«Chimistes et ecrivains: Марк Алданов, Борис Пантелеймонов и другие»
В дискуссии принимали участие:
Василий Зубакин, писатель, профессор, заведующий кафедрой возобновляемых источников энергии РГУ нефти и газа (НИУ) имени И. М. Губкина, автор более 50 научных работ по вопросам экономики и прогнозирования энергетики, автор романов «Жестяной пожарный» и «В тени трона», член Литературной академии премии «Большая книга»;
Иван Родионов, литературный критик, обладатель премий «Литблог», «Чистая книга», «Неистовый Виссарион» и «Гипертекст», автор литературно-критических сборников «сЧетчик» и «На дно, к звездам», член Литературной академии премии «Большая книга».
В.З.: Тема наша велика и обширна…
И.Р.: И порядка в ней нет!
В.З.: Это как посмотреть. Ключевое место в сегодняшней дискуссии будут занимать две фигуры – Марк Алданов и Борис Пантелеймонов. Чуть позже нужно немного поговорить о феномене писателя-химика. Так сказать, осветить историю вопроса. А пока – общая фактура.
Марк Александрович Алданов и Борис Григорьевич Пантелеймонов – люди с удивительно совпадающими судьбами. Алданов родился в 1886 году, Пантелеймонов – через два года; оба – в провинции: первый – в Киеве, второй – в Сибири; оба – в состоятельных семьях «третьего сословия». Причем, что любопытно, объединяет их еще и… сахар. И отец, и дедушка Алданова по материнской линии – известные сахарозаводчики. А одной из важных научных работ Пантелеймонова-химика стала книга «Анализ сахарина и сахаросодержащих веществ», вышедшая в 1922 году в издательстве «Товарищество “Просвещение”». Символическая дихотомия 1922 года: Алданов уже в эмиграции (сахар), а другой молодой ученый поднимает с колен науку Страны Советов (сахарин).
Оба стали профессиональными химиками мирового класса, потом – первоклассными писателями. Причем оба – эмигранты, близкие друзья И. А. Бунина. Наконец, и Алданов, и Пантелеймонов закончили жизнь во Франции в 50-х годах ХХ века.
Это их объединяет, хотя, конечно, были различия – в образовании, отношении к революции, уровне литературной известности.
Алданову удалось окончить два факультета Киевского университета – физико-математический и юридический – и продолжить обучение в Европе. А Пантелеймонову не повезло – аресты и ссылка за революционную деятельность (он был эсером) не позволили доучиться. Тем не менее по количеству научных работ и, главное, патентов на изобретения сибиряк обогнал киевлянина.
Марк Александрович получил литературную известность в 29 лет, написав книгу о Льве Толстом, а Борис Григорьевич – только в 58 лет, хотя в 27 лет был издателем и редактором журнала под названием «Мыловаренное дело». Во время Первой мировой войны химик Алданов работал в сфере разработки химического оружия, а Пантелеймонов – геройски сражался на фронте в составе химической команды пехотного полка и был награжден орденами Святого Станислава и Святой Анны.
Народник-социалист Алданов покинул Россию в 1918 году, а эсер Пантелеймонов (несколько арестов при советской власти) стал невозвращенцем только в 1929 году; создав производство в Крыму, Борис Григорьевич формировал позднее химическую промышленность в Палестине на Мертвом море.
1930-е для Марка Александровича – пик его популярности в литературе и известность в химической науке; в эти годы происходят и странные события в жизни Пантелеймонова (имитация самоубийства, удивительное проникновение в круг русских литераторов Парижа).
Вторая мировая война «изгнала» Алданова в США, где он создал популярный русский литературный журнал, а Бориса Григорьевича – в антифашистское сопротивление во Франции.
В годы холодной войны Алданов – убежденный антикоммунист, а Пантелеймонов – активный сторонник СССР. При этом последний за какие-то четыре года становится известным писателем в среде русской эмиграции.
Алданов 13 раз (!) был номинирован на Нобелевскую премию по литературе.
