Память о Великой Отечественной войне живет в каждом из нас
Кирилл Привалов
Человеческий мозг, если верить научным журналам, может запомнить 2,5 петабайта (2500 терабайт или 2,5 млн гигабайт) информации. Я не слишком в эту статистику верю, однако понимаю, что это очень и очень много. Во всяком случае такое количество данных не содержат даже крупнейшие библиотеки мира. Проблема лишь в том, что записывается нашим разумом практически все, но воспроизводится лишь частично. Правда, психологи утверждают, будто человек «переваривает» огромный объем информации. Помнит все, с чем когда-либо сталкивался в жизни: запахи, звуки, ситуации, цифры и, конечно, людей с их именами, фамилиями, адресами, телефонами… В общем, получается, что мы знаем гораздо больше, чем даже сами подозреваем об этом. Ученые утверждают, что под гипнозом человек все это способен воспроизводить. Так ли это?
«Прошлого уже нет, а будущее еще не наступило», – утверждал Святой Августин, прозванный также Блаженным. Епископ и богослов раннего христианства, он был прав лишь отчасти: прошлое и в самом деле миновало, однако прожитое не исчезает бесследно, оно накладывает отпечаток и на настоящее, и на будущее. Таково уж свойство нашей памяти… Только какой? Личностной, семейной, национальной?
Одни народы помнят каждой клеточкой индивидуума, к ним принадлежащего, давний трагический исход из далеких родных земель, ставших смертоносными по воле врагов-захватчиков. Другие – былое и периодически возникающее, как сказочный мираж, имперское величие могучих пращуров. А кто-то – карикатурно амбициозный и несоразмерно важный – вообще, не имеет вразумительного родового прошлого, кроме болот, тумана и утлых хижин среди рассыпанных камней на скудном берегу, но все равно на что-то претендует в противоречивом современном мире. Срабатывает подобным образом генетический код нации? Возможно. Но никто не способен, несмотря на призывы древних восточных мудрецов, «существовать в этом мире, не принадлежа ему». Время в пространстве памяти не имеет единиц измерения. И вот парадокс (с недавних пор знаю по себе): далекое позавчерашнее лучше вспоминается, чем близкое вчерашнее, вроде бы совсем недавнее. Впрочем, и то, и другое ныне все равно уже не достать.
Мы, россияне, прошли на протяжении последнего столетия немалый путь от Гулага до Гугла и, нельзя не признать, многому – по разным причинам и поводам – так и не научились. Впрочем, мы осознали главное: необходимо помнить свое прошлое – хотя бы для того, чтобы оно не повторилось впредь. Именно поэтому память о Великой Отечественной войне живет в каждом из нас.
«История – это ложь, с которой все согласны», – утверждал Вольтер. Он заблуждался, самовлюбленный французский мудрец. Он знал, что самое трудное в жизни – говорить правду, равно как, кстати, и говорить ложь. Но не понимал, что есть такие вещи, которые не подпадают ни под какие оценочные категории. Ибо события эти были слишком страшными и долгоиграющими, чтобы о них потомки позволяли бы себе рассуждать всуе. Мы, живущие на постсоветском пространстве, прекрасно знаем, о чем говорим, – о самой страшной из войн, она живет в нашей памяти восемь десятков лет после ее окончания. Судим о нашей общей боли, с которой и по сей день не может сравниться, без преувеличения, ничто.
Цена Великой Победы говорит сама за себя и подавляет обывательский разум. Судите сами! Если каждого из 27 миллионов граждан СССР, погибших в Великой Отечественной войне, почтить минутой молчания (одной лишь минутой!), мир замолчит более чем на полстолетия… Если же портреты всех погибших на фронте и в тылу пронести в одном строю в Акции «Бессмертный полк», то колонна будет идти 19 суток!.. И нет такой семьи в России и Белоруссии, Армении и Казахстане – список постсоветских республик можно продолжать! – которая бы не потеряла кого-то из родных и близких в самой страшной из войн в истории человечества. Как мы можем об этом не помнить!
В каждом доме у нас бережно хранятся по сей день выцветшие фотографии людей в военной форме, письма с фронта химическим карандашом на грубой, пожелтелой бумаге, боевые ордена и медали, полученные за отвагу и смекалку дедами и отцами. Несказанно повезло тем, чьи родственники вернулись с войны, но таких – увы! – меньшинство. И мы помним о погибших. Чтим их. «Жизнь дана на смелые дела», гласит народная поговорка. А другая утверждает: «Победа над смертью рождает героя». Все, вернувшиеся и не вернувшиеся, кто отстоял нашу свободу в борьбе с фашизмом, – герои. Заявляю с гордостью: есть такой замечательный человек и в моей семье.
