Мы продолжаем публикацию повести Валерия ПОВОЛЯЕВА
Без четверти десять утра на белом аэродромном поле возникло темное пятно, двигавшееся с замедленной скоростью: движению мешал снег, но как бы там ни было, через некоторое время пятно превратилось в черную ухоженную «эмку».
С переднего сидения, на ходу открыв дверь, соскочил молодой порученец в белом барашковом полушубке с широким черным воротником. Распахнул заднюю дверь машины. Из «эмки» выбрался знакомый полковник, которого хорошо помнили все, кто был зачислен в экипаж «Юнкерса». Особенно памятен был его цепкий изучающий взгляд.
– Быкасов, открой дверь начальству, – приказал Серебряков стрелку-радисту. Было холодно. Обогрев самолета на земле происходил в рваном режиме, короткими десятиминутными промежутками и дорого обходился аккумуляторам, их можно было легко посадить. Поэтому экипаж пребывал в состоянии некоего оцепенения, старался особо не двигаться, чтобы поменьше расходовать тепла.
Быкасов с недовольным видом проследовал к двери, полковник не без трудностей одолел несколько ступеней лесенки и очутился в салоне.
– Да-а, тут у вас не жарко, – с неожиданным удивлением произнес полковник, строго поглядел в хвост самолета, словно бы там, около туалета, стояла потухшая печка и добавил уже без всякого удивления:
– Ничего, скоро разогреетесь.
В правой руке он держал кожаную папку с плотным, заклеенным лентой и проштемпелеванным, как на почте, пакетом. Пакет полковник передал Серебрякову.
– Можете ознакомиться, – произнес он ровным, ничего не выражающим голосом и добавил также ровно, без всякой озабоченности:
– Взлет в десять двадцать пять.
Вот и окончилось их секретное пребывание на аэродроме, они находятся на финишной прямой.
Задание, обозначенное в пакете, было непростое, даже очень непростое: нужно было перелететь через линию фронта и сесть на аэродроме в Смоленске. Смоленск, как известно, был в конце лета захвачен гитлеровцами…
Серебряков обменялся взглядами со вторым пилотом.
В Смоленске самолет по рулежной дорожке надо было перегнать на пассажирскую площадку, где уже будет стоять такой же «Ю-88», там перейти в так называемый режим ожидания.
– В эфир не выходить, ждать появления вот этого человека, – полковник достал из папки четкий глянцевый фотоснимок человека в ладно подогнанной эсесовской форме, показал экипажу.
Это был офицер в довольно высоком чине, с широким лицом и прищуренным внимательным взглядом.
– Запомните лицо этого оберштурмбанфюрера, – сказал полковник. – В Смоленске вы поступаете в полное его распоряжение, выполняете все его приказы… Понятно, господа хорошие? – полковник неожиданно нахмурился и вновь прогнал снимок по членам экипажа.
– Куда мы полетим из Смоленска, товарищ полковник? – поинтересовался Малых.
– Сюда же, в Москву. На этот же аэродром, – полковник шаркнул сапогом по ковровой дорожке, на которой стоял. В этом шарканье было что-то студенческое, даже легкомысленное.
– Сколько времени нам предстоит пробыть в Смоленске?
– Этого я сказать не могу. Все будут решать обстоятельства – то, как они сложатся. В эфире, повторяю, не объявляться, из самолета не выходить, ждать команды оберштурмбанфюрера. Еще вопросы есть? – полковник внимательно оглядел экипаж.
– Товарищ полковник, а вот… в общем, пока мы будем лететь над нашей территорией, нас не собьют? – задал новый вопрос второй пилот, задумчиво помяв пальцами подбородок.
– Не собьют, – коротко ответил полковник, – об этом мы побеспокоились в первую очередь.
– На крыльях у нас – фашистские свастики, – голос Малых сделался неуверенным, – на фюзеляже – кресты.