Прах Бориса Григорьевича покоится под Парижем, на Сен-Женевьев-де-Буа; прах Марка Александровича – в Ницце, на кладбище Кокад.
И.Р.: И немного о литературных химиках вообще. Долгое время никакого антагонизма между «химиками» и «лириками» не было. Вспомните того же Ломоносова. Но потом пошло некое несколько искусственное разделение. Все помнят, например, слова тургеневского Базарова о том, что порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта. Почему именно в двадцать раз-то? Бог им судья, этим нигилистам. Никакого антагонизма в этих двух ипостасях нет. И то, и другое – о природе, познании мира. Да и о чем-то высшем тоже.
Возьмем ХХ век. Гроссман – потомственный химик, у него МГУ за плечами. Причем химик-практик – трудился в Макеевке и Сталино. Старшим научным сотрудником, завлабораторией. Пятнадцать лет этому делу отдал, между прочим.
Михаил Пришвин учился химии в Лейпцигском университете, когда там преподавал знаменитый Освальд, нобелевский лауреат. И первое время по возвращении в Россию Пришвин пытался делать научную карьеру и опубликовал ряд специализированных работ. Правда, потом от этого опыта сознательно открестился, о чем упомянул в дневнике. Но при этом какие-то химические «хвосты» в его прозе всегда оставались. Неудивительно, например, что существует опубликованная в научном журнале статья от 2017 (!) года, которая озаглавлена так: «Тема химии в творчестве Пришвина».
Николай Носов поступал в Киевский политехнический институт, но его не приняли – не окончил профшколу. Хотя страстно о карьере химика мечтал. Еремей Парнов, кандидат химических наук, работал в системе Академии наук. Помните его книгу «Третий глаз Шивы» – про исчезновение профессора-химика Солитова?
Был еще такой писатель Алексей Ливеровский, блокадник, автор книг про природу и охоту. Он был доктором технических наук и даже получил Сталинскую премию в области химии.
Два наших прославленных поэта – Владимир Костров и Бахыт Кенжеев, завершивших недавно свой жизненный путь, – в свое время окончили химфак МГУ.
И так далее – примеров сопряженья химии и литературы великое множество. Но случай Алданова, конечно, все равно здесь стоит особняком.
В.З.: Да. Начнем с того, что среди главных героев его романов полно химиков. Ласточкин, Браун. Это неспроста – он знал, о чем пишет, поскольку сам был выдающимся химиком. Причем химиком, работавшим именно на войну, на защиту от ядовитых газов и создание газов для нападения. Надо сказать, что для начала ХХ века разработка химического оружия была передовой дисциплиной – примерно тем, чем в середине века стал атомный проект.
Кроме того, он даже выстраивает собственную философскую концепцию, как раз на основе диалога между двумя этими ипостасями. У него есть несколько серьезных историко-философских работ, главная из которых – «Ульмская ночь».
С одной стороны, эта работа посвящена роли случая в жизни. Точнее, соединению и борьбе истории «большой» и «малой» (частной, сотканной из этих самых случаев). Тут есть отчасти развитие историософских идей Льва Толстого, отчасти – полемика с ними. По форме это классический трактат, какие писали философы несколькими веками ранее, но с акцентами, расставленными по-иному.
И.Р.: Да. Впрочем, и сейчас «Ульмская ночь» читается вполне современно – это хороший гуманитарный нон-фикшн, не затерявшийся среди сборников эссе какого-нибудь Адорно или Сонтаг.
В.З.: С другой стороны, это такой метакомментарий Алданова к его собственным художественно-историческим текстам. Конечно, Алданов не Джойс, и читать его произведения без этого комментария вполне можно. Но «Ульмская ночь» – это своеобразный ключ к пониманию историософских идей Алданова, заложенных им в его художественных произведениях.
