это подавление человечности в самом себе и в других. Хотя, конечно, искусство – это и поле спора, пространство поиска. Нельзя потерять многосложной сути искусства.
Каждый период нашей истории драматичен, и сегодня жизнь сложна, наполнена такими невероятными противоречиями, которые современнику иногда невозможно осознать. Но никто кроме нас не может выстроить нашу жизнь так, чтобы она несла больше радости и доброты.
Знаете, я люблю строки Алексея Толстого: «Други, гребите! Напрасно хулители мнят оскорбить нас своею гордынею. На берег вскоре мы, волн победители, выйдем торжественно с нашей святынею!». И потом: «Мы же возбудим течение встречное – против течения!». Что бы ни происходило, я смотрю в будущее с надеждой.
