«Русский дореволюционный уклад, русская культура, русская духовность всегда являлись основой нашей семейной жизни»
Беседу вели Андрей Маруденко и Андрей Новиков-Ланской (Париж, 2013 г.)
Александр Александрович Трубецкой родился в 1947 году в Париже. Получил образование в области коммерции. Председатель ассоциации «Франко-российский альянс». Председатель Общества памяти Императорской гвардии.
Александр Александрович, когда в России хотят привести пример аристократической фамилии, слово «Трубецкой» появляется в сознании в первую очередь. По сути, это один из символов русского дворянства. Но для вас это не символ, а просто ваша фамилия. Как вы себя чувствуете Трубецким? Что это для вас: бремя, ответственность, радость, привилегия?
То, что я принадлежу роду Трубецких по отцовской линии и Голицыных по материнской (это две знатные фамилии), связано с вашим словом «ответственность». Я всегда в своем воспитании это чувство ответственности получал от родителей. И это то, что я передаю моим детям – каждый человек отвечает за свою порядочность, репутацию, а тут нам еще приходится отвечать за репутацию, созданную поколениями. И родители всегда говорили, что каждый из нас должен вновь заслужить то имя, которое мы носим. Ответственность за свой род, за репутацию, за то историческое имя, которое мы должны каждый раз вновь заслуживать и, главное, не осквернять.
Ваше имя помогало в жизни? Во Франции знают эту фамилию?
Во Франции иногда, но очень редко. Это, в общем, не помогало.
То есть никаких особых привилегий в Париже нет?
Нет, никаких. Иногда в редких случаях, кто-то меня спрашивает: «Трубецкой? Это ведь у Толстого есть в “Войне и мире”?»
Но у Толстого – Друбецкой.
Друбецкой, да. Но не все в этих тонкостях разбираются. Нет, я никогда особенно не пользовался этим.
Вы считаете неправильным, когда люди выставляют на передний план свой титул, свою фамилию? Или это нормально?
Я считаю, что наша фамилия и так достаточно на первом плане, не надо ничего выставлять. Выставляется главнее всего порядочность или непорядочность. Люди вас судят по этим критериям.
Согласен. Ваша фамилия известна не только историкам, но и историкам философии. Потому что три знаменитых философа русского религиозного возрождения носили эту фамилию. То есть Сергей Николаевич, Евгений Николаевич, Николай Сергеевич – все Трубецкие. Вы же с ними как-то связаны?
Конечно! Евгений Николаевич – это мой родной дед.
Он был, насколько я помню, учеником Владимира Соловьева?
Они все были под влиянием Соловьева, дружили с ним и спорили. Это плеяда русских философов конца XIX – начала XX века. Они встречались, спорили и плодили очень интересные труды. И еще добавлю, что у меня сейчас на рабочем столе лежит книга Ивана Ильина, а Ильин сдавал докторскую диссертацию моему деду. Узнал я это случайно, когда было перезахоронение Ильина и Деникина. Их перевезли в Россию в Донской монастырь. Я сопровождал, был в самолете, который вез два этих гроба, и думал: «Ильин сдавал свою докторскую диссертацию моему деду, а мой отец служил в армии Деникина». Вот такое было интересное совпадение.
Вы же застали, наверное, тех философов или мыслителей, которые жили здесь и позже, после войны? Например, Вейдле, Карташева.
Не могу сказать, что успел тогда оценить Вейдле, потому что я был еще слишком молод, чтобы понимать все, что можно было получить интересного от таких людей, как Вейдле. Карташева я фактически помню в лицо, а может быть, просто по фотографиям, в детстве мне его показывали, но это все, что я могу сказать о нем. Более близкие у меня были отношения с такими важными лицами православной церкви, как митрополит Антоний Блум или отец Александр Шмеман. Отец Александр всегда, когда меня видел, шутя, говорил: «Это мой первый клиент». А все заключалось в том, что когда он только стал священником, первым он крестил меня. Так что я у него был первым клиентом. И еще, конечно, все мое детство было связано с другим очень крупным богословом – отцом Киприаном Керном. Это был настоятель нашей маленькой церквушки. Нельзя не вспомнить и отца Алексея Князева.