И этот текст, и некоторые другие работы Алданова построены как диалог писателя и химика. В «Ульмской ночи», например, дискутируют два героя: писатель, обозначенный литерой «А» (Алданов), и химик, обозначенный буквой «Л» (Ландау, настоящая фамилия автора). Интересно: встречаются ли еще где-то в литературе такого рода философские диалоги, когда автор натурально раздваивается, разделяется на две разные ипостаси, пытаясь таким образом диалектически установить истину. У Георгия Петровича Щедровицкого в работах Московского методологического кружка это называлось «конфигурированием» знания – когда люди с разными парадигмами смотрят на один и тот же объект и видят разные предметы. Попадалось ли вам подобное в литературе – в российской, в зарубежной?
И.Р.: Ну, если говорить не конкретно про химиков, то такого достаточно. Возьмем старый добрый пушкинский «Разговор книгопродавца с поэтом» – чем здесь не единство и борьба противоположностей, причем в одном лице? Бывают странные раздвоения – как у Розанова, который мог защищать совершенно разные точки зрения по одному и тому же вопросу, прячась под псевдонимами. Однако если брать конкретно химиков, то это, наверное, действительно единичный и уникальный случай.
В.З. А такой вопрос: если поставить Алданова на условную шкалу исторических романистов, к кому он ближе? К Тынянову? Может, к кому-то из современных авторов? По стилю, сюжетам, жанровым особенностям?
И.Р.: Конечно, это вопрос сложный. Мы неизбежно здесь становимся на тонкую грань предположений. Во-первых, думается, его творчество вполне укладывается в традицию хорошей западной исторической беллетристики. Помните новеллизированные биографии, написанные Цвейгом или Моруа? А во-вторых, можно вспомнить еще одного эмигранта, пусть временного – Алексея Толстого. Если бы он писал, допустим, о XIX веке, вероятно, у него вышла бы проза сродни алдановской. А вообще, Алданов во всем скорее эдакий мастер гармонии, что ли. Как Бунин или тот же Набоков. Кстати, интересно – конкурировали ли Алданов и Набоков за читателя?
В.З: У них была длинная и сложная история отношений. Алданов на 13 лет старше Владимира Владимировича, и Набоков-отец – Владимир Дмитриевич – высоко ценил творчество Марка Александровича, особенно повесть «Святая Елена, маленький остров». Первая публикация стихов Набокова (еще не Сирина!) в 1920 году была в парижском журнале Алданова «Грядущая Россия». Личное знакомство состоялось в 1932-м, а в 1936-м Набоков написал рецензию на алдановскую трилогию «Ключ», «Бегство» и «Пещера», разобрав его основные приемы, «прозрачную простоту слога, лишенного ложных прикрас», систему «ироническо-исторических» сопоставлений.
И.Р: Алданов же помог семейству Набоковых перебраться в США в 1940 году?
В.З.: Не совсем так: помогли издатель Михаил Карпович и кузен Николай Набоков, обеспечив визы, финансовые гарантии и даже жилье на первое время. Алданов в 1939 году, еще до войны, был приглашен читать курс русской литературы в Стэнфордском университете, но отказался, предложив вместо себя Набокова. А в 1941 году уже Владимир Владимирович помогал выбраться из смертельно опасной для евреев Франции семье Алданова. В 1942 году Марк Александрович начал издавать русский литературный журнал в США, и многие читали его именно из-за публикаций Набокова, уверенно набиравшего в это время популярность.
И.Р.: Из переписки Алданова и Набокова видны острота и горячность автора «Лолиты» и «дипломатическая» сдержанность Алданова.
В.З.: К сожалению, эта крайне интересная переписка не опубликована полностью до сих пор, но даже доступные нам фрагменты позволяют раскрыть новые грани их характеров и взглядов. Ведь в своих книгах авторы всегда как бы в «защитной маске», а их истинное лицо проявляется в переписке с близким человеком. Именно такими были отношения Алданова и Набокова. Охлаждение между ними наступило только в 50-е годы, хотя Набоков очень высоко оценил «Ульмскую ночь», о которой мы уже упоминали.
И.Р.: И они по-разному относились к Бунину.