– Не собьют, – четко, почти по слогам, повторил полковник, вновь внимательно оглядел экипаж, словно бы проверял его. – На этом предполетное совещание закончим.
Быкасов предупредительно распахнул перед ним дверь.
– Желаю вам удачи и счастливого возвращения домой! – полковник козырнул и довольно ловко скатился по неудобному трапу вниз.
Как все-таки хорошо, с каким теплом и надеждой звучат слова «Счастливого возвращения домой!». Они, слова эти, словно бы застряли у Косякова в ушах, родили светлый звон.
Серебряков, отодвинув узкий рукав куртки, которая почти не грела и это обстоятельство вызывало у него невольную досаду, глянул на циферблат часов, плотно обхватывавших запястье левой руки. Времени до взлета оставалось немного – сорок пять минут. Впрочем, чтобы изучить полетную карту с маршрутом, запомнить точки поворотов, сорока пяти минут было вполне достаточно.
Он вытащил из конверта несколько карт. Одну взял себе, вторую молча протянул Малых, сидевшему за штурвалом второго пилота и вхолостую проверявшему свои движения, которые придется делать в полете, просчитывая расстояния от рук, находящихся в разных положениях, до тумблеров и приборов. Третью карту Серебряков отдал штурману.
Через пару минут все трое были заняты одним делом: изучением маршрута полета.
Снег, крутившийся в воздухе, ослаб, на западе неожиданно обозначилась светлая полоска пространства. Еще двадцать минут назад она была похожа на нитку, прилипшую к верхней кромке леса, а сейчас нашла в себе силы оторваться от притяжения заснеженной чащи. Косяков, отметив это как благоприятный признак, точнее – намек, который преобразуется в действие и изменит погоду, передернул плечами. Немецкая куртка словно бы прилипла к плечам, к груди, давила под мышками, в ней было холодно и этот клейкий химический холод невольно вызывал раздражение.
Но раздражаться было нельзя. Вообще, надо было держать себя в руках, в собранном состоянии, и Косяков вновь склонился над картой.
Собственно, ему все было понятно, маршрут вычерчен подробно и довольно убедительно, в обход, как понимал старший лейтенант, зенитных батарей, независимо от того, чьи батареи встретятся по пути, наши или немецкие.
Главное в полете – соблюдать точность маршрута и так же строго и очень точно соблюдать режим времени, появляться над тем или иным объектом или точкой поворота точно по расписанию, чтобы их самолет не перепутали с каким-нибудь мадагаскарским бомбардировщиком… Иначе собьют. Сидеть потом с обмороженной задницей где-нибудь в кустах и, стуча зубами от холода, ждать, когда прибудет помощь – штука незавидная.
Косяков несколько раз прошелся по маршруту, – карта, на которой неведомый штурман вычертил линию их движения, была немецкая, что, честно говоря, не очень устраивало Косякова… Наряду с немецкой картой хотелось бы иметь и русскую, с родными наименованиями. Ласкающими глаз и слух. Но русской карты не было.
Что же касается маршрута, то после небольшого изучения карты Косяков мог бы провести самолет и без нее, по памяти, его штурманских знаний, хватки, способности запоминать разные мелочи хватило бы для этого. На штурмовки, например, иногда приходилось летать вообще без карт: война есть война, на ней всякое случается. Если понадобится, то наши летчики даже без самолетов летать сумеют, на честном слове и точно также сбивать немцев. Шутка, конечно, но в каждой шутке есть только доля шутки, все остальное – суровая явь, в которой смеются редко.
Глянув на свой хронометр, прочно прикрепленный ремешком к руке, Косяков отметил: до взлета осталось двадцать восемь минут, тридцать секунд.
За это время можно себе устроить и предполетный отдых.
Снег, поубавивший было свою прыть, вновь повалил с прежней густотой и силой. Как бы там ни складывались погодные условия, взлет все равно никто не отменит, взлетать придется, даже если моторы забьет каким-нибудь льдом, запускать их придется при любом раскладе… Даже как у У-2 – с земли, вручную вращая пропеллеры и весело покрикивая при этом: «Контакт!» – «Есть контакт!»