Огненный капитан
Об этом человеке я уже рассказывал в «Русской мысли». Но теперь в мои руки попал дневник военных лет. Непричесанный, грубый, сырой, но невероятный по своей силе документ! И полем событий, развертывавшихся в начальные страшные годы Великой Отечественной, оказалась вся советская страна. Без преувеличения. На фактах этих записок и основан мой незамысловатый рассказ.
Ольга Петровна Соловых (старая сибирская фамилия), в замужестве Хигрина, родилась в Рязанской губернии и к началу самой разрушительной из войн в тридцать пять лет была матерью трех мальчишек. Мал мала меньше! Самому «мелкому», Олегу, едва больше года. Нападение немцев застало семью в Бобруйске, где нес воинскую службу на посту начальника полковой школы и в должности командира Второго дивизиона (122-мм пушки образца 1931–1937 годов и 152-мм гаубицы образца 1937 года) глава семьи, капитан-артиллерист Борис Львович Хигрин. Так уж получилось, что ему, уроженцу Орши, пришлось встретиться с самым главным и последним, как оказалось, испытанием его жизни там же, в родной Белоруссии.
5 июля 1941 года сорок бронемашин из 2-й танковой группы генерала Гейнца Гудериана прорвались на берега тихой реки Клевы. Чтобы остановить их у моста рядом с шоссе Могилев – Минск, открывавшем путь на Москву, наши поставили на выгодной огневой позиции 122-мм орудие из состава 2-го дивизиона. Одно, всего одно! Больше сил не оставалось – задачей этого расчета было любой ценой прикрыть отход 1-го и 2-го дивизионов Красной армии: им предстояло организовать оборону у реки Орлик, на возвышенном восточном берегу.
После того как основные части начали успешно укрепляться на новом рубеже, капитан Хигрин поехал на машине снимать оставленное у Клевы орудие. Кроме шофера, взял с собой еще и Ивана Цупикова, призванного с Украины. Как знал капитан, что ему потребуется надежный помощник: очень скоро Цупиков и стал заряжающим. Он же потом и рассказал о последнем бое того, кого сегодняшние военные летописцы от Белоруссии до России называют не иначе, как Огненным капитаном.
Близился вечер. Когда капитан Хигрин подъехал к берегу Клевы, увидел, что сразу десять фашистских танков вели огонь по орудию, оставленному в заграждении советскими артиллеристами. Из орудий, пулеметов, из всего… Ураганный огонь! А за ними сгрудились у моста, дожидаясь своей очереди рвануться в бой, еще несколько десятков бронемашин с паучьими крестами на башнях. Силы неравные, положение, казалось бы, безнадежное. Убиты командир орудия Ланчава и наводчик Бахаров, тяжело ранен комвзвода лейтенант Козырь…
И тогда Борис Хигрин сам встал к панораме орудия, не зря он два года назад был одним из первых, кто начал осваивать новые, столь полюбившиеся батарейцам пушки конструкции Федора Петрова. Уверенные, расчетливые движения, точный глазомер, мастерский стрелковый опыт – и вот запылали четыре фашистских танка, подбитых капитаном!.. Безусловно, он мог бы, увидев разгромленный в неравном бою артиллерийский расчет, вернуться к своим. Дескать: «Что тут поделаешь, против силы не попрешь! Надо обороняться теми средствами, которые у нас еще остались…» Но разве мог он, красный командир, уступить врагу?
Капитан продолжал вести огонь. Немцы не выдержали, попятились назад, стали отходить. И тут осколком снаряда Борису Хигрину пробило навылет грудь. Смертельно. С такой раной не выживают.
И бой захлебнулся… На мгновение воцарилась тишина, ее разрывало только лязганье немецких гусениц. Враг воспрянул духом и вновь пошел вперед. И тут прицельно «заговорили» с высоких огневых позиций у реки Орлик основные силы 2-го дивизиона. Гаубицы лейтенанта Павловского завершили разгром немецкой танковой колонны из группы армий «Центр». Танки прославленного гитлеровского генерала, прозванного не иначе как «Гудериан-ураган», бронированные монстры, совсем недавно проутюжившие в триумфальном марше всю Западную Европу, за считанные минуты были превращены в горящие куски металла на берегах никому ранее не известной речки со смешным названием Клева. У безымянного моста в Белоруссии фашисты потеряли более двадцати танков, почти целый полк. И не прошли!