В.З.: Да, это правда. Алданов высоко ценил все творчество Ивана Алексеевича, а Набоков – только стихи, считая Бунина прозаиком среднего уровня, ниже Тургенева. Несмотря на уговоры Марка Александровича, успешный американский писатель даже отказался участвовать в благотворительном вечере в Нью-Йорке, когда Алданов собирал деньги для нищего и больного Бунина.
К сожалению, сохранились только письма Алданова Бунину, а вот письма Бунина Алданову – нет: архив пропал во время немецкой оккупации Франции в 1940–1944 годы. Наверняка там тоже было много интересных свидетельств.
И.Р.: Тексты обоих «писателей-химиков» – и Алданова, и Пантелеймонова – очень кинематографичны, как мне кажется.
В.З.: Кстати, про кино. Очень обидно, что Алданова так мало экранизировали. Можно вспомнить разве что спорный, но интересный фильм «Ключ» Павла Чухрая, вышедший в 1992 году. У Алданова это трилогия – «Ключ», «Бегство», «Пещера».
Сценарист «Ключа» – настоящий злодей: он в конце фильма убил в ДТП героев всей трилогии. Это интересная история. Автор сценария – француз левых убеждений. Хорошо было бы поговорить с ним – похоже, он подобрался к разгадке того, кто же все-таки сдал в гестапо главного героя французского Сопротивления Жана Мулена.
Вообще, книги Алданова – это такой хороший, простите за оксюморон, художественный исторический научпоп. Серия его книг о двухстах годах российской и европейской истории вполне могла бы быть факультативным чтением для студентов-историков и для студентов-гуманитариев. Вот про Суворова. Вот вам Чертов мост, Екатерина II. Вот Павел I, вот Александр I. Любопытно, что Алданов не берет войну 1812 года: он настолько влюблен в Толстого, что не решается прикоснуться к этой теме. Кстати, первая работа Алданова была как раз посвящена Толстому и Ромену Роллану. Так вот, период наполеоновских войн автор пропускает, а дальше идет подряд – вплоть до 1953 года.
Его романы очень хорошо иллюстрируют российскую историю. Возьмем, например, книгу «Самоубийство». Ее нужно читать, если хочется понять, почему российскую революцию финансировали люди бизнеса, которых эта революция потом уничтожила. А «Святая Елена, маленький остров», а «Убийство Урицкого»? Что ни говори, это исторические романы, которые мы как-то почти не замечаем.
Марк Александрович поднимает в своих книгах вопросы, острые до сих пор. Например, был ли Ленин немецким шпионом? И отвечает: вовсе не обязательно, скорее нет, и различные материалы по этому поводу – это, вероятно, фальсификация. Говоря по-нынешнему, фейк. При этом Ленин первое время объективно действовал в интересах Германии – пусть и неосознанно. В общем, книги Алданова – замечательная историческая беллетристика в хорошем смысле этого слова. Она увлекательна. Она заводит. Там есть интрига, там есть любовь, там есть экшн.
К тому же он тонко чувствовал литературные тенденции. У Алданова есть повесть «Бред», написанная в 1953 году. Ее герой – американский разведчик по фамилии Шелль, который приезжает в Советский Союз. Он профессионал, работал на несколько разведок. Его задача – выкрасть и вывезти из Советского Союза ученого, который придумал способ продления жизни. Ученый болен, он согласен выехать, если его прооперируют за границей. Шелль идет на бал в американское посольство, нарядившись в костюм графа Сен-Жермена, знаменитого авантюриста XVIII века. Американский посол не может помочь разведчику, как и хвастливый немецкий фельдмаршал. Тогда Шелль-Сен-Жермен посреди шумного бала обращается к пришедшему Иосифу Виссарионовичу как к высшей инстанции. Словом, делает все для того, чтобы спасти этого человека, вывезти его.
Ничего не напоминает? Воланд, Мастер, бал Сатаны в американском посольстве. Только год другой. Едва ли Алданов читал рукопись «Мастера и Маргариты», но совпадения, так сказать, симптоматичны.