Так кричали в ту пору, когда авиационная техника не знала, что такое аккумуляторы и, чтобы оживить капризный авиационный движок, прибегали к помощи магнето. Магнето давало высокоразрядную искру, и с пятого или шестого раза, глядишь, движок и запускался.
Взлетели точно в десять двадцать пять. К самолету вновь подъехал на «эмке» полковник, опекавший их теперь особенно плотно, с ним – два молодых командира, туго затянутые в ремни, с розовыми, не знающими еще бритвы щеками, готовые выполнить любой приказ начальника, в фуражках с голубым верхом.
К минуте взлета Серебряков уже запустил (без всяких осложнений) и даже немного прогрел оба мотора «Юнкерса», глядя через стекло колпака на полковника, он вскинул руку к виску – козырнул, давая понять, что к взлету готов, полковник козырнул ответно – понял, мол, глянул на наручные часы и сделал рукой диспетчерский жест: вперед!
Серебряков дал газ, «Юнкерс» тяжело подминая колесами снег (не привык месить глубокую русскую зиму, в Германии такого снега не бывает), продвинулся к невидимой, забитой белой крошкой точке, с которой начиналась взлетно-посадочная полоса, и перед тем, как дать моторам полную нагрузку, нажал на тормоза. Машина от неожиданности даже присела на хвост.
Полковник вновь сделал рукой жест: вперед! Серебряков набрал в грудь воздуха, будто собирался нырнуть в воду. Косяков, глядя на него, сделал то же самое, неловко подвигал плечами, стиснутыми рыбьей курткой – вообще-то у него возникло ощущение, что на спину ему взгромоздили груз, который надо поднимать в несколько приемов. Капитан дал двигателям полный газ, и «Юнкерс» пошел на взлет.
Хорошо, что полосу очистили солдаты из батальона, приписанному к аэродрому, не оставляли ее ни на минуту, даже когда снег валил очень сильно. «Юнкерс» оторвался от земли быстро. Без кашля и недовольных чихов, земля не смогла удержать его. Серебряков вонзился в облака под крутым углом, словно истребитель, идущий в атаку на вражеский самолет, находящийся в верхнем эшелоне высоты.
Капитану важно было пробить снежные заряды, плюющиеся крупными, прочно слепленными лепешками, насквозь проколоть плотный слой противной серой ваты, пытавшейся приклеиться к крыльям «Юнкерса», спеленать его, вернуть на землю, но Серебряков сопротивлялся этому, ему важно было прорваться в чистое пространство, где хорошо видно, есть свет, а от снежных зарядов остались только одни игривые кучеряшки, да и тех немного, можно по пальцам пересчитать.
Серебряков добился того, чего хотел: плотная серая сумеречь, царившая за бортом самолета, мешавшая «Юнкерсу» лететь, а экипажу дышать, внезапно разредилась, отступила от иллюминаторов, машина разметала несколько плотных серых куч, похожих на стога прелого зацветшего сена, и оказалась на открытом пространстве.
В кабину «Юнкерса» словно бы свежий воздух ворвался, сделалось легче дышать. Второй пилот обрадованно переглянулся с первым, Косяков глянул на Голубенко и, не испытывая никакой неприязни к этому человеку (а ощущение неприязни у него иногда появлялось), неожиданно дружелюбно улыбнулся ему.
Сейчас все они, сидящие в «Юнкерсе», – единое целое, и им надлежит быть единым целым, пока не вернутся назад, а до этого они будут защищать друг друга, подстраховывать, обогревать теплым словом, делиться с соседом последней крошкой хлеба и последней щепоткой соли (если до этого дойдет), а боль любого члена экипажа считать собственной болью.
– Штурман, курс? – прокричал Серебряков, голос у него был зычный, слышный издали.
