Первая волна русской эмиграции

0
VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

Уникальный культурный опыт послереволюционной эмиграции и ее монументальное и разноликое духовное наследие остается явлением беспрецедентным и непревзойденным

Татьяна Марченко, доктор филологических наук, зав. отделом культуры Дома русского зарубежья им. А. Солженицына


Весть о присуждении 10 декабря 1933 года Нобелевской премии по литературе Ивану Бунину облетела весь мир. Соотечественники писателя, оказавшиеся за рубежом, плакали от радости, словно узнали о победе на фронте. Газеты, ликуя, трубили о победе русской литературы и русской эмиграции: «Кроме России, русского языка и Пушкина за Буниным ничего не было, – утверждал известный критик зарубежья Г.В. Адамович. – Но этого оказалось достаточно для торжества». 

Сейчас термины «русское зарубежье», «русская диаспора» обозначают всех людей в мире, считающих себя русскими, помнящих свое происхождение.

Куда же бежали русские люди? Что ждало их «на чужбине», как им удалось выжить, устроиться, создать «Россию вне России», сохранить русскую ментальность и передать детям и внукам принадлежность именно русской национальной культуре?

Иван Бунин

Русский исход – эвакуация Белой армии и гражданских лиц в 1920 году из Одессы, Севастополя и Новороссийска – разрезал жизнь пополам. На кораблях союзников и на прочих судах, вместе с гражданским населением, бежавшим впопыхах, в никуда, без средств и почти без скарба, из Крыма и Одессы в 1920 году уплывала сама Россия. «Я зачем-то плыву в Константинополь, – выразил это общее чувство Бунин, – России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец».

Главный багаж изгнанников, их единственную ценность, лишить которой невозможно, составлял русский язык. «Человек, не говорящий и не думающий по-русски, перестает быть русским», – было записано в памятке белградского Союза ревнителей чистоты русского языка. Именно в Белграде под председательством П. Б. Струве был основан в 1925 году «Союз русских писателей и журналистов», а в 1928 году прошел Первый съезд русских писателей и журналистов за границей. 9 апреля 1933 года был открыт Русский дом имени императора Николая II, который построил эмигрант из России – архитектор В.М. Баумгартен.

На Балканах диаспора была по преимуществу православно-монархической, вобрав в себя остатки «белого воинства». Прага превратилась в крупнейший центр русского послереволюционного рассеяния благодаря политике чехословацкого правительства – «Русской акции», действовавшей с 1921 по 1938 год. Но «Русская акция» заслонила более широкомасштабную политику, направленную на всю эмиграцию, центральным звеном которой была поддержка русской демократической прессы. Так в Праге начала издаваться «Воля России», а в Париже – «Современные записки». «Все эмигрантские “ереси” – евразийство, социалистические издания, “возвращенчество с высоко поднятой головой” – шли именно из Праги» (Вадим Морковин). Евразийство оказалось единственным историософским и общественно-политическим учением эмиграции, надолго пережившим своих создателей. «Левые» евразийцы стремились в Советский Союз, поверив в идеи коммунизма. С.Я. Эфрон и Д.П. Святополк-Мирский поплатились за свою веру жизнью (оба были арестованы и погибли).

Т. Масарик считал, что образование и систематический труд воспрепятствуют «эмигрантским фантасмагориям», то есть политическим дрязгам, и во многом это удалось. По инициативе высланного из СССР в 1923 году В.Ф. Булгакова – директора музея Л.Н. Толстого в Ясной Поляне и хранителя его московского дома-музея в Хамовниках – появился Русский культурно-исторический музей, первый в истории эмиграции центр сохранения и изучения культуры русского зарубежья (1935–1944). На призыв поддержать музей откликнулись ученые и писатели, присылавшие свои книги с автографами, деятели искусства; сам Булгаков неутомимо разъезжал по всей Европе, комплектуя музейные фонды. Художественная коллекция музея пополнилась «великодушными дарами» Н.С. Гончаровой, Б.Д. Григорьева, М.В. Добужинского, Н.В. Зарецкого, К.А. Коровина, Н.К. Рериха, З.Е. Серебряковой и других известных мастеров. С русским музеем связано имя И.Я. Билибина, книжного графика, акварелиста, который писал декорации к спектаклям пражских театров, создал эскизы фресок и иконостаса для русского храма на Ольшанском кладбище в Праге. Война нанесла существенный урон музею, погибли многие раритетные экспонаты. Оккупационными немецкими властями был арестован директор музея В.Ф. Булгаков; однако он не только вернулся в Прагу, но и сумел собрать уцелевшую коллекцию и, согласно уставу музея, организовал ее передачу в Москву в «качестве национального достояния». Сам Булгаков вернулся в Ясную Поляну хранителем музея, а коллекция оказалась разделена – произведения искусства были переданы в Третьяковскую галерею, а документы и книги – в Российский (ранее Центральный) государственный архив литературы и искусства. 