И.Р.: Согласен. Любопытно, что Булгаков, Алданов и Паустовский были однокашниками по Киевской гимназии. А по «Мастеру и Маргарите»… Звучит странно, но писатели-эмигранты первой волны обыкновенно скорее интересовались какими-то правомерными советскими авторами, а не подпольными и неподцензурными. Сколько было откликов в свое время на «Ташкент – город хлебный» Неверова! Даже Кафка писал про эту книгу. А допустим, на выход той же «Белой гвардии» из всей эмиграции отозвался чуть ли не один Ходасевич. И то в том духе, что это полезная книга для Советов, которая фиксирует поражение белых.
Есть еще одно интересное пересечение. Нарком Луначарский, как известно, писал пьесы. И это были вовсе не соцреалистические пьесы – на дворе стояли модернистские 20-е годы. И у Луначарского была пьеса «Фауст и город». Исследователи находят в ней много пересечений с «Мастером и Маргаритой» и предполагают, что, возможно, некоторые моменты этой пьесы Булгаков в своем романе пародировал. Еще у Луначарского есть пьеса «Иван в раю», где герой по имени Иван попадает в рай и уговаривает Бога оставить престол и передать власть над миром трудящимся. Причем помогает Ивану в этом деле почему-то Каин. Так вот, все эти тексты Луначарского читал и очень иронично и жестко критиковал Алданов. У него есть цикл критических статей, как раз посвященных творчеству наркома. Такие вот пересечения.
Еще кажется, что со временем тексты Алданова все сильнее уходили в остросюжетность, касаясь шпионских, авантюрных сюжетов. Сюжетов про спецслужбы. Это такой мировой тренд был – бондиана и тому подобное?
В.З.: Если брать стилистику и сочетание глубины, психологизма и остросюжетности, Алданову ближе, скорее, Джон Ле Карре и даже, наверное, Грэм Грин.
Кстати, на теме спецслужб можно перевести разговор и на Бориса Пантелеймонова. Он точно каким-то боком был связан с советскими спецслужбами: общается с издателем «Русского патриота» Румановым, агитирует Бунина вернуться в Советский Союз, пойти к советскому послу и тому подобное. И при этом в свое время он представляет СССР на химическом конгрессе в Берлине, а до этого – воюет на фронтах Первой мировой в составе химической команды. Удивительной биографии человек! Еще была история в Палестине, куда он бежал, а после участвовал там в создании британской химической концессии. Тут и добыча серьезнейшего стратегического вещества – нитрата калия, который является основой для пороха. Это было жесточайшее соперничество британцев с немцами, поскольку немцы во время Первой мировой войны и в 20-е годы были калиевыми монополистами. И вот эта концессия досталась британцам, которые ее передали, так сказать, группе товарищей. Одним из этих товарищей, кстати, был небезызвестный Петр Рутенберг, эсер, убийца Георгия Гапона.
Или еще замечательная история. Пантелеймонов был женат четыре раза. В Палестине он ссорится с супругой (очередной), продает все, закрывает дело, покупает двенадцать букетов цветов и раскладывает их в своей комнате… Журналисты разносят весть о его самоубийстве. Да что журналисты – о суициде Пантелеймонова сообщает даже Горький!
Однако проходит немного времени, и «покойник» появляется на пороге дома Алексея Ремизова во Франции. Входит в ремизовский круг, осваивает художественную манеру тамошней литературной компании. И, по сути, начинает жизнь заново. Правда, с 1940 по 1945 год – лакуна, чем он занимался, неясно. Тэффи писала, что он участвовал во французском Сопротивлении. Был, правда, один полученный им во Франции и Германии патент, дата – 28 января 1943 года. Патент на эффективный способ обработки кожи и одежды, восстанавливающий структуру материала, подвергшегося химическим либо механическим воздействиям. Полезное дело – особенно во время войны.
И.Р.: Как вы уже упомянули, в случае с Пантелеймоновым снова не обошлось без имен Бунина и Тэффи.
В.З.: Да. Это очень интересный сюжет – история взаимоотношений Пантелеймонова, Бунина и Тэффи.
