К 140-летию со дня рождения Николая Клюева, представителя новокрестьянского направления в русской поэзии ХХ века
Александр Балтин
Чары «Заозерья» раскрываются кругами бытия под духовной стражей отца Алексея, будто соединившего в душе дремучее могущество саровских лесов, сакральные тайны Месопотамии, мистические откровения Сиама, слюдяной блеск песен Норвегии…
Причудлив орнамент клюевской поэмы – узорчато вытканная, она играет всеми духовными ароматами русского языка, самовитого слова, вьющегося, уходящего в бесконечность…
Отец Алексей из Заозерья –
Берестяный светлый поп,
Бородка – прожелть тетерья,
Волосы – житный сноп.
Весь он в росе кукушей
С окуньим плеском в глазах,
За пазухой бабьи души,
Ребячий лоскутный страх.
Дудя коровьи молебны
В зеленый Егорьев день,
Он в воз молочный и хлебный
Свивает сны деревень.
Русский деревенский материк, ушедший под метафизические воды, остается в плеске песен Клюева.
Клюев союзен духом с тысячей ликов мировой культуры: в цветном блеске его стихов и поэм проглядывает то византийская мозаика, то витражи старинных соборов Европы.
А «Заозерье» живет и дышит природной подлинностью:
Хорошо зимой в Заозерье:
Заутренний тонок звон,
Как будто лебяжьи перья
Падают на амвон.
А поп в пестрядиной ризе,
С берестяной бородой,
Плавает в дымке сизой,
Как сиг, как окунь речной.
А «Медный кит» плеснет хвостом, сметая блины-солнца… Блин, колобок – все оттуда, от сияния звенящего диска, от арф его лучей.
Объявится Арахлин-град,
Украшенный ясписом и сардисом,
Станет подорожник кипарисом,
И кукуший лен обернется в сад.
Иные скорбные песни Клюева шли от Сурикова, Кольцова: доля народная оставалась неизменной:
«Безответным рабом
Я в могилу сойду,
Под сосновым крестом
Свою долю найду».
Эту песню певал
Мой страдалец-отец
И по смерть завещал
Допевать мне конец.
Лампа революции светила не ему: Клюев верил в свой рай-Китеж, цветастый, великолепный, который непременно должен всплыть.
Слово скорби прорастает из самой жизни и, насыщенное такими соками, что диву даешься, продолжает сочить себя в мир, сколь бы избыточно-технологичен ни был последний.
А природные картины отдают умилением, домашностью, но шагни только дальше – растворятся таинственные леса и отдадут вдруг свои неимоверные тайны. Постигай до глубин…
В просинь вод загляделися ивы,
Словно в зеркальце девка-краса.
Убегают дороги извивы,
Перелесков, лесов пояса.
На деревне грачиные граи,
Бродит сон, волокнится дымок;
У плотины, где мшистые сваи,
Нижет скатную зернь солнопек…
Поэзия Клюева во многом – пестро данный документ бытия деревни, отчет о том, чего более нет. Но космос его жив не только этим, наполнен он волшебным настоем русской веры, огнями, которые видит поэт сквозь конкретику яви, и всем тем колоссальным, что заложено в русском счастье, горе, ниве, лесах…
Кристаллы стихов Клюева математически выверены и точно выращены; Хлебников, далекий от деревенской темы, но погруженный в русскую стихию, как в нечто провидческое, обещающее невиданное, пересекается своеобразием своей словесной математики с блещущими византийскими каменьями поэтических построений Клюева…
Странно: тень входит в тень, Леший Хлебникова перекликается с Медным китом Клюева:
Горбатый леший и младая
Сидят, о мелочах болтая.
Она, дразня, пьет сок березы,
А у овцы же блещут слезы.
Ручей, играя пеной, пел,
И в чащу голубь полетел.
Здесь только стадо пронеслось
Свистящих шумно диких уток,
И ветвью рог качает лось,
Печален, сумрачен и чуток.
Хлебников и Клюев… Из реальности оба, странным зрением поэта обладающие. И дервиш Хлебников, и крестьянский пророк Клюев словно соединены устремлением в футуристическое зарево. Только Клюев мнит его связанным с деревней, перешедшей неведомым образом во всплывающий Китеж, а Хлебников видит в линиях мысли организующее пространство, которым смог бы мудро управлять поэт – председатель земного шара. Клюев бы отказался…
«Гибель Атлантиды» Хлебникова – от роскоши русских глубин, и сама она будто русская, осиянная тайной бескрайней нашей земли. У Клюева «Заозерье», как Атлантида: таинственная земля, где жизнь вьется под доглядом попа Алексея «с окуньим плеском в глазах».
Атлантида ушла под воду. Китеж должен всплыть из-под воды…
Кажется, в заоблачности собеседуют Клюев и Хлебников, пользуясь небесным языком и выстраивая такие диалоги, что и Платон бы не отказался поучаствовать в них.
Русский космизм! Не определить его единой словесной формулой; ощутимой субстанцией пропитывает он поэтическую ткань Клюева:
Горние звезды как росы.
Кто там в небесном лугу
Точит лазурные косы,
Гнет за дугою дугу?
Месяц, как лилия, нежен,
Тонок, как профиль лица.
Мир неоглядно безбрежен.
Высь глубока без конца.
Тут лилейная нежность душевного соприкосновения с тайной тайн, с формами бытия непредставимого масштаба, с ощущениями, которые, раскрываясь цветами, изменяют вдруг жизнь.
Клюев – отчасти космический скиталец, как Хлебников был вечным дервишем-математиком поэзии русской.
Космос нежен, космос абсолютно счастлив: так ощущает Клюев, и стихи его отливают радугой счастья.
Пушистые горностаевые зимы,
И осени глубокие, как схима.
На полатях трезво уловимы
Звезд гармошки и полет серафима.
Заозерье – атлантидный вариант берестяной гармонии, звучащей не менее своеобразно, чем струны средиземных напевов; Заозерье – песня скифского берестяного Сирина или волшебного Гамаюна правды правд. Но деревенская правда Клюева не могла состояться: технологичность действительности была предопределена.
Картины, рисуемые Клюевым, настолько пестры, будто восточные ковры расцветают, объединяя глубоко спрятанную в лесах деревню. Самоцветно играют словесные камни. С окуньим плеском в глазах правит отец Алексей жизнь в деревне: правит так, чтобы сама она становилась красиво возносящейся молитвой, преодолевающей сопротивление пространства.
Христос глядит в глубь деревни. Как восприемлют взгляд его живущие, начиняющие собой пространство?
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ!..
И у елей в лапах простертых
Венки из белых купав.
В зеленчатом сарафане
Слушает звон сосна.
Скоро в лужицу на поляне
Обмакнет лапоток весна.
Сияют перлы клюевских слов, рассыпаются перья жар-птицы: даже зимой, коли пролетит, такие узоры сияют! И пусть действительность разорила деревню, низвергнув таинственность ее, но продолжают сиять самородные, драгоценные слова мистического Заозерья…