Остальное осталось уже в похоронных анналах. Красноармеец Прокофий Анисимов под шквальным огнем немцев вынес с поля боя умирающего командира. Начальник штаба 462-го КАП (корпусно-артиллерийского полка) капитан Григорий Худолеев, по приказу командира полка майора Ивана Собкалова, лично захоронил Бориса Хигрина. Сразу за местечком Белиничи, вблизи шоссе Минск – Могилев. Жители деревни Карытница собрали после боев тела всех погибших советских бойцов и предали их земле в братской могиле у той же самой деревни. На опушке сосновой рощи. Крестьянин по фамилии Шепелевский собрал медальоны с фамилиями у всех павших бойцов, чтобы после войны сообщить их родным о месте захоронения. Увы, во время оккупации этот человек подорвался на мине и погиб. Так прибавилось число солдат, оставшихся навсегда неизвестными…
Правда, стоят на белорусской земле памятники Огненному капитану. Их целых три. На месте гибели у села Ослевка, где застыло навсегда на постаменте артиллерийское орудие, и два монумента в Белиничах – стела и надгробный памятник.
1 сентября 1941 года газета «Правда» опубликовала указ Президиума Верховного Совета СССР «О присвоении звания Героя Советского Союза начальствующему и рядовому составу Красной армии». И в пункте под номером 4 – капитану Хигрину Борису Львовичу. Однако семье ни тогда, ни после Победы никакой награды не вручили: по правилам того времени, ордена и медали посмертно родственникам не передавались. Лишь через два года после гибели мужа Ольге Петровне Хигриной прислали Грамоту о присвоении Огненному капитану звания Героя – за подписью «всесоюзного старосты» Михаила Калинина и секретаря Президиума Александра Горкина. Сейчас подлинник этого документа хранится в Центральном музее Вооруженных сил, куда грамота была передана семьей.
А вдове героя было в то время, по большому счету, не до высоких грамот и красивых дипломов. Чудом успевшая спастись из фронтовой полосы с тремя маленькими детьми – самому старшему из них, Игорю, 23 июня сорок первого, на второй день войны, исполнилось девять, – Ольга Петровна Хигрина добралась сначала до родного Скопина, что под Рязанью, а потом и до Астрахани, где жила тогда ее старшая сестра Надежда. Но фашисты прорвались к Волге и стояли в считанных километрах от Астрахани, поэтому в дни боев за Сталинград началась еще одна эвакуация – в Казахстан.
Выдержка из воспоминаний Ольги Петровны Хигриной: «На берегу Аральского моря прожили целый год – до августа 1943 года… По дороге в Аральск проезжали станцию Баскунчак, видели ее разбомбленную. А наш поезд немец бомбить не стал. Жили в Аральске впятером: нас четверо и тетя Надя. Дали домик на самом берегу. Насекомые разные, шум прибоя. А потом дали комнатку в центре Аральска, там Игорь пошел учиться вместе с казахскими детишками в школу. Писать – тетрадок не было, и пользовался он брошюрками, писал между строк…»
Казахстанцы пришли на помощь беженцам из Белоруссии, Украины и России. Сотни тысяч эвакуированных выжили в военную годину благодаря гостеприимству и поддержке Казахстана. Такое не забывается…
К концу 1943 года немцев с нашей земли окончательно и решительно погнали. Хигриным стало ясно, что можно ехать в Москву, где в то время жило большинство их родственников. Без специальных пропусков в столицу, однако, не пускали. Тогда-то и помогла звезда Героя, полученная посмертно Огненным капитаном.
Поселились в Коптино, на столичной окраине, в районе Красного балтийца. В домике у старшей сестры, где жили, пока Ольга Петровна добивалась комнаты в бараке для семьи героически погибшего на фронте. Там, в бараке под номером 3 поселка Карамышево (ныне это симпатичный московский квартал Хорошево-Мневники), который построили заключенные, прокладывавшие в 30-х годах канал имени Москвы, – Хигрины и прожили 17 лет. Без элементарных удобств, рядом с «кладбищем» трофейных самолетов. До 1960 года… Но это уже другая история. Тоже семейная, но совсем иная.