Я провел много часов в архиве Дома русского зарубежья, читая письма Бунина к Пантелеймонову. Когда держишь в руках эти замечательные свидетельства, все время хочется подарить Ивану Алексеевичу пачку простой бумаги, потому что он писал на каких-то бланках, на какой-то оберточной бумаге – увы, в 40-е годы великий писатель жил в нищете.
Например, любопытно: как Бунин обращался в этих письмах к Пантелеймонову? Остроумных прозвищ – масса. «Патриот Патриотович», «Сын трудового народа», «Товарищ», «Пантелей Пантелеевич», «Ермак Пантелеевич» – тут обыгрывается просоветская ориентация адресата и его сибирское происхождение.
Или почему «Менделеймонович»? Бунин прочитал книгу Пантелеймонова о Менделееве. Интересно, что в этой книге описана запретная любовь Менделеева к юной девушке, которая была подругой его дочери и моложе ученого на 26 лет. И в то же время здесь считывается аналогия на запретную любовь самого автора, которая довела его до попытки самоубийства в Бейруте (или, может быть, это была просто эвакуация агента советских спецслужб). Инсценировка самоубийства Пантелеймонова стала широко известна благодаря публикации в знаменитом сборнике «День мира. 27 сентября 1935 года» под редакцией Горького и Кольцова.
Обращения «Дядя Володя», «Дядя Боря» взяты, понятно, по названию самого известного произведения Пантелеймонова (Бунин книгу прочитал и оценил достаточно высоко). «Князь Мышкин», «Le Prince Mychkine» – у Пантелеймонова была ручная мышь, и это изумляло Бунина. «Дядя», «брат», «сестра», «сестричка» – это обращения, принятые в кругу Пантелеймонова, Бунина и Тэффи. «Григорий Борисович» – это Борис Григорьевич наоборот; «Старушек» – это «старичок» по-польски. «Писатель и химик» – ну, тут все понятно. Именно отсюда, кстати, зародилась наша идея сопоставления творчества Алданова и Пантелеймонова.
«Дорогой Нет-но-куа!» – так странно обращается в одном из писем Бунин к своему адресату, и здесь зашифровано сразу несколько сюжетов. Нет-но-куа – это имя приемной матери-индианки Джона Теннера из одноименной статьи Пушкина (Пантелеймонов много заботился о Бунине, помогая в том числе деньгами); снова – намек на радикальную перемену судьбы сибиряка, как и судьбы Теннера – у Пушкина (из Сибири – во Францию, из химиков – в писатели); Пантелеймонов также (как и Теннер в пушкинском переводе) много пишет об охоте, диких лесах и реках.
Прозвища «Среброволосый автор» и «Граф» намекают на благородную внешность Пантелеймонова, которую иногда связывали с дворянским происхождением, хотя Борис Григорьевич – купеческий сын из таежного Муромцевского района Омской области; «Серебристый канадский бобер», «Седой канадский тигр» отсылают к сходству Сибири и Канады и седине адресата. Наконец, «Таежный Миклухо-Маклай» – так как Бунин читал книгу Пантелеймонова о Миклухо-Маклае.
Еще более интересно, как подписывался Бунин в письмах Пантелеймонову. «Граф Иван», «Тонкий старичок», «Неприличный карикатурист» (в письмах много картинок 18+), «Доброжелатель», «Пахом Манделеевич», «Иван Терибль», «Иван Иванович», «Сухово-Кобылин», «Благодетель», «Князь Буй-Горбунец», «Князь Игорь Бунин», «Ванин», «Иван Горький», «Невозвращенец»…
А вот эту подпись поймут только астматики: «Действительный статский советник Ефедрин Адреналинович Астмов». Дело в том, что у Бунина была эмфизема легких, случались удушья и ему приходилось расширять бронхи с помощью эфедрина и адреналина.
Забавная стихотворная подпись: «(В виде франков и доллАров) Иван Бунин – Граф Уваров», а дальше Бунин делает пояснение: «Я один из потомков графини Уваровой».