– Курс прежний, идем правильно. Через десять минут – точка поворота, – эхом отозвался на голос командира Косяков, глянул в левый иллюминатор, потом в правый, словно бы хотел увидеть там некие верстовые столбы, этакие отметки большой воздушной дороги, по которой сейчас шел «Юнкерс», но ничего не увидел и сожалеюще покачал головой.
– Й-есть чи-рез десять минут точка с па-ва-ротом, – отозвался капитан, будто моряк, стоящий на трудной вахте у корабельного руля, а не бравый военный летчик, у которого в ходу должна быть совсем другая речь и другие любимые словечки.
Впрочем, Серебряков знал, что делал, переходя с русской речи на тарабарский язык Островов одноногого попугая: командиру надо было поддержать свой экипаж, людей, которые чувствовали себя скованно, и какой-нибудь шутовской выпад был лучшим средством для поддержки тонуса в коллективе.
– Моя твоя понял, – сказал Косяков капитану.
У точки поворота он передал Серебрякову штурманскую поправку к маршруту.
На этот раз Серебряков лишь молча приложил руку к шлемофону. Электрообогрев работал хорошо, в самолете стало много теплее.
Линия фронта, которая невидимо, совершенно безголосо, неощутимо проползла глубоко внизу, была отмечена Косяковым сухой записью в штурманском блокноте: «В10 час. 54 мин. пересекли линию противостояния с нем.-ф. войсками».
Вообще-то, всякая лишняя запись в бортовом журнале, в полетной книжке либо просто на клочке бумаги – штука не то чтобы недопустимая, а запрещенная, и Косяков об этом знал… Более того, каждого члена экипажа об этом должны были предупредить специально… Но не предупредили – видимо, в честь седьмого ноября либо просто запамятовали в обычной суматохе, когда люди и поесть и поспать забывают, не говоря уже о чем-то другом.
Война есть война, на войне и не такие зевки случаются. Сплошь да рядом…
По мере того как «Юнкерс» продвигался на запад, облака рассеивались, серая муть опускалась вниз, застревала в лощинах, оврагах, логах, набивалась там так плотно, что ее нужно было лопатой выковыривать из земных щелей, а солнце, которому радовался экипаж Серебрякова, когда летели над облаками, здесь уже свободно достигало полей, деревень, спаленных войной райцентров и небольших городков, поредевших от орудийных обстрелов лесов.
«Странное ощущение, – подумал Косяков, заглянув в иллюминатор вначале с одной стороны, левой, из-за плеча Серебрякова, потом с другой стороны, из-за спины Малых, – лететь над местами, где в любую минуту могут появиться немецкие летчики и не опасаться их… Очень странное ощущение…»
Но ничего странного в этом не было. На фюзеляже «Юнкерса» ведь красовались крупные черные кресты, хвост с обеих сторон был украшен свастикой, напечатанной посреди золотисто-желтого круга… Тоже приметный знак. Для немецких летчиков этот самолет был своим. Вот если бы их «Ю-88» был украшен красным флагом со звездой или тем паче серпом и молотом, тогда было бы другое дело, – Юзлову с Быкасовым пришлось бы здорово попотеть, отстреливаясь от жаждущих приблизиться к ним «мессеров».
Стоило только Косякову подумать о немецких истребителях, как они возникли, явились, не запылились. Два звена «мессершмиттов» прошли в двух километрах ниже «Юнкерса» – спешили на восток, к линии фронта.
«Давайте, давайте, – невольно подумал Косяков, – вас очень достойно встретит русский снег и советские зенитки, в этом можно не сомневаться».
«Юнкерс» продолжал спокойно продвигаться дальше на запад. Пение моторов было ровным, ласкало слух, Голубенко присел на небольшое откидное креслице и закрыл глаза. Человеку, который не знает, чем живет авиационный экипаж во время полета, могло показаться – спит человек, притомился и спит, но это было не так: бортинженер слушал, как поют моторы.