Если говорить об интеллектуальной жизни в эмиграции, были ведь мыслители-западники, как тот же Вейдле, кстати. А ваш дядя Николай Сергеевич Трубецкой, участник Пражского и затем Венского лингвистического кружка, основатель структурализма и заодно евразийства, он был, очевидно, славянофилом?
В целом, этот вопрос в эмиграции уже меньше кого-то интересовал. Это разделение между западниками и славянофилами уже потеряло всякий смысл. А евразийцев были единицы, которых, в общем, эмиграция не понимала или не интересовалась ими. Поэтому их движение у нас не имело никакой перспективы.
Еще вспоминается путь моего отца. В Праге был образован филиал Московского университета при Пражском университете, где отец смог завершить свое юридическое образование, прерванное в 1914 году. В общем, Московский университет в своей старой, традиционной форме не переставал существовать.
А второе поколение первой волны русской эмиграции отличается от первого поколения, от тех людей, которые еще успели пожить до революции? Или это уже совсем другие люди?
Конечно, те, которые первые уехали, создали, в общем, репутацию духовности, интеллигентности русской эмиграции. Они много творили, созидали, можно так сказать, в области издания журналов, издательств, открывали музыкальные школы и литературные кружки. Существовал Общевоинский союз, в который входили полковые объединения, существовало так называемое Гвардейское объединение, которое объединяло гвардейские полки, оно продолжает свое существование уже как Общество потомков офицеров Императорской гвардии. Я сейчас даже являюсь президентом этой ассоциации.
Первые эмигранты, или, вернее, беженцы, конечно, очень много сделали, и на них держалась вся интеллектуальная жизнь России за рубежом. Не только интеллектуальная, но и техническая. Смотрите, сколько инженеров: Сикорский и многие другие внесли свой огромный вклад, который, конечно, очень был бы полезен в России, но оказался полезен в тех странах, где они жили. И тем самым они создавали совсем иную репутацию русского мира, пока были живы.
Следующее поколение за редким исключением уже не сделало столько, сколько сделали наши отцы. Мы – хранители памяти о них, но, конечно, мы уже частично интегрировались в западную жизнь. И все же я в состоянии говорить с вами по-русски, потому что я получил воспитание от них на русском языке.
Это для вас родной язык? Вам не нужно внутренне переводить с французского, когда вы говорите?
Нет-нет, когда я пошел во французский детский сад, я ни слова не говорил по-французски. Даже был один маленький детский анекдот – может быть, единственное, что я вспоминаю из периода детского сада как какую-то сильную обиду. Учительница говорит: «Нарисуйте monsieur avec un cravate», по-французски «cravate» – это «галстук». Конечно, я был единственный, кто нарисовал человека в кровати. И мне за это немножко влетело.
Но есть семьи, в которых пошла уже полная интеграция: уже третье поколение не говорит по-русски, мало что знает о России. Правда, и наоборот, существуют следующие поколения, которых вдруг тянет к России и изучению утраченного в семье языка.
В вашей семье воспитание было только на русском языке?
Это была позиция родителей, отец всегда говорил о богатстве русского языка. Он говорил: «Мы должны уважать страну, которая нас приняла. Ты в ней родился. И твоя родина – Франция, но отечество – Россия». Вот на этом двойном понятии я воспитывался и передал это своим детям.
Насколько в вашей семье соблюдался старый русский быт? Ваш отец, видимо, еще застал настоящий дореволюционный уклад?
Мой отец был офицером Императорской гвардии, потом участвовал в одной из попыток спасения царской семьи, потом воевал в Добровольческой армии. Он эвакуировался с Врангелем. Русская эмиграция была без средств, без денег, надо было как-то выживать. Кто-то становился ночным сторожем, кто-то из инженеров работал на конвейере на заводе. Многие другие стали таксистами, в том числе и мой отец. Потому что никакие русские дипломы не признавались, и после Первой мировой войны Франция принимала иммигрантов как рабочую силу. И все же русский дореволюционный уклад, русская культура, русская духовность всегда являлись основой нашей семейной жизни.