В Берлине, игравшем в 1921–1923 гг. роль одного из центров русской культурной жизни, свободно скрещивались на краткий исторический миг пути тех, кто останется в эмиграции, и тех, кто вернется на родину. В Берлине надолго или временно останавливались А. Белый, А.М. Ремизов, Р.Б. Гуль, И.Г. Эренбург, В.Ф. Ходасевич, В. Б. Шкловский, Б.Л. Пастернак, Б.А. Пильняк, С.А. Есенин. Немецкая марка девальвировалась, и жизнь привлекала дешевизной; именно экономические выгоды обусловили размах постановки издательского дела: с 1918 по 1928 год в Берлине было зарегистрировано 188 русских издательств. По переписи 1925 года в Берлине русских оказалось около четверти миллиона. Русский «Шарлоттенград» – русский путеводитель, чтобы не затеряться, русские кафе, вывески, рекламы, книжные магазины «Москва» и «Родина» – мирное завоевание! Подспудно, однако, шел активный процесс быстрого взаимного знакомства с современными эстетическими и интеллектуальными тенденциями, многие из которых привезли в Берлин эмигранты: русский авангард в искусстве, формализм в литературоведении, из которого возникнет впоследствии европейский структурализм. К берлинскому периоду жизни В.В. Набокова (с 1923 по 1937 г.), вступившего в литературу эмигрантским писателем В. Сириным, относится почти все, написанное им по-русски в стихах и прозе в межвоенное время.

Как известно, Россия состоит из столицы и провинции. Именно так сложился и мир русского рассеяния. На периферии русского зарубежья оказались страны-лимитрофы, новые государства, образованные после распада Российской империи – Польша и Финляндия, Латвия, Эстония и Литва. Так в эмиграции оказались И.Е. Репин, Л.Н. Андреев, И. Северянин. Войска разгромленной Северо-Западной армии Н.Н. Юденича пополнили русскую диаспору. Русская жизнь в этих странах была похожа на довоенную, но в социальном и профессиональном отношении отличалась от других эмигрантских анклавов. «В Латвии бывших военных было куда меньше, чем в Югославии, профессуры меньше, чем в Чехословакии, писателей парижского масштаба и вовсе не было, зато имелось то, чего нигде больше не было. Имелась “парадоксальность бал­тийской эмиграции”» (Ю. Абызов). Парадоксальность состояла в том, что русские жители Прибалтики эмигрантами не были, обладая полноценными паспортами граждан. В каждой из прибалтийских стран была своя культурная доминанта, но не было «эмигрантского гетто», как назвала Париж З.Н. Шаховская.

Особая ситуация сложилась в Польше, которая приступила к строительству национального государства. Православное население испытывало гонения, русские оказались заложниками застарелых межнациональных проблем.

По-своему уникальна фигура публициста, критика, общественно-политического деятеля Д.В. Философова. Это был редкий пример вхождения эмигранта в инонациональную интеллектуальную и культурную среду, успешная социализация личности в чужой стране. Уникальный эмигрантский опыт Философова ценен не попыткой адаптироваться и прижиться на чужой культурной почве, а своего рода космополитической моделью существования в мире, ранним примером цивилизационного опыта конца XX – начала XXI века.

Л. Бакст.
Портрет Дмитрия Философова. 1897 г.

Космополитической столицей мира был между двумя войнами Париж. Париж стал и столицей русского рассеяния. Благодаря политике Третьей республики русские эмигранты буквально хлынули на берега Сены, осели в дешевых тогда районах Рив Гош (к югу от Сены) и Пасси (в 16-м округе).