Знает только народ…
Мой дед Константин Петрович Соловых, старший брат Ольги Петровны Хигриной, на фронтах Великой Отечественной не был, в силу слишком солидного возраста. Но работал на армию в тылу – выпускал в Подмосковье противогазы. Однажды я – тогда еще совсем мальчишка – спросил его, битого-перебитого инвалида Первой мировой войны, прозванной когда-то Германской, почему он ни разу мне ничего не рассказывал о своих давних ратных подвигах. Дед в ответ только грустно улыбнулся и затянулся папироской: «О войне просто так не рассказывают… Да и говорить тут нечего».
Много лет спустя, уже став журналистом, я задавал тот же самый вопрос представителям поколения моего отца, воевавшим в Великую Отечественную (отец призван не был из-за миопии высокой степени, но писал о войне и выезжал в зону боевых действий, сотрудничая с популярной тогда газетой «Советский патриот»). И что же? Все они, писатели и журналисты, врачи и профессиональные военные, в один голос подтверждали то, в чем мне признался как-то Михаил Максимович Вершинин, поэт-фронтовик, освобождавший, в частности, Прагу: «Война – не такое дело, чтобы о ней просто так говорить…»
Да, фронтовики и их близкие – а это, без преувеличения, все мы – говорили о погибших редко. Тогда, когда поминали их. Зато помнили о них всегда.
В конце 70-х, помнится, я в ходе командировки оказался под Ярославлем в одном крестьянском доме. Там вместо иконостаса висели фотографии погибших на войне сыновей и дядьев. Хозяйка, тетя Маша, заметив мои любопытствующие взгляды, принялась объяснять: «Это брат Яша, погиб под Ржевом… А это Николай, мой младшенький, убили его уже после войны, в Карпатах, где воевали с «бандерами»… А вот – Вася, мой средний сын, он пал, когда освобождали Варшаву… А это Сергей Иваныч, супруг мой, мы поженились в двадцатом, убило его в Беларуси…» Старая женщина перечисляла родных людей, не вернувшихся с Великой Отечественной, ровным тихим голосом, с удивительным спокойствием, без надрыва и слез, что, казалось бы, вполне можно было ожидать.
Так же – с тихим достоинством – несколько лет назад я рассказывал о блокаде Ленинграда одной пожилой милой даме у стойки французского бара, с которой у нас зашел разговор о прошедшей войне. Поведал, что в первые три месяца блокады размер хлебной пайки для жителей сокращался пять раз. Хлеб был почти единственным продуктом питания ленинградцев. С 20 ноября по 25 декабря 1941 года размеры пайки хлеба достигали критических – по 375 грамм для тех, кто трудился в горячих цехах, 250 грамм – для инженерно-технических работников и прочих рабочих и по 125 грамм – для всех остальных категорий блокадников. Эта норма хлеба выдавалась на сутки. И какой хлеб! Он был очень сырым и тяжелым, со жмыхом, неочищенным зерном и другими добавками. Тем не менее это была суточная пайка: иную еду, как правило, достать было невозможно. Кто-то съедал свой кусок хлеба сразу, нередко прямо у прилавка магазина. Те, кто так делал, обычно умирали быстрее других от голода. Другие отщипывали хлеб маленькими кусочками и подолгу его сосали, растягивая на целый день. Однако врачи рекомендовали делить порцию хлеба ровно на несколько приемов пищи…
Француженка, стоявшая рядом со мной с бокалом шампанского, сочувственно взглянула на меня и продолжила тему: «В Париже в годы немецкой оккупации тоже было непросто. Представьте себе, даже круассаны в ту пору у нас продавались черствыми!» Не думаю, что это было со стороны любезной мадам умышленной издевкой. Просто-напросто – два разных мира. У нас Победа – как генетический код, это наша национальная очевидность… Что тут иноземцу втолкуешь? Что еще скажешь?
И все-таки, я убежден – о войне и о Великой Победе говорить стоит, и как можно чаще. В конце концов, ведь и память – наше общее достояние. Этому и посвящен новый, Победный, номер «Русской мысли». Как мне рассказывали, незадолго до смерти прекрасный писатель Константин Симонов, сам фронтовик, сделал своей фразу, услышанную от солдат-победителей: «Всю правду знает только народ». Пусть он и говорит!