Что объединяло, помогало выжить в той ситуации?
Конечно, сильно объединяла русская православная вера, сразу образовались приходы. А вокруг приходов складывались маленькие православные общины и для детей приходские школы. Например, я хожу в церковь, которая находится в пригороде Парижа. И эта церковь была первой, которую построила русская эмиграция в 1923 году. Ее построил князь Григорий Николаевич Трубецкой, младший из трех братьев, о которых мы говорили. И она была построена как временная, но стоит до сих пор, и в ней идут службы. Скоро мы отметим ее девяностолетие.
Было много журналов: «Русская мысль», «Русское слово», военные журналы, был такой еженедельник «Возрождение», очень интеллектуальный, философско-политический журнал. Потом военные кружки, полковые объединения, Гвардейское объединение, Общество моряков, Казачья организация, ассоциации летчиков, юристов, инженеров и так далее. Все военные организации были созданы еще при генерале Врангеле, для того чтобы сохранить контакт с офицерством – на тот случай, если вдруг появится возможность вновь совершить переворот или возобновить боевые действия для того, чтобы бороться с большевизмом.
А надежда, что можно будет вернуться, была до последнего?
Некоторое время – да. Было даже и основание – Тамбовское восстание. А потом эти ассоциации стали просто неким таким органом связи между бывшими офицерами. Кроме того, создавались музыкальные кружки, открылась Русская консерватория в Париже. Шло преподавание русского языка – или при приходских школах, или в Русской гимназии, или в кадетском корпусе. В общем, очень много было создано.
А были какие-то общие праздники, общие встречи, когда все объединялись?
Пасха, Рождество, все христианские праздники – это вокруг церкви. На Рождество, кроме церковного обряда, традиционно была елка в каждой семье. На Пасху разговение, куличи – это естественно. Многие праздновали два новых года, новый и старый. Правда, в моей семье меньше, у нас мало отмечали «новый» новый год, а старый новый год – это всегда был предлог семейной встречи, помимо рождественской. А школы и организации молодежи всегда готовили спектакли, на которых мы выступали. Ставили маленькие пьесы, музыкальные выступления. Все это способствовало общению между взрослыми и воспитанию молодых.
Вы упомянули офицерство. Офицерская честь и дворянская честь – это разные вещи? Ведь офицеры обычно были дворянами?
Нет-нет. Возьмите Деникина, он не был дворянином. Он внук крепостного. Многие дворяне служили офицерами в армии, чаще в гвардии, но большинство армейских офицеров не были дворянами. Гвардия – это исключение, потому что статус Императорской гвардии требовал достаточного состояния: гвардейский офицер должен был содержать свою лошадь, своего денщика, свои кители, форму – парадную, полупарадную, полевую, иметь возможность организовать приемы на высоком уровне и так далее.
Мне рассказывал отец, что он попал в Императорскую гвардию, когда началась Первая мировая война. Он в 1915 году закончил ускоренные курсы Николаевского кавалерийского училища. Это когда потребовалось пополнение офицерства после первых поражений начала 1914 года, были организованы ускоренные курсы офицеров. Мой отец в это время учился в Московском университете, хотел быть юристом. Вовсе не готовился быть военным, но сразу бросил факультет и пошел на эти ускоренные курсы.
И в начале 1915 года он уже молодым офицером был на фронте. Получив хорошую отметку, которая называлась «гвардейский балл», он был зачислен в Лейб-гвардии конно-гренадерский полк. Он потом говорил: «Я бы остался военным после войны, если бы не произошла революция, но уже в гвардии не служил просто из материальных соображений».
Вашему отцу довелось увидеть императора?
Он его видел в начале 1915 года в Петергофе, когда бы произведен в офицеры. Это было в присутствии императора. А потом он его не застал, когда участвовал в одной из тайных попыток спасения царской семьи. Они добрались до Тобольска и только на месте узнали, что Царскую семью из Тобольска перевезли в Екатеринбург, и тогда весь план действий сорвался.
Вы сказали, что в эмиграции приходилось идти работать таксистом. Это не было для титулованного дворянина унизительным?