После краткого пребывания в Константинополе и Софии в марте 1920 года в Париж прибыл и Бунин, который быстро стал играть роль литературного мэтра. «Париж нравится», – записала в дневнике В.Н. Муромцева-Бунина. И грустно добавила: «Нет почти никаких надежд на то, чтобы устроиться в Париже. За эту неделю я почти не видела Парижа, но зато видела много русских. Только прислуга напоминает, что мы не в России». В 1922 году во Франции было уже 75 000 русских беженцев; к 1930 году их число (по данным Красного Креста и Лиги Наций) возросло до 175 000, а к началу войны составляло примерно 110 000, на что влияли и общая демографическая ситуация, и движения внутри самой диаспоры.

Париж сразу стал политической столицей эмиграции; в нем было сосредоточено большинство создававшихся общественных организаций и профессиональных союзов; сложная сеть знакомств и связей позволяла легче трудоустроиться и продолжать существование внутри родного этоса – посещать службы в православном храме, привычно питаться в столовых или ресторанах (в зависимости от кошелька), принимать участие в благотворительных балах – или получать пособие со сделанной выручки. В Париже была сосредоточена религиозно-церковная жизнь эмиграции.

Париж стал и культурной столицей русского зарубежья, ее главным литературным центром. Русский «Городок» (Н. Тэффи) сконцентрировал в себе все лучшие, жизнеспособные творческие силы эмиграции.

Музыкально-театральная жизнь русского Парижа только в перечислении имен и событий заняла бы многие страницы: от классики, исполняемой в лучших залах выходцами из России – пианистами, скрипачами, певцами и целыми коллективами, – до сценических опытов Н. Евреинова, воссоздавшего кабаре «Бродячая собака», а затем ставившего пьесы собственного сочинения с труппой «Бродячие комедианты». Венчал музыкальную жизнь эмиграции бас мирового уровня – великий Ф.И. Шаляпин. Никита Балиев (М.А. Балян), создатель легендарного театрального кабаре «Летучая мышь», был подвергнут большевиками остракизму за «разложение» и, не дожидаясь худших времен, вывез своих актеров из России, основал театральную компанию под тем же названием (в переводе на французский – «Chauve-Souris») и с успехом выступал в Париже и еще успешнее на Бродвее, снимался в кино и был в 1928 году награжден орденом Почетного легиона. Огромная слава выпала за рубежом на долю С.В. Рахманинова. И, пожалуй, самой захватывающей страницей русского музыкально-театрального искусства за рубежом стало воссоздание «Русских балетов».

Но культурное наследие русского зарубежья откровенно и прежде всего логоцентрично. Эмиграция щедро выражала себя в слове, что проявилось в издательской деятельности, в разноплановости периодики, в многообразии литературы художественной, (поэзии и прозы), и документальной (мемуары, дневники, письма). К этому следует прибавить философские трактаты, критику и публицистику… И если метафорически русская эмиграция может быть определена как текст, то его главные страницы были написаны в Париже. «Не Россия и не Франция, а Париж (или Прага, Ревель и т. д.) ее родина, – утверждал о литературе русского зарубежья Б.Ю. Поплавский, – с какой-то только отдаленной проекцией на русскую бесконечность».

Желая руководить интеллектуально-художественной жизнью зарубежья, Д.С. Мережковский и З.Н. Гиппиус проводили у себя на квартире воскресные собрания (1926–1940), претендующие на роль «инкубатора идей». Общество «Зеленая лампа» (1927–1939; председатель Г. Иванов, секретарь В. Злобин) собиралось в зале Русского торгово-промышленного союза, публикуя стенограммы в журнале «Новый корабль». Писатели именитые («старшее поколение») – И.А. Бунин, мастер стиля, остановивший мгновение в прекрасном прошлом, Д.С. Мережковский, соединивший литературу с ученостью и грозными пророчествами, И.С. Шмелев, творец мифа об исчезнувшей России, М.А. Алданов, исторический романист, – предпочитали выступать с лекциями и чтением новых произведений, ездить с приносящими доход литературными турне, выговаривали себе гонорары повыше в периодике зарубежья и устраивали переводы своих книг на иностранные языки. А.М. Ремизов ничего не организовывал – французские литераторы «открыли» его сами. Между традиционными эпическими формами и попыткой модернизировать русскую словесность оказалось творчество И.Д. Сургучева, М.А. Осоргина и Б.К. Зайцева. Искрометные рассказы Н.А. Тэффи заставляли с улыбкой взглянуть на горести эмигрантского существования: «Ке фер? Фер-то ке?» – эта крылатая фраза вылетела из-под ее пера.