– Через десять минут – точка поворота, – сообщил Косяков командиру, тот грузно шевельнулся в пилотском кресле и отозвался негромко и спокойно:
– Понял. Через десять минут – точка поворота.
По карте, которая была выдана им полковником, Смоленск надо было облететь с левой (южной) стороны и зайти на посадку с запада, хотя, честно говоря, удобнее было облететь с севера, а дальше, встав на западную глиссаду, нацелиться на нужный аэродром. Он был выделен на карте неровным красным пятном с точным обозначением взлетно-посадочной полосы. Были даны и размеры полосы – в длину и ширину.
Все это было впереди, а пока еще даже Смоленск не проклюнулся, ничего не видно с небесной высоты, до города еще лететь и лететь, и дай Бог, чтобы время, отведенное этому полету в расчетах, в цифири, совместилось с временем фактическим.
Бывает много случаев, – их просто полным-полно, – когда время фактическое оказывается несоизмеримо больше времени расчетного. Причин для этого может набраться уйма – воз и маленькая тележка.
Облетать Смоленск с севера было лучше и по погодным условиям, а вот каковы там условия зенитные, много ли противовоздушных немецких батарей натыкано вокруг древнего русского города, никому из членов экипажа не было известно.
Так что облетать город придется с юга, как и велено в полетной карте, украшенной немецким готическим шрифтом.
Земля под Смоленском была освещена теплым ласковым солнцем, снежных проплешин не было видно совсем, погода очень походила на весеннюю. Ей-ей, весна за бортом «Юнкерса», даже в кабине самолета начало пахнуть весной.
Смоленск был разбит – много обугленных черных зданий, огромных груд кирпича, искромсанных обожженных бревен, сдвинутых в кучи – видать, немцы при расчистке улиц использовали армейскую технику, еще больше было заваленных стен, как и стен стоячих, ни на что не опирающихся, одиноких, с пустыми прямоугольниками окон, лишенных стекол…
До войны Косяков один раз был в Смоленске, приезжал сюда, чтобы забрать отремонтированный на заводе авиационный мотор. У него оказалось немного свободного времени, и он походил по городу, удивляясь красоте его соборов, большим позолоченным куполам, справным, с изящными пропорциями колокольням, на которых трудились настоящие звонари-волшебники, кудесники медного, бронзового и серебряного звонов.
Послушать дивные смоленские звоны стремились многие иностранцы, но не всех из них пускали в древний русский город.
Сейчас от этого благолепия остались только кучи черного загаженного кирпича, остовы мертвых домов, да запах беды. Косяков не сдержался, сжал кулаки. Губы его шевельнулись немо – он матерился.
Контрастом к гнетущим черным развалинам смотрелись блестящие золотые купола, немцы ободрали их не все, кое-что еще оставили.
Время, чтобы собрать этот урожай полностью, у них еще есть, так что обдерут они маковки вплоть до крестов, отскребут все до последнего лепестка сусального золота, ничего не оставят, вывезут в свой фатерланд.
Серебряков тем временем убавил газ, на небольшой скорости, без помех, обошел разбитый город, перед завершением длинного виража резко накренил крыло, показал экипажу большую церковь, выгоревшую изнутри, с куполами, повисшими над пространством на честном слове – неведомо, на каком и вообще на чем, под куполами не было ни одной подпорки, но купола держались, не заваливались. Вид выгоревшей изнутри церкви вызвал першение в горле. Косяков закашлялся.
Недалеко от церкви расположилась зенитная батарея из трех скорострельных орудий, – значит, здесь находится какой-то важный штаб. Косяков на всякий случай нанес координаты батареи на полетную карту – это будет полезно для тех, кто ходит на дальние бомбежки.
Наши самолеты уже несколько раз бомбили Берлин. Вполне возможно, что эта победная песня до конца не спета и германскую столицу будут бомбардировать еще; немцы в полной мере узнают, как греть руки на костре собственного дома, спаленного мстительной бомбой-зажигалкой. Люди, живущие в России, это познали сполна и слез пролили немало. Подумав о слезах своих земляков, Косяков невольно стиснул зубы.