А деваться некуда было. Князья, графы, генералы и вообще образованные люди приехали ни с чем, а должны были и себя, и семью кормить. И иногда даже считалось, что быть таксистом – это лучше, чем работать на каком-то заводе на конвейере. Потому что, пока ты сидишь в своей машине, ты сам себе хозяин. Так что ничего унизительного не было.
У них была двойная жизнь. Днем они, в общем, по должности принадлежали к пролетариату, а вечером они друг друга принимали, ходили в литературные кружки, на офицерские собрания, встречались в обществе, принимали участие в приходских собраниях и так далее.
Наша семья жила небогато, в трехкомнатной квартире без лифта, ванны и горячей воды. Родители многим жертвовали, чтобы мы, дети, не чувствовали нужды. Кстати, что касается состояния, наша семья и до эмиграции была не очень богатая. Мой дед был философом, преподавал в университете, сперва в Ярославле в так называемом Демидовском лицее.
Трубецкие не были столь же богаты, как, например, Юсуповы или Шереметевы. В дворянстве были совершенно разные уровни состоятельности, а в так называемой купеческой среде были люди намного богаче, чем дворяне. Мой дед приобрел небольшое имение под Калугой – Бегичево. Со стороны матери – из семьи Голицыных – одно из наших имений находилось в Петрово-Дальнем под Москвой. И там до сих пор стоит усадьба. Я иногда мимо проезжаю, останавливаюсь.
Испытываете какие-то чувства?
Да, мать рассказывала, она там была в детстве. Перед домом стоит огромный дуб. Никто не знает, что этот дуб был посажен в день рождения моего деда.
Каковы элементы той дисциплины, которая тогда была, внутренней гигиены душевной, психологической, которой нам сейчас не хватает, что нужно в себе воспитывать?
И моего отца, и всех людей, которых я помню с детства, объединял один девиз, который написан на ордене Андрея Первозванного: «За веру и верность» (Андреевский крест и звезда объединяли не только моряков, но и гвардию). Верность – тому строю, которому ты дал присягу, и веру – эта вера может быть христианской, может быть вера для других конфессий, потому что в этой армии были и мусульмане, и католики, и буддисты. Так что «За веру» – это понималось очень широко и не только в религиозном отношении. Это может быть еще вера в Россию, то есть уже не конфессиональный подход, а более мирской и патриотический.
Наш род происходит от литовского князя Гедимина, у нас на гербе – гедиминовский всадник и орел польский, потому что тогда Литва охватывала часть Польши. В общем, Большая Литва когда-то доходила где-то до Чернигова. И Чернобыль был бы в Литве, представьте себе, в те времена. А Трубецкие получили фамилию от города Трубчевск, Брянская земля.
И Голицыны тоже Гедиминовичи.
Да-да, и поэтому находим и в голицынском гербе общие знаки.
А Рюриковичи есть у вас в роду?
Моя бабушка Трубецкая была рожденная княжна Щербатова, а Щербатовы – Рюриковичи. Так что тоже недалеко. Есть предание о том, что сам Гедимин происходит от Рюрика, но легенда это или правда – вот спорный для историков вопрос!
Вы упомянули, что деньги, роскошь не были для дворян чем-то определяющим. А что их действительно отличает от других людей? Какой-то свой взгляд на жизнь, принципы, которых нет у других?
Может быть, более сильные обязательства в порядочности. Каждый человек обязан быть достойным. Добавлю только, что дворянство чаще всего служило родине из поколения в поколение.
В чем, как вам кажется, принципиальное отличие новой российской элиты от старой, дворянской? И есть ли у них шанс когда-либо превратиться во что-то похожее?
Нет, я даже не думаю, что это нужно. Россия не должна быть Россией XVIII или XIX века. Россия должна быть теперь Россией XXI века. Я бы единственно рекомендовал – как преемственность – вот этот девиз «За веру и верность». Новая элита должна служить России и русскому народу и, главное, – быть духовным примером для него.
Насколько вы видите перспективу монархии в мире, вообще самого монархического принципа? Возможен ли он в России снова?