Тяготение к объединению в кружки, студии, общества отличало литературную молодежь по всему русскому рассеянию, но молодой литературный Париж выделялся не классической ориентацией, а безудержным модернизмом. С 1921 года существовали объединения авангардистской ориентации «Палата поэтов» «Гатарапак», леворадикальное «Через». Поэты, художники, артисты собирались в монпарнасских кафе «Хамелеон», «Куполь», «Ротонда», «Дом», где встречались «среднее» (Г. Иванов, Г. Адамович, В. Ходасевич, М. Слоним) и «младшее» (Г. Газданов, Б. Поплавский, В. Варшавский, В. Яновский, Б. Божнев) литературные поколения. В 1925 году под началом Н. Оцупа возник «Союз молодых поэтов и писателей», а с переездом в 1928 году «Воли России» в Париж – «свободное литературное объединение» «Кочевье» под патронажем М.Л. Слонима, где, помимо коллективной читки новых произведений и индивидуальных творческих вечеров, устраивали разбор новинок советской литературы.

Удачно найденное – не по смыслу, а по образности – название «Парижская нота» прославило литературное направление, самыми яркими представителями которого оказались Г. Адамович, А. Штейгер, И. Чиннов. Их стихи были аскетичны по форме и трагичны по содержанию, как трагична сама эмиграция. Г.В. Адамович в критике (на страницах «Последних новостей») скрещивал шпаги с В.Ф. Ходасевичем (ведущим критиком газеты «Возрождение»), стоявшим на иных эстетических позициях и пророчествовавшим, что «в наступающем мраке» образованные люди будут «аукаться именем Пушкина».

Литераторов-ровесников Владимир Варшавский назвал «незамеченным поколением»: явлением стало не их творчество, а громадная творческая энергия, которая из рутины эмигрантской обыденщины находила выход в самовыражении и самоидентификации в художественном слове. Судьбы сложились по-разному: самый яркий поэт Борис Поплавский погиб молодым, Антонин Ладинский вернулся после войны на родину и стал известным историческим романистом, Довид Кнут, участник Сопротивления, стал после войны израильским поэтом, сам Варшавский героически прошел Вторую мировую войну и рассказал об эмигрантском опыте своего поколения в мемуарной книге, как и Василий Яновский, – впрочем, в ином, ядовито-сатирическом ключе восстановивший жизнь русского Монпарнаса. В большого русского писателя вырос Гайто Газданов, на жизненном пути которого было Белое движение, «ночные дороги» парижского таксиста, работа на радио «Свобода». Нина Берберова, из многочисленных литературных опытов которой остался в истории мемуарный (однако скорее мифотворческий) «Курсив мой», уверяла, что за их поколение можно быть спокойным: оно нашло свое оправдание во Владимире Набокове. Не получивший Нобелевской премии по литературе Набоков, творивший и на русском, и на английском (на который он перешел после второй эмиграции – в Новый Свет из воюющей Европы), остается классиком мировой литературы XX века.

Кафе «Ротонда»

В Париже в 1924 году И.А. Бунин произнес речь «Миссия русской эмиграции». Писатель говорил о погибели России, имея в виду тысячелетнюю Россию с ее православной верой, с историческими завоеваниями, победами и великими культурными достижениями. В тот момент, когда он произносил свои пламенные слова, Советская Россия вступала из периода большевистской революции в сталинизм; тогда никто не мог предсказать судьбу страны на век вперед. Добрый знакомый Бунина, крупнейший историк античности М.В. Ростовцев уверял: «В Россию? Никогда не вернемся», – и пояснял, что два-три десятилетия – миг на весах истории, а в человеческой жизни это громадные вехи. Никакой особой программы Бунин не предлагал, он вообще ничего позитивного не сказал, лишь выразил ненависть к большевистской власти и неизменную жгучую любовь к оставленному отечеству. Может ли любовь к родине стать программой? Как показала и доказала русская эмиграция XX века, – может. Сохранение традиционных культурных и духовных ценностей, русского языка и «русскости» стало modus vivendi русских людей на чужбине. Е.В. Саблин, последний дипломатический представитель России в Великобритании (1919–1924), признавался летом 1941 года: «От моей русскости я никогда не избавлюсь. Для меня Россия превыше всего. В нее я верю, и в конечном итоге спасение придет оттуда».

Миссия русской эмиграции состояла в сохранении преемственности по отношению к исторической России.