Есть «советские» подписи: «Иван Лебедев-Кумач», «Описатель природы, тяжко страдающий без Сталинградской России». Здесь Бунин обыгрывает публикации в газете «Голос Родины», финансируемой советским посольством, в которой часто публиковался Пантелеймонов.
Некоторые подписи свидетельствуют о том, что живущий в бедности Бунин относился к себе с горькой иронией: «Известный не только вам, но и всем» – «Великий», «Лауреат», «Почетный академик Российской императорской Академии наук», хотя все это было правдой….
Интересна история подписи «Маркиз De Fournel». Дело в том, что в период дружбы с Пантелеймоновым (конец 1940-х годов) Бунины подолгу жили в «Русском доме» в Жуан-ле-Пене, в районе Фурнель (Fournel). Пансионат был дешевым, питание – скудным, и жившие на грани нищеты Бунины очень радовались каждому визиту Пантелеймонова и Алданова, традиционно нагруженных сумками со всяческой снедью. Поэтому, подписывая письмо «Маркиз De Fournel», Бунин иронизирует над бедностью своей семьи.
Письма же Пантелеймонова Бунину, к сожалению, не сохранились, об их содержании мы можем только догадываться по ответным письмам.
После смерти Пантелеймонова Иван Алексеевич уговаривал вдову отдать письма, объясняя, что там много «неприличного», что написаны они были иногда «по пьяному делу». Вдова проявила характер и писем не отдала, благодаря этому мы имеем возможность изучать уникальные автографы Бунина.
И.Р.: Интересно! А третья вершина этого треугольника – Тэффи?
В.З.: О своем друге Борисе Пантелеймонове Надежда Тэффи писала в одноименном очерке, где рассказала, что их личное знакомство произошло в начале 1946 года, когда Пантелеймонов готовил к изданию «Русский сборник» и приглашал к участию в нем разных писателей. Сам он тоже написал рассказ, который, судя по всему, Тэффи не очень понравился: слишком сильно в нем было влияние Алексея Ремизова, с которым Пантелеймонов подружился еще до войны. Потом Пантелеймонов написал новый рассказ, который Тэффи похвалила, а автор, как она пишет, пришел благодарить. С этого началась их дружба.
В своем очерке Тэффи называет себя «крестной» первой книги Пантелеймонова «Зеленый шум».
Тэффи пишет о своеобразном «Тройственным союзе»: «Мы любили собираться втроем – Бунин, он и я. Было хорошо, да, было хорошо; они оба называли меня “сестрицей”».
В архиве Дома русского зарубежья хранятся письма Тэффи к Пантелеймонову. Чаще всего Тэффи начинает их с обращения «Дорогой мой друг и брат», «Милый братец», «Брат мой названный», «Милый друг», «Чудесный мой брат». А подписывала свои письма так: «Ваша всегда сестра», «Любящая ваша сестра».
Обсуждая с Пантелеймоновым его произведения, Тэффи давала им прямые оценки, разве что несколько смягчая их своим дружеским расположением к автору. «Братец, дорогой, любимый! “Чары” так себе, нужно много поправить. Зато «Урман» – великолепный, просто замечательно!»
Сестринская любовь Тэффи была ревнивой, и она не стеснялась это показывать. Ревнив был и интерес к советам, которые давал Пантелеймонову Бунин. В письмах Тэффи была насмешлива и остра на язык; в текстах же, предназначенных для публикации, она была мягче. В очерке, характеризуя замечания Бунина, она ограничилась парой коротких фраз. «Бунин классик. Нарушение законных форм для него кощунство». В письме же дала себе больше простора: «Очень интересно, как Иван Алексеевич правил ваш “Вальс”? Я всегда чуть-чуть, оставляю всю вашу индивидуальность, а Иван Алексеевич подминает вас под классику, что не всегда к вашей выгоде. Иногда девочка мила именно с веснушками».