Если бы он сейчас сидел не на времянке, перекинутой от сидения первого пилота к сидению пилота второго, а в кабине своего штурмовика, то постарался бы, очень постарался, чтобы от этой батареи остались одни колеса, да куча дырявых касок, что недавно были закреплены ремешками на головах зенитчиков… А стоило ли вообще защищать их дырявые мозги, а? Но он сидел не в своем штурмовике, а в машине совсем иной и шел сейчас не на штурмовку… Он выполнял сейчас задание, не менее опасное, чем, к слову, налет на какую-нибудь танковую эсесовскую колонну.
Снизившись еще немного, Серебряков показал экипажу вторую церковь, также разбитую, с обрубленным крестом на главном, самом большом куполе. Крест висел на одной нитке. Зато на двух малых куполах кресты сияли ярко, источали по-настоящему неземной свет, очень приметный, такой сильный свет бывает, наверное, только у маяков и это родило в душе у штурмана торжествующее чувство. Многие сотни лет на русских и веру их истовую нападают разные вороги – ляхи, тевтонцы, шведы с чудью белоглазой, верной им, обычные разбойники, сбившиеся в жестокие армии, способные разбить регулярное войско немалых размеров…
Убивают людей, стремятся насадить на этой земле свой устав и свои устои, всех подчинить себе, поживиться золотом с церковных куполов, но уползают отсюда битыми, с переломанными ногами и продырявленными котелками, остроумно прозванными здешними дружинниками бестолковками.
Многие мечтали подчинить себе этот город, сделать своим, покорным, но не сумели, откатились… Не сумеют и немцы, в этом Косяков был уверен твердо.
Видимость была отличная, нужный аэродром нашли быстро. Он был пустынен, как всякий тыловой аэродром, не очень загруженный фронтовыми хлопотами, поскольку линия огня откатилась уже далеко, на площадке около двухэтажного служебного домика стоял посверкивавший свежим полированным металлом «Ю-88», точная копия «Юнкерса», на котором прибыл экипаж Серебрякова. Чуть подальше расположились, словно бы на отдых, три легких самолетика, скорее всего, это были машины фельдъегерской связи либо почтовые, а еще дальше застыли два серых транспортника. Бензовозы-наливники, которые заправляли самолеты, – не в счет… Никакой другой техники на аэродроме не было.
– Приплыли, – задумчиво проговорил Косяков и прикусил нижнюю губу – к чему это он? Сорвалось случайно, от перенапряжения? Вот сочинитель! У сочинителей мозги ведь в голове рассыпаны в вольном порядке, как придется, без всякой системы и вообще без учета. Серебряков хоть и занят был делом непростым, а отвлекся, глянул на штурмана с недоумением: что это со старшим лейтенантом? Покачал головой неопределенно, но в следующий миг словно бы вспомнив о чем-то, поморщился и позвал:
– Голубенко!
Бортинженер поспешно, через плечо штурмана, склонился к нему.
– Проверь-ка оружие, – приказал ему капитан, добавил, будто хотел извиниться перед бортинженером:
– На всякий случай! Сам понимаешь…
Голубенко послушно кивнул. Кроме пистолетов (собственные ТТ они еще три дня назад сдали в оружейку, вместо них получили «парабеллумы»), у них еще были трофейные автоматы с запасными магазинами и десяток гранат. Карманная артиллерия – это так, на всякий случай. Для поддержки боевого духа.
Бортовые стрелки находились на своих местах – один наверху, в прозрачном колпаке над пилотской кабиной, другой внизу, в гондоле под фюзеляжем. В общем, к автоматам и гранатам можно приплюсовать бортовое вооружение – вот все, что они имеют. Если завяжется бой, продержатся они недолго: в Смоленске полно разных зондеркоманд и подразделений, которые ведут борьбу с партизанами и команды эти бывают, как правило, вооружены по самую глотку – так обильно, что могут торговать стволами на местном рынке, автоматы менять на сало и помидоры, а гранаты – на вареную картошку.