Революция 1917 года переломила поступательный, эволюционный ход исторического развития русского государства (рухнуло самодержавие, атеизм как мировоззрение заместил тысячелетнее православие, индивидуализму был противопоставлен коллективизм). В 1918–1939 гг. русское зарубежье сложилось как культурно-историческое явление, вобрав в себя прежде всего эмигрантов из постреволюционной России (в значительной своей части это были люди образованные, среди них было много представителей творческих профессий), а также тех, кто покинул родину еще до революции, и тех, кто вынужденно оказался за рубежом в результате послереволюционного изменения государственных границ. Все виды интеллектуально-духовной деятельности русской эмиграции приобрели компенсаторный характер по отношению к «большевистской» России: религиозная философия – против научного коммунизма, литературный модерн и поэтизация русской старины – против авангарда 20-х и соцреализма 30-х; одиночество и свобода (со всеми ограничениями для лица без гражданства) – против диктатуры и цензуры. В то время, как «железный занавес» между СССР и остальным миром становился все менее проницаемым, русская эмиграция интегрировалась в жизнь чужих стран и народов. При этом русское зарубежье сохранило свою идентичность, основанную на духовных и культурных традициях и ценностях дореволюционной России или особом чувстве причастности к оставленной родине, заложенном в детстве.

«Мы не в изгнании, мы в послании», – проронила однажды Н.Н. Берберова, и с ней согласилось все зарубежье. Русское рассеяние в мире стало уникальным опытом: вырванные из родной почвы, из патриархального общества, только-только вступающего в индустриальную стадию, формирующего демократические институты, русские эмигранты оказались участниками историко-культурных процессов в странах по всему земному шару – для послевоенного мира это особенно справедливо. Завершив традиции классической русской прозы в творчестве Бунина и поэтического Серебряного века в творчестве Г. Иванова и М. Цветаевой, создав миф о православной Руси в эпопеях И. Шмелева, придав русской книжности и фольклорной архаике черты модерна в сочинениях А. Ремизова, русское зарубежье восполнило русскую литературу XX века, воссоздав ее целостность. Русская философская мысль расцвела в эмиграции. Традиции русской оперы и драматического театра обогатили мировую сцену, а русский балет дал жизнь многим национальным школам балета. Русские художники, работавшие в самых разных жанрах и техниках, снискали мировую славу; русские архитекторы придавали новый облик городам на всех материках. Каждое новое свидетельство духовного взлета – особое в матрице эмигрантского существования. Отрыв от отечества, от родной почвы, от языка и веры, от близких всегда драматичен, и потому особенно притягательны судьбы оказавшихся за пределами России русских людей, чье изгнанничество обернулось успехом, чьи личности состоялись в той или иной сфере литературы, культуры, науки.

Нина Берберова с мужем Владиславом Ходасевичем.
1924 г.

Но было ли это триумфом эмиграции? Разве не о национальном читателе мечтали пишущие, не о национальном слушателе и зрителе – исполнители, не о признании в отечестве и отечеством? Задумываясь о феноменологии эмиграции в отечественной истории XX века, поневоле думаешь, что даже трагические коллизии в жизни народа могут оборачиваться благом. Органически слившись с чужой средой, эмигранты, оставаясь русскими, служили приютившим им странам. Меняя окружающий культурный ландшафт русской нотой, русской линией, русским словом, менялись сами, впитывая традиции других народов. Русская культура, в Советской России развивавшаяся под идеологическим прессингом и пробивавшаяся наружу в самых прекрасных формах чаще вопреки, чем благодаря, в зарубежье оставалась самой собой – в великих и скромных проявлениях, – и просто познакомила с русскими художественными ценностями весь мир, а иные страны – и одарила. Трагедия изгнания обернулась удачей и для русского самосознания: послание было получено, культура русского зарубежья спустя десятилетия вернулась на родину, «зарубежная Россия» стала частью русской интеллектуально-духовной истории XX века.

Первая волна русского зарубежья хронологически завершается с началом Второй мировой войны. Эмиграция из России продолжается вплоть до настоящего времени – историки насчитали не одну волну. Но уникальный культурный опыт послереволюционной эмиграции и ее монументальное и разноликое духовное наследие остается явлением беспрецедентным и непревзойденным.

VN:F [1.9.16_1159]
Rating: 0 (from 0 votes)

Комментарии закрыты.