Во-первых, если говорить вообще о монархии, всегда, когда произносится слово «монархия», первый рефлекс – это устарелая система. А это вовсе не так. Вон сколько монархий в Европе: Голландия, Англия, Швеция, Испания и Норвегия, не говоря о нескольких княжествах. И, в конце концов, неплохо эти монархические страны живут. Конечно, монархия уже не та абсолютная самодержавная монархия, которая была раньше. Но конституционная монархия дает какую-то гарантию продолжительности строя, дает постоянность системы, а это, может, самое главное для любой страны.
Поэтому я, конечно, уважаю идею монархизма и являюсь в принципе ее сторонником. Но надо, чтобы произошло народное призвание и признание. Идти по пути монархии – это не эксперимент, который через несколько лет можно остановить. Надо согласиться с тем, что монархия будет длиться целый период при какой-нибудь династии. В этой династии могут быть хорошие, замечательные монархи, могут быть и слабые. Но сохраняется какая-то линия, которая дает стабильность.
А готова ли Россия к этому сегодня?
Вот готова ли Россия к народному призванию, я не уверен. Попробуем проанализировать эксперимент, который прошел у болгар. Они в какой-то момент решили вернуться к идее монархизма через такой промежуточный этап: пригласили наследника Сакс-Кобург-Готского Симеона быть премьер-министром, и все это провалилось, потому что он не сумел поднять болгар на желаемый уровень в наивно ожидаемый короткий срок. Мандат закончился, и на следующих выборах его выгнали.
Это был неправильный подход, который на примере Болгарии отдаляет возможность восстановления настоящей монархии. Это не подход с точки зрения постоянной линии, стабильности, а попытка завладеть властью через существующую конституционную систему страны. Значит, страна не была готова к идее монархизма, не было того призвания.
А что вы думаете о месте современной России в мире – на уровне политики, экономики, культуры? Это, вообще, важный игрок сейчас?
Важнейший. Но Россия – игрок, которого плохо понимают в западном мире.
Может, это проблема самой России, что она недостаточно о себе рассказывает, что ее плохо понимают?
У нас на Западе, конечно, есть такая коренная русофобия, которая всегда существовала, и я скажу, что Россия мало что делает, чтобы это поправить, не понимая западное восприятие ее.
Россию очень любят здесь, как только приезжает Мариинский или Большой театры или пианист какой-нибудь. Тогда тут грохот аплодисментов. Или какая-нибудь выставка. Вот в этом помещении, Ассоциации «Франко-российский альянс», в которой мы ведем беседу, была выставка, посвященная «Войне и миру» Толстого. Мы так отмечали юбилей 1812 года. И это все хорошо.
Но как только начинают говорить о самой России, чуть ли не самыми последними словами ее называют. Что вообще на Россию рассчитывать нельзя, такая она отсталая, что Россия не способна производить что-либо, кроме сырья. И поэтому у России никакого будущего нет. И лучше быть атлантистом, чем европейцем в такой Европе, где есть Россия. А я стараюсь поддерживать идею не атлантизма, а континентализма.
Выставка «Великие философы России»
12 июня 2022 года в Москве, на улице Арбат, открылась выставка «Великие философы России», приуроченная к 100-летию депортации видных представителей интеллектуальной элиты России в 1922 году. Перед посетителями предстали судьбы великих сынов России – Н. Бердяева, С. Булгакова, В. Вернадского, А. Зиновьева, А. Лосева, Вл. Соловьева, П. Флоренского и других.
Организаторами выставки выступили научная библиотека и мемориальный музей «Дом Лосева» и Фонд возрождения национальных традиций «Новый век».
А Россия – европейская страна?
Безусловно. Она имеет, конечно, свою особую позицию. На Западе есть тенденция считать Россию восточной страной. А на Востоке есть тенденция считать Россию западной страной.
Надо всегда и на все смотреть с оптимизмом. Россия – не обреченная страна, у нее есть будущее. У меня большая надежда на молодежь. Мне приходится с ней встречаться. Она на порядок выше по интеллекту по сравнению с западной. Она и построит Россию, причем быстрее, чем нам кажется.
Расскажите, пожалуйста, о вашей собственной семье.