Очерк о Пантелеймонове Тэффи написала после его смерти, отмечая все самое лучшее, что в нем было: «Другом он был пламенным, защищал своих друзей, берег их». Точно так же поступает и сама она по отношению к Борису Григорьевичу. К примеру, она ни словом не обмолвилась о тех подозрениях, которые звучали со стороны авторитетных писателей-эмигрантов в адрес Пантелеймонова в связи с его просоветскими высказываниями.
Пантелеймонов стал для Тэффи самым близким другом из новых послевоенных знакомых. Пронзительная нота, так характерная для воспоминаний Тэффи о людях, которых она искренне любила, звучит и в поминальном очерке о Пантелеймонове. Если Тэффи и любила кого-то, то именно по-русски: так, как она писала своему другу Борису Пантелеймонову – «без берегов».
Интересно обсудить собственно литературную манеру Пантелеймонова, его язык и стиль. Он менялся от произведения к произведению. Но кто на него влиял больше? Ремизовский «обезьяний орден»? Или Бунин и Тэффи, которые правили Пантелеймонова порой совершенно беспощадно?
И.Р.: Все это достаточно интересная и сложная история: именно с литературоведческой и историко-литературной стороны изучать творчество Пантелеймонова. У него в книгах есть много разного, о чем хочется поговорить. Про те же «Приключения дяди Володи». Тэффи, например, считала образ этого героя очень удачным и ставила его в несколько удивительный ряд – с Базаровым и Иволгиным Достоевского. Почему так? Может быть, потому что это герои не совершенные, не святые, но энергичные, природные, заряжающие других действием. Кроме того, интересна у Пантелеймонова тема рек. Как у Твена (или у Алексея Иванова в «Географе…»), в книгах Пантелеймонова происходит инициация молодых рекой. Впрочем, это долгий отдельный разговор.
Что касается авторского стиля, то он у Пантелеймонова действительно несколько ремизовский. Синтаксис своеобразен – короткие экономные предложения, множество тире. Иногда нет не только прилагательных и наречий, но и глаголов. Та же Тэффи укоряла Пантелеймонова за «ремизовщину». Однако с Ремизовым в прозе та же проблема, что и с Маяковским в поэзии. Стоит самую малость попасть под влияние, и это уже очень заметно. Даром что это все, скорее, общие веяния литературы 1920-х. Вспомните того же раннего Пильняка.
И еще одно. Проза Пантелеймонова подкупает в том числе своим юмором. Добрый хороший юмор в литературе – вещь редкая. А у него он какой-то озорной, размашистый, без эзопо-двоемысленных подкладок. Возможно, так вышло потому, что он поздно пришел в литературу, и ему просто не нужно ядовито острить, как иным молодым авторам. Пантелеймонов начал писать в 59 лет (!), даже позже, чем другой известный автор, связанный с Омском, – поэт Иннокентий Анненский.
В.З.: Надо сказать, что путешествие на корабле дяди Володи – это путешествие по реке Тара. Она на самом деле судоходная только от устья впадения в Иртыш и до Муромцево. И вот они плывут на своем корабле, и это просто совершенно замечательно описано. Действительно, как из «Приключений Гекльберри Финна», только по-русски. А эпизод, когда герои причалили, чтобы взять дров, плохо привязали корабль, и его унесло, а они думают, что его украли цыгане. Все это выписано совершенно волшебно. И очень узнаваемо. Муромцевский район – это 200 километров севернее Омска.
И.Р: Можно ли назвать Пантелеймонова омским «гением места»? Да, он большую часть жизни прожил не там, он эмигрант – но все-таки: каково его место в тамошнем литературном пантеоне? Ведь в Омске много культурных героев – в диапазоне от тех же Достоевского и Анненского до Егора Летова.
В.З.: Борис Пантелеймонов, пожалуй, в пантеоне омских писателей занимает третье место. Первый, конечно, Достоевский – тоже не местный уроженец, кстати. Второй – знаменитый «король писательский», Антон Сорокин. А третий – Пантелеймонов. И единственный в мире памятник этому писателю находится именно в Омске – на Аллее литераторов.