Впрочем, зондеркоманды, поднаторевшие в поджогах крестьянских хат и риг, до натурального «ты мне – я тебе» не опускаются – предпочитают грабить, а не заниматься каким-то низменным обменом, сопротивляющихся убивают. Таков «орднунг» в Смоленске.
Бортинженер слазил к верхнему стрелку, потом к нижнему и через три минуты, навалившись на плечо Косякова, доложил командиру о результатах.
– Добро, – коротко отозвался Серебряков на этот доклад, махнул рукой, сейчас ему было уже не до этого.
Косяков локтем надавил на кобуру с парабеллумом – на месте ли оружие? Пистолет находился на месте, отдыхал пока. Не приведи Господь, конечно, если их вдруг захотят взять в плен, но в плен Косяков не дастся – предпочтет погибнуть в бою.
А если будет ранен, то на последнем промельке сознания, перед тем как совсем потерять его, застрелится. В плен попадать нельзя – смерть много лучше плена, в этом Косяков был убежден.
Совершив неторопливый круг над аэродромом, разобравшись, что к чему, в какой точке лучше прикоснуться колесами к земле, «совершить контакт», Серебряков повел «Юнкерс» на посадку.
Хоть и находился Смоленск с Москвой в одной климатической полосе, а зимой здесь совсем не пахло, даже осенью не пахло, вот ведь как, по-летнему безмятежно светило солнце, воздух был прозрачен, видимость стояла такая, что, если бы земля не была круглой, в подзорную трубу можно было бы увидеть Берлин.
Посадку капитан совершил безукоризненно, будто всю свою сознательную жизнь летал только на «Юнкерсах».
Неспешно пробежавшись по взлетно-посадочной полосе, со звонким стуком пересчитав стыки, образованные бетонными плитами, серебряковский «Юнкерс» подрулил к другому «Ю-88», как две капли воды похожему на него – новенькому, сверкающему, словно бы специально умытому, приготовившемуся к встрече, – и замер.
Капитан одновременно вырубил оба мотора. Сделалось тихо. Так тихо, что в висках немедленно возник назойливый электрический звон. Косяков покосился в иллюминатор: что там?
У транспортного «Юнкерса», стоявшего рядом, было такое же оформление, как и у их самолета – черные кресты на туловище и свастика в желтом круге на хвосте, что свидетельствовало о принадлежности к одной авиационной группе. И номер «инвентарный» был почти такой же. Номер серебряковского «Юнкерса» заканчивался на шестерку, а у того, что находился рядом – на восьмерку. Разница небольшая.
Под крылом соседнего «Юнкерса» стояла большая серая цистерна и двое фельдфебелей – один из летного экипажа, другой из аэродромной команды – заправляли самолет горючим. На вставший рядом транспортник они даже внимания не обратили – видимо, так было положено.
Прошло минут десять. Громоздкая топливная цистерна, заправлявшая соседа, неожиданно загромыхала мотором, фельдфебель в летной форме, махнув прощально рукой водителю бензозаправщика, по лесенке ловко забрался в самолет и закрыл за собою дверь, цистерна неспешно выкатилась из-под крыла, но отчалить до конца не успела, видимо, что-то произошло. Из двери выглянул офицер в такой же черной куртке из рыбьего меха, в которые был наряжен и экипаж Серебряков, с непокрытой рыжей головой и показал водителю заправщика кулак.
Водитель заправщика сделал вид, что офицера не заметил и как ни в чем не бывало продолжил движение дальше. Офицер помахал кулаком ему вслед, сплюнул вниз, на бетон площадки, и втянул дверь в проем, закрываясь.
Если бы не эта картинка и не эти люди, можно было бы подумать, что на аэродроме вообще нет никакой жизни. Но это было не так.
Продолжение следует