Моя жена имеет корни из России и Грузии, такая полугрузинская, полурусская семья. А со стороны российской они принадлежали к одной богатой бакинской семье нефтяников еще начала XX века. В общем, все потеряли, ничего не осталось. Жена родилась на юге Франции, я родился в Париже.
У нас четверо детей. Старшему уже тридцать три, он закончил франко-американский институт, имеет МВА по маркетингу и работает в этой области. Дочь у меня сейчас работает в крупнейшей страховой компании. Но ее главное увлечение – конный спорт, она профессиональная наездница и даже неоднократно ездила в Россию давать консультации по французской верховой школе. Второй сын у меня получил магистра на общеюридическом факультете в Париже и решил продолжить свое обучение в России ‒ закончил магистратуру международного права в МГИМО. После чего он вообще решил, что хочет остаться и жить в России, и скоро женится, причем в Москве. А младший сын сейчас находится в бизнес-школе в Париже, но тоже хочет связать свою жизнь с Россией.
Кстати, некоторые Трубецкие и Голицыны никогда не уезжали. У нас родственная связь и с Голицыными, и с Трубецкими оставалась. Не прошло ста лет после революции, а семья уже физически возвращается к своим корням на свою историческую родину.
Какие у вас увлечения, как проводите досуг?
Я много читаю, интересуюсь историей. Может быть, именно из-за прошлого моего отца меня особенно интересует военная история России. И я очень люблю музыку. А к музыке я подошел совсем особым путем – через русскую народную музыку. В том числе когда-то неплохо играл на балалайке – сейчас уже хуже. У меня очень хороший инструмент, который сделан известным мастером в России, концертный инструмент. Я в молодости участвовал в народных ансамблях, ездил на гастроли по Франции, Испании, Бельгии, Голландии.
Народная музыка сближала нас в эмиграции с Россией, здесь было много народных ансамблей, и даже был балетный ансамбль. И вот, например, балалайка была очень распространена. И если взять процент играющих на балалайке в Москве и в Париже по сравнению с общим количеством русских, живущих в этих двух городах, то подавляющий процент балалаечников находится здесь, в Париже.
Вообще, больше всего люблю классическую музыку, постоянно слушаю в машине, хожу на концерты.
Что вам нравится в изобразительном искусстве?
Тоже классическое. Современное я не очень понимаю, люблю больше живопись, а к скульптуре отношусь прохладно, несмотря на то что был известный скульптор П. Трубецкой.
Я слышал, вы охотник?
Да, это мое хобби. У меня дома всегда были собаки, сейчас только одна осталась. А было время, когда шесть собак было в доме. Легавые в основном: курцхаары, сеттеры, спаниели. Я в основном хожу на куропатку, на фазанов, бекаса. Недавно был приглашен на охоту на оленя. Ну, там я подстрелил не оленя, а кабана.
В России в целом вас принимают хорошо?
Безусловно, да. О русском гостеприимстве и говорить не надо.
А как вас принимали в Советском Союзе?
В самую первую поездку в аэропорту, в гостинице «Интурист» и так далее чувствовал, с одной стороны, любопытство, с другой – осторожность. Потом, уже ближе к 1980 году, эта осторожность постепенно исчезла и появились такие скромные вопросы: «Вы из тех?»
Когда началась перестройка, тут уже совсем другое явление. Тут надо было себя вести осторожно, потому что каждый хотел где-то показать: «У меня и бабушка из тех, но была репрессирована и скрывалась». Появлялось много фальши, каждый хотел присвоить себе в знакомые бывшего князя и так далее.
Это время прошло, и сейчас у меня простые, хорошие и нормальные отношения. Я имею честь заниматься ассоциацией «Франко-российский альянс», а это значит, что я совмещаю работу с идейной задачей – сближения деловых и культурных отношений Франции и России. Так что это для меня очень важно и ответственно.
Конечно же, для России важны такие проводники, как вы.
Естественно, нас много таких. Мы получили двойную культуру: русскую и западную. Мы, может быть, лучше можем помочь русским понимать здешний менталитет, а французам – менталитет России. Вот в этом есть некоторый смысл.
